Французский анабазис, или Паромщик

Французский анабазис, или Паромщик

Полноводная Рона мерно несла воды свои… По всему было видно, что мы таки добрались до Франции… Маршал Ло отдыхал где-то рядышком на постаменте. Аллегории сретенье двух рек мерно лежали на своих ложементах…
День обещал влажную просветленную серость, как будто в ней тщательно покопошился Моне. Молодец! Интересно, как ему это удавалось, тогда как он давно перешел за Рубикон. А здесь Рона сливалась не с Лаурой, а с самым настоящим Стиксом. Рядом же была и всему миру ведомая биржа паромщиков – перевозчиков с этого света на тот… 
Египетский бог мудрости Тот не был в восторге от столь поспешно смастеренной реальности – инореальности моего невольного сна. Я долго бродил по набережной, потолкался и на бирже труда, но мне было отказано. Какие-то тени в почти в венецианских карнавальных масках праздновали нездешние фиесты где-то у себя на том берегу… 
По-хорошему на тот берег можно было чуть ли не перепрыгнуть с разбега… но мешал, выходивший на набережную, старинный дом с мезонином… Было в нём что-то французское – то ли жили в нем отпетые мизантропы, то ли некто в нем состоял в браке неравном… мезальянсом кличут… 
Говорили не по-русски. Слава Проведению, не требовали вещать-тарабарить на украинском… Не по-божески во Франции всё время брендить о козаках по Дюнкерком…Они, козаки, давно ассимилировали и даже стали прародителями Жан Жака Руссо – Ван Ваныча Русико – Ваньки Русявого… 
О том знатном русявчике прежде пеклась сама императрица Российская – то ли Екатерина Вторая, то ли её царственная тётка пышка Елисавета – дочь Петрова. А все оттого, что во все времена российским императорам всегда кого-нибудь подавай - то Гришку Распутина, то Ваньку Русявого, то Саньку Меньшикова, то на не худой конец опять же Гришку Потёмкина … Эки привереды!.. 
Одним словом, и здешним кесарям Гришку-Ваньку-Саньку вынь да положь, а мне – вновь во Францию прибывшему в баньку бы не мешало… В башке от всего французского только и лепятся пассажи с пасьянсами да виконты с дисконтами. А что толку от них, когда хочется с дороги парку банного да самоварца ведерного…
В общем, забрел я на порог того старинного дома. В парадном – вензеля с усищами львиными да в окрест – изгибы змеиные… Не понятно, но завораживает, как дом Радости, который перед самой смертью учудил отец-Дюма – чудик отчаянный. Впрочем, дом ушёл за долги, а умер Дюма в старой рубашке едва ли не с двумя су в кармашке для прочей надобности. В гульфике обветшалом… Впрочем, уточню:
Перед смертью он сказал своему сыну: «Меня упрекают в том, что я был расточителен, Я приехал в Париж с двадцатью франками в кармане. - И, указывая взглядом на свои последние деньги на камине, закончил: - И вот, я сохранил их… Смотри!»
Ладно – французы в двери, чай, не звери. Чужой альков – не город Васильков… Звонко пропели колокольцы над входными дверями, и вот уже холл на аглицкий манер со средневековой люстрой под дубовым перекрестием. Мол, если ты не гугенот отчаянный, то покрестись, а чуть гугенот – трепещи…
А мне что трепетать… От иудейства не отрекался, но толком его не ведаю… Сам себе раввин, сам себе служка, сам себе цетеле… Слышу проповедную речь рави, и себе хочу слово сказать, но сам тут же себе три к нему подговариваю, да два за ум засылаю, да три – в заумь, да ещё десятка три – без особого ума, но для красоты стиля и речи…
Люблю, знаете ли, в чужом городе с кем-нибудь поговорить по душам, тогда как в своём окрестные души соблюдают некий ко мне естественный пиетет – вежливо натянутую дистанцию держат…
А тут, во сне встречает женщина меня со светлыми волосами. Не блондинка, но с пшеничными прядями пышных волос с рыжинкой… Вроде бы блеклая, но с блеском особым, словно луной припомаженная… К тому же стройно-приземистая, бледнолицая, с ямочками на щеках в костюме позднесредневековой шоколадницы. Явная стилизация, словно эта женщина со своими нарядами видится мне, как и весь мир сновидения, -  под особою серою патиной...
Начинаю беседовать с ней, на правах вошедшего в собственный сон, запросто… Обычно во сне это естественно, что даже не следует излишне ломиться в двери с ноги…
За мною словно бредут выпавшие в реальность давние сновидения… Всяческие жизненные мизансцены в литературном повествование преобразовываются обычно сознанием, а вот сюр, возникший из сновидений, преобразовывается и вплетается в литературную канву уже только посредством подсознания, выдержать изыски и вычуры которого способны только сильные реципиенты. На сей счет менторно и строго вторит мне вечно неукратимый и, увы, исключительно трезвый по жизни приятель-стоик:
- Сильных реципиентов следует воспитывать, иначе читать, потреблять, слушать тебя будут только одни пациенты.
