Фимочка

Лето 1929-го

Надо ехать.

Ковырнув ребром сандалии окаменевшую грязь, Фима вздохнул нарочито глубоко и манерно. Так делали взрослые, покорно пожимая плечами и склоняя головы перед необходимостью отъезда. Фима ехать не хотел. Взрослые – тоже. Эта «мера» была «вынужденной», говорили они, и добавляли: «не при детях».

По Пантелеймоновской прогремел красный трамвай, разбавляя грохотом железных колёс вялый гул Вольного рынка. Одесса томилась от жары.

«Почём-почём?! Да на вас креста нет, товарищ!»

Фима встал с горячего камня, шмыгнул носом и пошёл на женский голос. Сердитая гражданка была одета в кожаный пиджак «не по погоде», как сказала бы мама. А папа, глядя на такие пиджаки, обычно презрительно кривил губы, изрекая непонятное «фемповестка». Отец часто говорил о том, чего Фима не понимал. Например, о «свободной любви» и новомодных выпадах в сторону «моногамии» как пережитка буржуазного строя. Не нравились отцу и галифе, заправленные в высокие английские ботинки. Из английского он принимал только костюмы, по которым был специалистом «каких больше нет».

Сюда, на рынок, Фима приходил потому, что мама устроилась на работу машинисткой, а бабушка и тётя Поля были заняты его двухлетним братом Санечкой, очень активным ребёнком. В результате «взрослый» мальчик Фимочка оказался «самостоятельным» уже в семилетнем возрасте и сам выбирал себе развлечения из доступных.

С рынка Фиму не гнали. Вероятно, потому что в маечке с матросским воротничком он не тянул на воришку. А может, помнили, чьим сыном он был, хотя магазин мануфактуры Кастера закрылся уже с год.

В стране Советов всё менялось быстро и радикально. Едва начавшееся становилось бывшим буквально на глазах. Вот и Новая Экономическая Политика заканчивала трансформацию из экономического чуда в неблагонадёжное прошлое, и люди жили как никогда сегодняшним днём. Фима всего этого, конечно не понимал, он просто любил старый базар, любил растворяться в его толпе, становясь невидимым ни для кого, кроме, конечно, часовой башни, уж эта одноглазая следила за ним неустанно.

«Пирожки! Пирожки!»

Утро не было ранним, завтракал Фима давно, а значит, скоро за ним могла прийти бабушка с упрёками: «Зачем же ты, Фимочка, снова ушёл так далеко от дома?» Бабушка многого не понимала: для его быстрых ног от их Ново-Рыбной до старого базара было совсем близко, всего один поворот. Фима ходил и дальше. А что? Главное запомнить домашний адрес, что, кстати, было непросто. Их Ново-рыбная, например, именовалась одновременно и Чижикова в честь командира Красной гвардии, и Пантелеймоновской в честь церкви, заколоченной ещё в двадцать втором, когда Фима только родился. Получалось, что Кастеры жили одновременно на трёх улицах, так получалось? Хорошо хоть в одном и том же доме.

– Вот ты где!

Бабушка нашла Фиму у опечатанной цирюльни и повела домой. По дороге Босю Мироновну окликали со всех сторон. Она отвечала кивком головы, улыбкой или встречным пожеланием доброго здоровья. Иногда её спрашивали о сыне, Самуиле Яковлевиче, посылали поклоны. Она обещала непременно передать и торопила Фиму: «Пойдём, пойдём скорее, уха стынет». Фима и сам старался не отставать, в его голове созревал план, который требовал перекуса.

Планов у Фимы всегда было множество. Залезть на дерево. Построить шалаш. Поискать сокровища на берегу моря. Раньше, совсем недавно, мама водила их с Сашей на пляж под названием Ланжерон, сокровища которого до сих пор оставались ненайденными. А теперь мама работала, бабушка не хотела «такой ответственности», а тётя Поля спасалась от солнца в тени каштана, росшего у них во дворе. Она вполне могла принять участие в соревнованиях улиток или тараканов, затеянных Фимой, могла также «напечь» пасочек из песка, натасканного во двор из песочницы в парке. То есть тётя Поля была «что надо», но песок под каштаном давно перемешался с пылью и мусором, а сам Фима вырос из пасок и тараканьих бегов. Теперь его манило море и сокровища прибрежных склонов. Сами склоны тоже манили. Вот бы скатиться сейчас по траве, переворачиваясь с боку на бок! Или хотя бы прогуляться по стволу упавшего дерева – «Мама! Мама! Смотри!» – а оттуда спуститься на пляж, и закопать маму в песок. Мама будет смеяться, и Фима будет смеяться. Потом он искупается и отправится за сокровищами, которые непременно найдёт. Фима замечтался, споткнулся и сразу вспомнил, что мама устроилась машинисткой, а значит, на море ему придётся идти самому.

