Филос. Эрос. Агапэ

Некоторые сны А.М.

Первый сон, который остался в памяти, был о стыдном. Анна выходила на улицу в тонкой ночной сорочке до колен, и взрывная волна внезапного ветра заголяла ее детский огузок. Изнемогая от страха, она быстро одергивала легкомысленную ткань, оглядывалась: не видит ли кто, и ускоряла шаг. Куда шла, зачем — память не сохранила. Только мучительное ощущение позора, публичного бесчестья, которое, как кровавый след комдива Щорса, стелилось в явь, минуя барьер бессознательного. Случалось, этот кошмар вкрадывался в жизнь, когда подол школьного платья предательски забивался в рейтузы, обнажая для насмешек самую уязвимую часть личности. Теперь, конечно, она выросла, научилась обманывать себя, не смотреть в дымящийся разлом. Какая разница, что там она чувствовала триста лет тому назад?
Сегодня ей приснилось ничего. Не в том обычном смысле, когда вскидываешься по будильнику, и нет ни желания, ни времени отлистывать пресные картинки. Ничего с большой буквы — экзистенциальная пустота и космический холод. Она силилась вспомнить, что скрывалось в темном непроглядном колодце, на пороге которого застало ее утро. Наверняка что-то важное…
Анна еще немного поокукливалась в одеяле, затем встала, приготовилась завтракать.
Завтрак для женщины — лучшее время. Длинный, многообещающий день лежит на столе, как французский багет, завернутый в крафтовую бумагу, а всякий вкус в радость и не возбуждает чувства вины. Анна могла есть бесконечно, как в детстве, перемешивая сладкое с соленым, острое с воздушным.
Конечно, часто случались утра, загубленные работой или делами. Тогда, как многим несчастным, приходилось залпом глотать кофе по пути от душа до зеркала. И нет в том никакой гастрономической неги, будто случайный секс без любви. Но если не спешить, не стелить постель, не снимать пижаму, чтобы можно было вернуться обратно в гнездо быстрее, чем догорит спичка, тогда утро — это восхитительно.
Нынешнее было именно таким и особенно подходило для долгого завтрака. На улице царствовала матовая сырость с порывами до пятнадцати метров в секунду, дочь унеслась в школу, и к тому же накануне Анна, неожиданно для себя, легко закончила статью, сдать которую намечала только в среду.
Она распахнула холодильник и замерла в предчувствии. Неплохо бы начать с шоколадного мороженого. Или с мамалыги и сулугуни? Впрочем, не так уж важно, какой цветок первым попадет в вазу.
Она выставила на стол сметану, миску с творогом и липкую банку, на дне которой янтарным обмылком покоился липовый мед. Сняла с конфорки подсбежавший кофе. Села за стол. С нежностью взглянув на съестное, расчехлила планшет и заскользила по ленте новостей. Творог сменился омлетом. Анна успела порадоваться фотографической активности товарищей, вступить в пару политических перестрелок, но неторопливый британский сериал и мандарины вернули ее в постель. Она улеглась на живот, набросила сверху на голову одеяло, чтобы, как в детстве, получился домик, включила фильм и засунула в рот сразу половину свежеочищенного плода, шкурки от которого сложила прямо на простыню.
Телефон под подушкой гулко заныл. Стоит ли? Незнакомый номер обычно ничего хорошего не сулил.
— Слушаю!
— Анна Матвевна? Простите, что звоню без всякого анонса. Меня зовут Николай Ерёмшин, а ваш телефон дал Игнатий Семенович Слуцкер. Вам сейчас удобно разговаривать?
— Вполне. Особенно, если скажите, о чем.
— Конечно. Я… Нет. Давайте иначе: вы в кино когда-нибудь снимались?
Анна почуяла ребрами новый сердечный ритм. Конечно, она писатель, драматург, профессор филологии и все такое. Кстати, не из последних. В смысле, тот микронный слой людей, который интересуется русской словесностью, наверняка слышал о ней хоть что-то, а если нет — то проклятие до седьмого колена!
— Я, вообще-то, не актриса.