- А что, у нас страна пациентов, - тут же незлобно парирую я и в очередной раз вежливо и тихо прощаюсь…
– Вы впервые в Лионе?
– Невероятно, так это не Париж?
– А вы были в Париже?
– В прошлой жизни, проездом…
– И как вам там показалось…
– Меня обвинили там в колдовстве… Обрезали ворот рубахи, одели шутовской колпак, засунули в балахон и провезли по кривеньким улочкам академической стороны… Сжечь не сожгли… Но крепко прозвали…
– И как же?
– Горе-алхимиком… Я что-то напутал там с зеленым и красным львами, не соблюдал известной пропорции и возбудил к жизни Голема… Сразу они его не заметили, и меня к виселице подвели в беспрепятственности, а у виселицы он вдруг и восстал… Вот Голем тот виселицу и порушил, палача заставил навсегда онеметь да потом еще за мною три года бродил… Из Парижа меня за то и выслали… Прямо в Булонский лес… Тогда ещё девственно дремучий…Там и доживал свой век.
– А Голем? 
– Пришлось разрушить его… А себя прошлого разрушить не получилось. Стал с годами сам к себе во сны приходить… Если честно, мерзкое это занятие – подглядывать да надзирать за собой будущим… 
– Мне тоже в прошлом досталось, – внезапно прервала мой монолог женщина. – Была я в ту пору твоею сестрой. Это когда муж у меня умер, и ты решил горе мое бабье унять, вот тогда и нарушил предписания Каббалы и создал Голема. Но я, как только глянула в глаза глиняного мужа пустые, так тут же он для меня уже о второй раз умер. И тогда он к тебе привязался…
Вас, по разговорам, часто затем видели по всем ярмаркам в самых отдаленных уголках Франции. Даже, кажется, в Бретани пытались расстрелять прямо из пушки. Три ядра в вас грохнули. Все три на себя Голем принял. От второго рассыпался, но не в прах, а в облачко над тобой, и тебя собою прикрыл. От третьего выстрелом в рикошет мортиру пушечную разнесло на кусочки, а стрелявших бомбардиров принял к себе Господь… 
– Умерла ты у меня на глазах, - вспомнил я – внезапно и страшно… 
– А ты у меня… 
– Нас перенес на тот берег Стикса вновь восставший Голем, да так там и замер навеки… Големы не живут на том берегу… А мы, как видно, живём… Вот и свиделись… 
– А что так невесело? Со свиданьицем! Жаль, что Голема нет с нами… Но муж-то твой жив? 
– Жив, но он, как и всегда из твоего мира. В прошлой жизни ты отнял его у меня… Своими экспериментами со Временем. В этой я тебе его не отдам… 
– Я прибыл сюда за другом. 
– Он мой муж, и мне сужен Провидением, и ты его не получишь. В свой мир ты возвратишься один. А Денис никуда уже от меня не уедет. Я так хочу! – Уедет, еще как уедет! Ему нужно будет уносить от тебя ноги… Он сейчас у тебя? 
– Он шёл ко мне семь с половиной лет! 
– Он сейчас у тебя?! 
– У меня с ним ребёнок… Его зовут Петенькой, Пьером… 
– Да хоть Петручио… Ты родила его в Запределе. Но для земной жизни он же последний зомби! А что, рожала тоже по Каббале… 
– Нет, более современно – при помощи пара и электричества. Электроразряд любви – это не возможность мертвых мышц отвлекаться на внешние раздражители. А в паре были мы оба – я и Денис, а потом он уехал… Перебрался в твой мир чудить и позволять себе мастерскую Вселенной… 
– А чем ты его удержишь?.. 
– Собой. Он же не Голем. Он не уйдет за тобой… Я создала ему вольеры желаний. Самых немыслимых… 
– И что же? 
– Он в них запутался. Теперь ему никогда не выбраться со своих вечных чудачеств. Он же в них – как в трех соснах, а я… Чуть что – путевожу… 
– Тоже мне звезда путеводная… 
– Путеводная, не путеводная, но то блесну, как блесна. То заалею, как солнце, а то явлю в эфемериях его души лунную седину и проступлю светлой болью, а то вызову ангелов его нерасторопных, то сама ангелом-хранителем стану… Не уйдет он больше никогда и никуда… Из моего бабьего вольера прежде потерянного счастья… 
– И это ты называешь счастьем? 
– Это я называю правом на любовь! Я всегда имела право любить! В этом и было земное счастье мое. И с ним я никогда не жаждала Запредела. Даже когда он приоткрылся тебе, и ты увел от меня своего друга и попытался возвратить мне Голема. Говорят, что тот, кто перевел на тот свет Голема станет однажды паромщиком… 
– Меня не берут… Пробовал. 