Кованые ворота подъезда под номером шестьдесят четыре пропустили бабушку и будущего миллионщика Ефима Самуиловича Кастера в прохладную арку, а оттуда через двор с каштаном – в парадную. Просторная квартира на первом этаже трёхэтажного дома состояла из двух огромных, как казалось Фиме, комнат. В одной из них у раскрытого бюро теперь постоянно работал отец, вся же остальная жилплощадь, включая кухню и даже соседнюю однокомнатную квартиру тёти Поли, принадлежала брату Санечке и его деревянному велосипеду. У тёти Поли и дяди Миши не было своих детей, и это очень плохо отражалось на поведении мальчика.

Фиму Санечка встретил прямо на пороге, – бам! – Фима чуть не заревел от боли, но бабушка сказала, что Санечка не нарочно, и слёзы сразу пересохли. Да Фима и сам понимал, что Санечка просто неуклюжий. Паркетные полы, начищенные воском, хранили под слоем разноцветных кубиков полосы предыдущих коллизий со стенами и мебелью квартиры. Например, правая дверь огромного шкафа, в котором так любил прятаться Фима, закрывалась теперь неплотно. «Вырастет, поймёт», говорила бабушка, а Фима думал, что хорошо бы Санечке расти поскорее.

На кухне пахло очень вкусно. Как всегда. «Мама, вы волшебница, – говорила бабушке мама, – продуктов всё меньше, а готовите вы всё вкуснее». «Главное, чтобы не было погромов», отвечала бабушка, а папа добавлял: «Голод не лучше. Надо ехать», после чего звучало обязательное «не при детях».

Бабушка поставила перед Фимой парующую тарелку и аккуратно отрезала горбушку от круглой буханки хлеба:

– Кушай, Фимочка! Приятного аппетита.

Таких горбушек Фима съел бы и две, но с недавнего времени добавки в доме у Кастеров не просили. Он снова вздохнул как взрослый, неужели надо ехать? Да… оттягивать поход за сокровищами Фима больше не мог.

– Ба! Я побежал! – покончив с ухой, Фима спрыгнул с табуретки.

– Опять на рынок? Хочешь, Полина почитает с тобой «Мурзилку»? И с мальчиками Розы можешь… – бабушка не договорила, потому что на кухню заглянула тётя Поля по поводу Санечки. Бабушка тут же выскочила в коридор, Фима – за ней, а там уж ветер свободы помог великому путешественнику прошмыгнуть на выход.

В том, что именно сегодня Фиме несказанно повезёт, он не сомневался. Червонцев, которые он собирался найти, должно было хватить всем, и кондукторам, и извозчикам, и милиционерам с наганами, которые приходили к отцу и спрашивали одно и то же. Фима поделится, он не жадный. Ему бы только сводить маму в кондитерскую. Однажды он отвертел там краник у баллона с сиропом... Маме больше не придётся за него извиняться и расплачиваться! Фима сам купит ей и пирожное, и мороженое в вафлях. Мама зажмёт вафли между пальчиками и станет лизать по кругу сладкую Фимину мечту.

– Устроили здесь прачечную, как на Молдаванке! – через двор шагала к воротам соседка, с которой никто никогда не связывался, потому что «себе дороже». Соседка носила фуражку с козырьком и ненавидела бельё, которое развешивала Роза. Роза промолчала, что случалось редко. Обычно она говорила и всё больше утверждениями. Например так: «Фима! Вэйз мир! Ты опять похудел! От тебя скоро останется один нос!» Будто это зависело от Фимы – нос был фамильной чертой Кастеров по мужской линии.

Могло показаться, что верёвка, натянутая между общим каштаном и Розиным окном, поглотила внимание Розы полностью. Но как только за соседкой грохнули входные ворота, по двору разнеслось голосистое «Можно подумать!» и много ещё чего непонятного.

Как объяснила однажды Фиме бабушка, Роза «апеллировала идиомами идиша» для усиления смысла. Идиш в Одессе знали многие, но дома у Фимы говорили по-русски и по-польски, – мамина сестра до сих пор жила с семьёй в Ровно, – поэтому «усилений» Розы он часто не понимал, воспринимая их интуитивно как брань рыночных торговцев. То есть, в основном, пропуская мимо ушей, за некоторым исключением.

Исключения были связаны с тем, что, кроме двух старших сыновей, с которыми Фима дружил, у Розы была дочка Бетя, его ровесница, которую Фима любил. Прямо сейчас, пока её мама развешивала бельё, Бетя сидела на деревянной скамейке, сооружённой вокруг каштана. В кружевном платьице, с плетёной корзинкой на руках, Бетя походила на статуэтку с каминной полки. В корзинке, проложенной вышитой салфеткой, лежали рогалики.

Глядя Фиме прямо в глаза, Бетя наощупь достала из корзинки верхний и надкусила. Розовые щёчки заходили ходуном, на одной из них обозначилась ямочка, и Фима замер. А когда Бетя опустила глаза и оправила платье на коленках, Фима перестал дышать.

