Филос. Эрос. Агапэ

Матвейкины слезки

Когда Матвейка был маленький, он редко ходил в зоопарк. В основном посещал Эрмитаж и Русский. В цирк — только пару раз. В смысле пару раз за всю досознательную жизнь. Бабушка Люся водила. Но эта бабушка, в отличие от Алины Кирилловны, жила далеко, на задворках империи, и нечасто получала право на свидание с внуком.
Еще у бабушки Люси был сын — автослесарь, которого Матвейка никогда не видел, поэтому воображение наделяло дядюшку железными фиксами, наколкой с церковью и русалкой, перстнем-кастетом и прочими атрибутами блатной мифологии, так как даже произнося всуе имя этого отщепенца, Алина Кирилловна всегда прибавляла «вор». Как в сказаниях об Илье Муромце: если Соловей, то непременно разбойник.
На станции техобслуживания, где дядя служил мастером, было «золотое дно», которое влекло лишь тех, кто «нечист на руку», и родственник, очевидно, был из таких.
Матвейка знал, что чинить машины — грязное дело. Даже отираться возле них во дворе было строжайше запрещено, ибо грозило замаранностью одежд, что совершенно недопустимо, если речь идет о мальчике из хорошей семьи.
Впрочем, дядюшка уверенно шел по наклонной: при первой возможности стал приторговывать подержанными автомобилями, потом гонял их самолично из Голландии на родину, очень скоро зарегистрировал предприятие на чужой земле, обратился в образцового налогоплательщика, женился на прекрасной принцессе и осел в собственном доме в пригороде Амстердама. Последние годы он вел бездуховную жизнь голландского пенсионера: зимой катался на горных лыжах в Швейцарских Альпах, а летом отлеживался на пляже в Ницце.
Мама Матвейки, красотка из спального района, была той же порченной породы: бросила ребенка — сбежала с бродячим цирком. Ловко вышла замуж за зубного техника по фамилии Кацнельсон, помоталась с ним по кибуцам и наконец нашла свое счастье с бывшим американским полицейским, обставляя двухэтажный дом под Детройтом местным антиквариатом и выращивая помидоры на заднем дворе. Анафема (трижды)!
Отец был совсем другой — человек долга. В нем всегда существовали смысл и предназначение: хранить и носить. Хранить научное наследие деда и носить его имя.
Матвейка тоже должен был носить. И соответствовать. Гордиться именем Мотя, которое вдохновляло Сань, Лёш и Димок, в изобилии водившихся во дворе, на вульгарное стихосложение: «тетя-мотя-бегемотя»; учиться на отлично; безропотно присутствовать на мемориальных мероприятиях и практически ежевечерне выслушивать бабушкины истории, душные от моральной пыли. Однако имя, которое было для отца одновременно и кормушкой, и волчьим капканом, уже не давило на Матвейку с такой невыносимой ответственностью.
Пятьдесят лет Матвейке, а он так и не решил, кем ему стать. Больше того, кто он — для него тайна.
— Матвей Илларионович, здравствуйте!
Матвейка ослабил мысль, плотоядно скользнул взглядом по круглым бокам, ненадолго завис в горизонтали декольте и наконец добрался до лица.
— Здравствуйте, мммм… Белкина… Ксения!
Розовый зефир гладких щечек юницы украсился ямочкой, а в глазах проявилась удивленная радость.
— Не думала, что вы знаете, как меня зовут. У вас фантастическая память!
— Не фантастическая, а профессиональная. К тому же вы занятно выступили на прошлом семинаре.
— Матвей Илларионович, я как раз хотела у вас спросить…
Матвейка отключил слух. Господи, ну хоть одна бы подошла и честно сказала: предмет не знаю, учить не хочу, вам удобней наличными или на банковскую карту? Так ведь никогда! Начинают подкарауливать в коридорах, затевать беседы, обнажать острые жалобные коленки. Пытаются заманить на пылкий романтический путь. Барышни… Неужели они всерьез полагают, что их кукольная хрупкость всколыхнет в нем что-нибудь, кроме эстетических чувств? Эта тропка — в бурьяне, герой неживой лежит! У него прекрасный мужской возраст, когда разум наконец-то окончательно взнуздал либидо.
Конечно, эта мудрость досталась Матвейке дорого. Можно сказать, вообще не по средствам: три внебрачных дочери и сын. Все от студенток разных лет. Правда, первые две родили почти одновременно, что избавило его от необходимости жениться.
Матвейка не был героем, ошеломляющим девичьи сердца: рыхлый, неряшливый, с невротической привычкой почесываться, не смотреть в глаза, повторять сказанное дважды: внятно и еще раз — под нос. Первые, вторые и даже третьи красавицы им не интересовались. И когда новогодней ночью Света предложила проводить ее до комнаты, а после, воспользовавшись отсутствием соседки по общежитию, уверенно им овладела, Матвейка приятно удивился. 