– Сам не пробуй. И не думай… Ты ими отмечен, иначе бы нам не дали свидания… Тебе и мне… А я – твоя последняя связующая ниточка с человечеством. 
– Да что ты несешь – какое такое окрестное Человечество вызвало меня, чтобы ты мне привычно устроила выволочку, сестрица – серая птица. Та ты только пичуга на ветке райского деревца… 
– Уходи… За тобой уже пришел последний трамвай… 
– А если я не уйду… сейчас… 
– Он будет ждать и теребить тебя целых три жизни, но увезет тебя и от меня и от нас… 
Приходилось прощаться… Серая мышка, пичуга серая, сероокая женщина стояла на своём, а за спиной неустанно звенел трамвайный звонок. Таким звонком были снабжены вагоны в 1911 году. А в 1912-м в России был «бэби бум» и украинские крестьяне отправлялись в Сибирь и на Дальний Восток на отрубные семейные хутора…
Трамвай шел странно и плавно. Дребезжать-то он дребезжал, но за дребезгом его открывалась всё поднимающаяся над плоскостью горизонта стена. Вдруг на кромке его, словно на морском парапете стал выделятся силуэт поезда…
В кармане что-то хрустнуло. Рука потянулась и вытащила серый картонный билет с дырочкой посредине. Билет был внушительных размеров… Вагон.. Место.. Жизнь… В графе жизнь проставлено место «0». Пора было уезжать, так и не став паромщиком на Стиксе, перевозчиком между этим и тем мирами… 
– Вам выходить, – сказал строго кондуктор и указал на лестницу, ведущий на потолок старенького вагона с медными прибамбасами. Взобраться по витой лесенке получилось легко. Теперь я стоял на крыше трамвайного пульмана. На мгновение вагон остановился… С поезда подали трап. В вагон поезда поднялся уже на ходу… 
Вновь промелькнули: городок над Роной, женщина старше Дениса, ребёнок семи лет… Почти восьмилетняя пауза… А поговорить? Да, только без кожзаменителей… Инцеста ещё не хватало…Колесный перестук… Поезд в пути…
Густо серое прошлое, густо дамский подход, к тому же все говорят по-французски… Мова у нЫх така… Тук-так, тик-тук… Таки поезд, таки-тук, тики так… Уезжать не домой на поезде с подскоковой подножки – странный вроде бы неудобняк, а пришлось. Трудно заглядывать в себя прошлого… Там бездонный колодец… 
А в вагоне проводница в серой железнодорожной форме… Мелкое бабище с усищами монгольского типа да полупридавленные в мягко-плацкартных креселках пассажиры – старики, молодухи, дети… Они будто самоварные неваляшки…
Нет, на свое место у окна я не сяду! Я же не сумасшедший сесть в один ряд с самоварными неваляшками… Так не бывает, чтобы живые сидели полупридавлено покатом и на ощупь были как куклы... 
– Ах, ты шишкарь туев! Ты не сядешь?.. Он не сядет!.. Я сяду… Я вот тебе сяду… Прямо сейчас и прямо на твое место, а ты за всё отвечай… Вот тебе кепи железнодорожная, вот тебе френч, – снимает, – а вот тебе путевые флажки и этот, как его к хренам, семафор… Семафорь – это же проще, чем на речном перевозе на веслах вечность грести… Так ты говоришь, в паромщики тебя, трутня, не взяли! Нет уж врешь, судя по всему взяли… 
И проводница вырывает у меня из рук картонный билет и проваливается в кресло самоварной куклою сроком на безвременье. У меня фисташково-синий семафорный кружок на пластиковой ножке. Даю им отмашку, и только теперь замечаю, что отныне я подобно цепному псу прикован к центральному вагонному поручню, а из-под вагонных колес поезда прямо у меня на глазах то и дело вырываются пористо-кучевые рельсы и шпалы… 
Поезд… поезд… шпалы… шпалы… мчится поезд запоздалый… из соседнего окошка кто-то высыпал зерно… пришел проо-ооо-ооо-ооо-дник… поставил стул вжик точка стол вжик точка… ноутбук вжик точка…
Больше ничего нам не ведомо о том… Серое поглощает вечная ночка… Станция никуда нигде никому Выходить по одному…. Поезд возвращается на станцию отправления с планеты Земля в вечность в звездность в … нелепость Памяти и Проведения…
- А вам куда надо, если я вас увожу с этого света на тот, если вы себе не придумали что-нибудь куда более светлое, чем бесконечно серое, сами…
Вы ведь сами с усами или всего лишь имеете право на любовь? Вечную или ту, которую принимаете и исповедуете сами, пока я перевожу с этого света на тот всех тех, кто разучился любить… Ну, хотя бы в самых неприхотливых вольерах желаний… 
Последняя строчка… Вжик… Точка.