На Бетю хотелось смотреть, не отрывая глаз. С ней хотелось сидеть рядом, качать ногой в такт и соглашаться, что Петька дурак, и что Ярик шлемазл... Услышав это, Фимины друзья Петька и Ярик, Бетины братья, запросто могли бы обидеться, Фима это понимал, ведь не было на свете ничего серьёзнее мальчишеской дружбы. Кроме любви.

– Хочешь мороженого?

Бетя посмотрела на Фиму удивлённо. Мороженое было вещью ценной, а денег в шестьдесят четвёртом номере не давали никому. Если бы у Фимы в руках уже было мороженое, скажем, купленное бабушкой, тогда понятно. Но у Фимы в руках ничего не было.

– Хочу, – от удивления Бетя перестала жевать, и глядела на Фиму с раздутой щекой.

– Я отправляюсь за сокровищами. На обратном пути куплю, – сообщил великий путешественник Ефим Кастер прекрасной статуэтке и, заметив, как взлетели её брови, гордо выпрямил спину: – Постараюсь обернуться до вечера.

Фраза принадлежала отцу. Так он говорил маме, уходя на очередной разговор с милиционерами, после чего возвращался «выжатым». Фима постарался выдержать именно тот тон, от чего у Бети отвисла челюсть.

– Возвращайся живым! – выдохнула она. Кто знает, откуда взялись в её детской головке такие слова, но времена были непростыми, дети слышали многое, и Фима пообещал вернуться. Потому что раньше у него был план, а теперь у него появилась цель.


***

Тяжёлая дверь, врезанная в ворота, лязгнула у Фимы за спиной, и мальчик замер, зажмурившись от яркого солнца. По центру Привокзальной площади имелся зелёный островок, но на самой Пантелеймоновской тени не было. Летнее одесское солнце тут же припекло Фиме кончик носа. Обычно бабушка клеила Фиме на нос мокрый уголок газеты, чтобы он, нос, не нахватал веснушек. Уголок быстро высыхал и отваливался, нос обгорал, получал вечером примочку из сметаны, через день с него слезала кожа, и нос снова светлел, после чего всё начиналось сначала. С Фиминого носа сошло уже столько слоёв кожи, что не было понятно, как это он оставался до сих пор таким длинным. И веснушчатым.

Прямо перед Фимой, напротив управления железной дороги, пытались разъехаться извозчик и автомобиль. Зеваки помогали советом, извозчик кричал, автомобиль сигналил. Просто удивительно, как это весь этот шум не долетал до их уютного двора. Фиме было тоже интересно поглазеть, но ведь он спешил, поэтому развернулся и пошёл быстрым шагом в непривычную для себя сторону, противоположную Старому рынку. В эту сторону Фима ходил редко и не один. До Ланжерона они с мамой и Санечкой обычно добирались на трамвае, который подвозил их прямо под арку. Поездки эти были замечательны. Трамвай продувался от площадки до площадки, окна в жару тоже были открыты, и когда трамвай разгонялся, Фима с удовольствием подставлял ветру лицо.

Дорогу до трамвайной остановки он нашёл бы с закрытыми глазами, а дальше знай себе иди по рельсам, подумал он. Будучи «мальчиком ответственным», кататься «зайцем» он опасался. Как-то раз, по дороге с пляжа домой, Фима взял у мамы билетики и отпустил их полетать в окошко, мама успела только ахнуть. Выйти пришлось немного раньше, как только в трамвай зашёл контролёр. Фиму ругали.

Ничего. Совсем скоро, когда у него появятся сокровища Ланжерона, он купит маме столько билетиков, что у неё не закроется сумочка из серебряных колечек, думал он, продолжая путь вдоль трамвайных путей по тенистым улицам старого города. Его никто не остановил. А зачем? Если ребёнок не выглядит потерявшимся, не плачет, не зовёт маму, значит всё нормально. По дороге Фима немного погонял голубей, обошёл пару – тройку клумб по выбеленным бордюрам, но всё же неуклонно продвигался вперёд, пока не дошёл до арки Ланжерона.

Пляж встретил Фиму волнами разморенных жарой отдыхающих, расходящихся по домам. Всё верно – одесситы всегда относились к солнцу с уважением: загорали с утра до полудня, потом расходились и возвращались к морю после четырёх. Если бы Фиму интересовал ровный загар, он поступил бы так же, но его интересовали сокровища. И сердце Бети.

А как же море?

Совсем немного поразмыслив, Фима решил, что можно, и свернул в сторону скульптурных шаров, участка пляжа с деревянными топчанами. Острая галька царапала ноги даже в сандалиях, но Фима уверено шёл вперёд через шум и гвалт. Топчаны освобождались со всех сторон, люди переодевались и снимались с насиженных мест, на зависть тем, чьи дети просили «скупаться ещё разок».