При дневном свете дебелая сокурсница с нелепыми перьями тонких волос и лошадиной улыбкой не выглядела, как воплощенная мечта. Но выбор был невелик. К тому же она в темноте проделывала такие вещи, что прочие обстоятельства скрадывались этой темнотой. В общем, Матвейка разглядел богатый внутренний мир, душевное родство и посчитал себя влюбленным.
В феврале на каникулах Света отправилась проведать фамилию в славный город Петрозаводск, а он по студенческой путевке оказался в пенсионерском санатории под Зеленогорском.
Алина Кирилловна лично привезла мальчику сто томов дедовых монографий в надежде, что работа над культурным наследием отвлечет внука от хищной провинциалки.
Там, на зимней тропе здоровья, Матвейка связался с Леной. Точнее, сцепился лыжной палкой. Лена училась курсом старше, была профсоюзная деятельница, кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике — и ее взгляды на мир отличались реликтовой наивностью.
Через пару месяцев выяснилось, что обе беременны. Следующие страницы истории вывалились из памяти подчистую — затерлись до черных дыр.
Он очнулся в сентябре, когда вдруг выяснилось, что обе невесты, приструненные Алиной Кирилловной, решили радовать внезапным приплодом издалека. Дочери, умные, нелюбимые, некрасивые, как их матери, тяготили Матвейку. Старшая — Люба, кромсала стволовые клетки в лабораториях Нёвшательского университета, а Марина преподавала в Сиднейском на факультете ветеринарного дела. Они были как близнецы из индийского кино — разлученные в детстве, но проживающие одинаковую жизнь. Незамужние, бездетные, привыкшие полагаться только на себя, ни с кем не связанные нежностью — две скалы с тонким штрих-пунктиром Морзе между ними: сестринские отношения — по скайпу, дочерний долг — почтовым переводом.
Матвейка после демографического взрыва несколько лет был внимателен, как сапер, но, поступив в аспирантуру, как-то расслабился. Коллеги — дамы респектабельные, не желающие покидать насиженную социальную нишу — о вечной любви не беспокоились и следили сами, как бы чего не вышло. Если бы он держался от студенток подальше…
Алла целый семестр сидела в первом ряду на Матвейкиных лекциях, задавала вопросы в перерывах, подсаживалась к нему в буфете. К тому же она, наконец-то, была красавица: рыжая, высокая, тонкая, гибкая, как гимнастка. Даже Алина Кирилловна признавала за невесткой манеры и вкус.
Ларик родился через восемь месяцев после свадьбы. Матвейке одно время нравилось быть отцом: сын — не дочь. Да и Алла захорошела: обрела кротость, обтекаемость форм. Но Матвейка быстро остыл. Ребенок рос медленно, жизнь превратилась в размеренный, неинтересный чужой сон. Как будто сын оказался рычагом, который повернул мир, и дальше этот мир катился за счет своей массы, почти незаметно наращивая темп. Мир не нуждался в Матвейке ни как в штурмане, ни как в механике, ни тем более как в капитане. Все оказались при делах: Алла вела окопную войну с Алиной Кирилловной, Илларион Матвеевич — верный Санчо Панса — сопровождал ангелоподобного Ларика в походах и подвигах. Только для одного персонажа не находилось сюжетных линий.
Платили в университете мало. Так мало, что в этом было даже определенное благородство: «голодали как идальго». Пожилые профессора высыхали, как ноябрьские листы, изнашивали в заплаты костюмы. Новые, из поколения яппи, рвали жилы в американские и европейские учебные заведения, катались по конференциям в поисках грантов. Матвейка тоже хотел, но преподавать в западном раю не вышло — пришлось выбирать другие способы. Он писал дипломы, кандидатские, занимался репетиторством, но все равно ощущение собственной ненужности, никчемности, неуместности пышно росло, усердно удобряемое бабушкой и женой.
Когда отчаяние сформировалось в неостановимый волчий вопль, судьба подложила ему Дашу. Дарью-Диану. Была такая мода у питерской богемы давать чадам двойные имена. И это понятно: дитё одно, а имен — как у дурака фантиков…
Матвейка не был влюблен. Скорее, умилен и взволнован. Даша принадлежала совсем другой эпохе, другой цивилизации, другому виду биологических организмов. Она была свободна, непосредственна, невежественна, любознательна, весела и спортивна. Она, как в Бога, верила в силу позитивного настроя. У нее не было памяти: все, что надо было знать о мире, любые, даже нелепые подробности, она немедленно извлекала из тучных, злачных информационных сетей-кладовых. У нее не было страха смерти, горней тоски и прочих духовных скреп. Она думала парадоксами, говорила цитатами и каждое утро начинала свежерожденным фениксом, прихватив из прошлого лишь бытовые навыки.