— Я о чем-то таком догадывался. Но я обычно снимаю документальные фильмы, поэтому речь не об актерском мастерстве. Хочу снять кино про вас.
— Обо мне? Кино? Знаете, я совершенно не готова к такому вопросу. Совсем! Это ужасно неожиданно. Даже фраза «мне надо подумать» будет выглядеть глупо. Мне нужно время прийти в себя.
— Может быть, для начала нам просто встретиться? Вы посмотрите на меня, я на вас. Поговорим. Если я вам понравлюсь, согласитесь.
— Сценарий у вас есть?
— Сценария никогда нет. Раньше писал — был грех, но каждый раз начинаешь снимать — и все идет иначе, чем сочинял. Бросил это занятие, как бессмысленную трату времени. Теперь я абсолютный сторонник импровизации. Так что по поводу встречи?
— Давайте встретимся.
— А давайте прямо сегодня?
— Сегодня?!
Анна окончательно растерялась. Никаких дел сегодня! Нет и нет! Только обжорство под одеялом!
— Ну, хорошо… Давайте сегодня.
— Через час могу быть где угодно. А вы?
— А я только очень недалеко от дома.
— Тогда назовите какое-нибудь кафе поблизости. Я туда приеду.
Анна с сожалением запихала обратно в холодильник все те вкусные штучки, с которыми она собиралась коротать утро.
Сначала — юбка, потом — тельняшка. Сверху, на полосатую память о тех, кто в море, опустился вязаный безрукавый балахон цвета усталой вишни, а из-под юбки к монументальным каблукам зимних сапог устремились коричневые брючины. Только когда все вещи были надеты, застегнуты, завязаны и расправлены должным манером, она посмотрела в зеркало: полнотелая сорокалетняя девочка с европейски неряшливыми волосами.
(«Может быть, немного краски на лицо? Ах, лишнее! Доктора филологии помада только пачкает».)
Ей захотелось выпить. Более того, ей захотелось начать выпивать. Она увидела высохшее складчатое туловище старика — свое туловище — в обвисших на остатках задницы портках, которые к тому же пузырились на коленках; пожилом пиджаке, надетым непосредственно на веснушчатую грудь; огромный стариковый нос — пурпурный, мясистый, в ласточкиных гнездах пор; печальные еврейские глаза, как у бладхаунда. Услышала коньячный флер его- своего дыхания. Провела трясущейся ладонью по лысому яйцу головы. Дома — ничего! Ни капли! Никаких праздничных остатков! Нет даже дежурной бутылки на случай внезапных ночных друзей.
Анна с трудом, еще не прожив до конца недавнюю старость, открыла входную дверь и поплелась к ближайшему кафе, где ее наверняка уже поджидал этот, с позволения сказать, режиссер.
Николай оказался невысоким и коренастым. С длинными седыми кудрями, которые Анна особенно ненавидела у мужчин. Еще были подвернутые брючки, васильковый блейзер и скромненький синий платочек, который вместо того, чтобы падать с опущенных плеч, нагло топырился в вороте розовой рубашки.
(«Всякий настоящий документалист должен быть наг, нищ и подавлен, потому что реальные, невыдуманные скорби питают его. Мир ненавидит его, как Кассандру, ибо он кричит об истине; родные презирают его, ибо он не способен обрести богатство; друзья гонят его, ибо он всегда пьян и несносен. А этот?! Человек-манекен, аватар с сайта знакомств!»)
Она промямлила что-то вежливое, опала на неудобный стул и тяжело уставилась в хитрые прищуренные глазки своего визави.
Николай был улыбчив и велеречив. Американский сленг и архаические обороты вспучивались посреди монолога, как пузыри на камере велосипеда, мешая плавному движению слов.
— А знаете, я вас представлял академичной. Думал, приедет женщина-филолог в темно-синем платье с брошью и таким кульком на голове — никогда не выучу название этой прически.
— Кичка.
— Вот! Она самая! А вы такая… — он сделал рукой сложносочиненное движение. — Давайте выпьем коньку?
— Что?!
— Я понимаю: белый день, познакомиться толком не успели, зато я читал много ваших текстов, а вы можете при случае посмотреть в Википедии мою фильмографию. Я вполне буржуазен, и даже в клиническом смысле не алкоголик. Просто хочется выпить с вами.
Анна выразительно посмотрела в глаза развязному документалисту. Вот просто интересно, что повернулось в голове у этого хлыща, что он так, запанибрата, предложил накатить после десяти минут знакомства?! Это комплимент, оскорбление или ему для храбрости не хватает?! Однако кивнула.
— Валяйте!
Официант будто подслушивал. Без паузы на столе образовались коньяк, кофе, а чуть погодя — сыр и фрукты.
Выпили молча. 
Неожиданно Анна вспомнила про старика — его дух еще не выветрился до конца. Она кехекнула и промокнула рот тыльной стороной руки.
— Расскажите про кино.
— Если в двух словах, то моя героиня — две личности под одной крышей: девочка-вундеркинд, русская поэтесса — и ученый, филолог, профессор крупнейшего европейского университета, женщина состоятельная и состоявшаяся.
— Миленько… — Анна выпила одна, не выходя из контекста, — И как это относится ко мне?! Во-первых, слухи о моей состоятельности сильно преувеличены, хотя, понятное дело, с кем сравнивать. Во-вторых, даже если не стану оспаривать статус вундеркинда, то русская поэтесса — точно не про меня. Это титул, протокол жизни. А я не меньше вашего буржуазна: котиков люблю, детей, плачу налоги. Никакого фрондерства…
Она, безусловно, кокетничала. Анне нравилось сидеть здесь, с этим мужчиной, наполняться коньяком и чувствовать себя киногероиней. Его комплименты оставляли липкие следы, но от них становилось сладко.
— Тогда давайте выпьем за вашу обворожительную социальность!
(«Как можно так противно говорить?! Этот человек наверняка не гнушается “сыриком”, “мёдиком” и “супиком”! Фу, гадость какая!») 
Анна повела плечами и с отвращением посмотрела на собеседника. Николай лучезарно улыбнулся и даже причмокнул красным, как будто напомаженным ртом.
(«Хорошо бы он поперхнулся сейчас этим коньяком! Закашлялся, прыснул бурой слюной с ошметьями сыра на наглую рубашку, дорогущий пиджак и побежал замывать пятна в туалет. У него наверняка бзик на почве чистоты. С пятнами на одежде сидеть не сможет».)
Анна слегка кивнула и аристократически повела рукой. Растянула шею, опустив вниз расправленные плечи, и развернула в три четверти пол-ное оплывающее лицо. Ей хотелось думать, что она выглядит, как Людовик XIV с портрета Шарля Лебрена.
Иногда Анна чувствовала себя другими людьми. Не одним человеком, а целой группой персон, которые оказывались сообща в определенном, как-то очерченном пространстве. Чаще всего она ощущала себя Анной Ахматовой (может, имя, сладчайшее для губ людских и слуха, навязало?), но не в образе поэтической ветренницы, запутывающей мужские судьбы синей кружевной шалью, а в образе тяжёлой вздорной старухи, растерявшей внешнюю остроту, всхрапывающей на кушетке, как пожилой бульдог. Вокруг этой кушетки всегда толпились неясные клевреты, которых она тоже осознавала как саму себя. На мгновение Анна становилась, скажем, двадцатилетним Бродским (немного похожим на сеттера), мявшегося с тремя дешевыми розами в руке. Или Рейном, Найманом, Бобышевым — такими же дерзкими, аппетитными: кураж, юношеское непобедимое либидо, «волшебный хор». Прочие, обхаживающие «королеву-бродягу», так и оставались не проявлены, лишены индивидуальности.
Они допили коньяк, и Николай предложил немного прогуляться.
Отвратительный снежный дождь колол лицо, цеплялся за шарф, забивался в левый рукав — Анна взяла своего кавалера под руку. Они осторожно брели по скользким улицам, пытаясь продолжать разговор, который теперь крутился вокруг детских воспоминаний. Скоро Николай уже пожимал ее пальцы, приобнимал за талию и призывно заглядывал в глаза.