— Мэтью, ты уверен, что не болеешь раком?
— Господи, да! Что за дикий вопрос?!
— Вопрос как вопрос! Рак — это нормально в твоем возрасте! Я прочитала в ленте об одном любопытном исследовании. Думала тебе рассказать. Но если ты не болен, тебе вряд ли интересно.
Для нее не существовало запретных и неловких тем, как будто право иметь свой голос подразумевало право произносить любое слово, не заботясь, какие раны оно наносит собеседнику.
— У одного моего парня раньше была девушка — первая любовь — очень похожая на меня. И эта девушка умерла совсем молодой, они еще даже не расстались к тому времени. А недавно, прикинь, я узнала, что тот парень умер. И я подумала: ты на него похож! Очень похож! Если бы он дожил до старости, стал бы точно как ты! Представляешь, как будет круто, если я умру? Получится такая цепочка судьбы!
Дарья родила Арсению. Родила в Германии, где по настоянию родителей собиралась продолжить учебу в Кёльнском университете. 
Матвейка увидел девочку только на фотоотчетах в социальных сетях. Дашины родители, бизнесмены от искусства, в режиме бизнес-ланча быстро и внятно изложили ему требования: все контакты исключить и более никогда не появляться. В противном случае — публичное бесчестье, судебные иски и карьерный крах. Жена ничего не узнала.
— Матвей Илларионович, я бы хотела уже сейчас выбрать тему для дипломной работы. Начать исследования. Но мне никак не определиться. Общее направление я хорошо себе представляю, но какой именно аспект взять? Может быть, вы могли бы мне помочь?
— Не думаю… А чем бы вы, Ксения, хотели заниматься, когда вам будет пятьдесят?
— Что, простите?
— Знаете, такое часто с людьми происходит: раз — и пятьдесят.
— В пятьдесят лет? Может быть, путешествовать… Или вы про работу спрашивали?
— Это вы про работу спрашивали. Дипломную. Но только зачем она вам, когда вы хотите путешествовать? Бросайте ее к обсценной матери — и Тур Хейердал в помощь! А то вдруг не успеете или забудете, и вместо экзотических пейзажей будете наблюдать несвежие хитрости ленивых студентов. Одни и те же. Из года в год. Представляете?
Матвейка улыбнулся девице прямо в распахнутые птичьи глаза.
Она потупилась, невнятно забормотала и исчезла с третьими петухами.
В зоопарк он поехал на трамвае. Через Тучков мост. Позвякивающий вагон с рогами-ромбами и глуповатым рыльцем еще возил на встречу с героями Красной книги и сам был таким же герем — дряхлой особью угасающего вида транспорта. Трамваи почти вымерли за последние двадцать лет. Их рельсы позарастали асфальтом, сохранившиеся маршруты стали короче, скучнее. В спальных окраинах оставались кое-какие заповедники, но в центре властвовали автомобили. Матвейка любил трамваи. В них не укачивало, не пахло бензином. Они шли медленно, мелодично, слегка покачивая боками, и их ход настраивал пассажиров на поэтическое созерцание заоконного бытия.
Нужная остановка, которая раньше называлась «Ленинградский зоопарк», теперь стала «Введенской улицей». Было неожиданно и неприятно, как будто случайно узнал, что девочка, чей портфель был рьяно носим в старших классах, вышла замуж и сменила фамилию. Но Матвейка не забрюзжал: просто вытряхнул этот камешек.
Он вошел в зоопарк через съежившуюся главную арку, через турникет, подменивший стеклянную дверь, с одной стороны которой была табличка «вход», а с другой — «выход». Эта дверь была, как чудесный гриб: откусишь справа — вырастешь, слева — уменьшишься. Не стало ее — смело временем, но Матвейка все равно смог — откусил.
Одесную жили белые медведи: пожилая супружеская пара, но всегда с приплодом. Их бетонный дом с двумя раздельными спальнями и бассейнами не изменился за годы Матвейкиного отсутствия. Только вместо прутьев-пик на ограде поставили антивандальное стекло. 
Медвежата приставали к мамаше, ныряли, разгребали черную воду желтыми лапами, грели на камнях слипшуюся от купания шерсть. Они были звезды, вундеркинды — восторженные зрители бурлили умилением и бросали в воздух съедобные дары. Медведь-отец не собирал толп. Его бок цвета валенка торчал из двери в логово, и сразу становилось понятно, что никакое шоу не начнется. 
Напротив этого белого безмолвия стояла одна легонькая старушка в драповом пальто, войлочных ботах и пуховом платке, совокупленном со шляпой-таблеткой.
Таких старушек Матвейка не встречал уже лет тридцать. Даже тогда, в прошлом тысячелетии, они были редки и стары до замшелости. Сколько же ей? 
Он осторожно, чтобы не спугнуть, переместился к мафусаиловой сестрице поближе и аккуратно заглянул ей в лицо. Она почуяла и слегка надменно нацелилась на Матвейку. Он собрался смутиться и отвести взгляд, как вдруг старушка прищурилась, потом разулыбалась, захлопотала хрупкими ручками и всем колоколом пальто потянулась к нему.
— Сережа! Сергунечка! Маленький мой! Да как же! Где же ты был?!
— Я?!
— А Софья-то Санна, Царствие ей Небесное, говорила, что нет тебя. Уехал. А я знала, чувствовала. Зачем тебе уезжать?
— Куда уезжать?!
Старушка уже обнимала Матвейку со всех сторон, разглаживала сухими пальчиками его обвисшие несвежие щеки, прижималась шляпкой к его растерянному сердцу. Скорые легкие слезы текли через ее лицо и на вековой драп, и на темно-синий кашемир, как будто связывая одежду кровной клятвой. 
Отплакав положенное, она нахмурилась и строго пожурила:
— Сереженька, ты что же не навещал бабушку-то? Большой ведь уже! Спрашиваться не нужно!
— Не знаю. Работал?
— Ну, работа — это конечно. Тут ничего не поделаешь. А детки как? Привел бы правнучков. Я их и не видела толком!
— Приведу.
— В зоопарк с ними сходим. Мы с тобой всегда в зоопарк ходили. А помнишь, как ты белым медвежатам имена придумал? Одного Миня назвал, а другого Мотя. Я старая, а не забыла. Сергунечка, мальчик мой дорогой!
Матвейка сглотнул шерстяной комок.
— Я помню.
— Умница! И нутро у тебя доброе!
Она удовлетворенно вздохнула, взяла его под руку.
— Пойдем?
Они торжественно прошествовали мимо хищных вольеров к птичнику, игнорируя модернизированный обезьянник, павильон рептилий и прочие новостройки. Им обоим одинаково хотелось запутаться в нитях воспоминаний, связать их в общий, необратимый узел — и они придерживались дорог, не траченных временем, с привычным глазу антропогенным рельефом.
— Сергунечка, ты и не знаешь, наверное, я же переехала. Теперь живу прямо тут, на Зверинской. Хоть каждый день — в зоопарк.
— Давайте, бабушка, я вас провожу.
— Ты что это мне выкаешь?! И что за «бабушка» такая?! Даже при Софье Санне ты так не говорил! Или «бабуся», или «бабушка Люся». 
Матвейкин голос сломался в трех местах и обмяк, шелестя, как дырявый воздушный шарик.
— Пойдем домой, бабушка Люся.
— Вот и хорошо, внучек. Пойдем.
День расступился перед ними, из образовавшегося проема повеяло теплым и ностальгическим. Воздух стал свеж и неистов. Дома подтянулись, незаметно утерли грязную пыль нижних этажей, попрятали балконные лыжи и прочую рухлядь. Гуляющие дети сменили гаджеты на лопатки, совочки и формочки. А в гастрономе сосиски завернули в веленевую бумагу. Бабушка Люся накрыла стол торжественной скатертью с невыводимыми пятнами. Достала водку неизвестно-скольки-летней выдержки, заветную банку зеленого гороха. Долго разминала деревянной толкушкой липкий картофель — чтобы без комков! Но только когда Матвейка откусил заботливо нарезанной сосиски, слезы прорвались сквозь годичные кольца и гендерные запреты. Он плакал навзрыд, как не плакал даже маленьким; жаловался на пустую жизнь, бесполезную работу, нелюбимых женщин, чужих детей. Давился консервированным горошком, сморкался в наглаженный носовой платок, а бабушка Люся обнимала колышущееся Матвейкины плечи, гладила по липким редеющим волосам и расправляла, наполняла, заживляла.
— Что ты, маленький мой! Пятьдесят — это только начинается все! Мальчишка! Целая жизнь впереди! О чем тут убиваться? Силы, здоровье — все есть! Да мне б твои пятьдесят, я бы девочкой скакала! А с детьми устроится как-нибудь, вот увидишь. И с женой тоже. Все будет у тебя, Сергунечка, все еще будет!
Уже ночью, в колющей холодом темноте, он долго сидел на скамейке во дворе бабушкиного дома, не находя мужества вызвать такси. Он мучительно, неотступно завидовал счастливчику Сереге, у которого все, решительно все было впереди.



Отредактировано: 02.09.2020