Френдзона

Детство.

Бывало ли с вами такое, что мир, cловно карточный домик, рассыпается у вас на глазах, погребая под обломки последние остатки надежды. Чувствовали ли вы, как гаснет огонь в глазах, оставляя лишь пепел разочарования и безысходности? Это ощущение, подобное ледяному ветру, пронизывает насквозь, и кажется, что ничто уже не сможет согреть.

И скольким из нас приходилось испытывать горечь безответной любви, в самом начале жизненного пути, когда сердце еще так нежно и ранимо, в юношеские 18-19 лет? Когда кажется, что весь мир может уместиться в глазах одного человека, но этот человек смотрит мимо, не замечая твоих чувств, словно ты прозрачен.

Дима ещё совсем молод ему всего 14 лет.

Для Димы жизнь не расстилала красных ковровых дорожек. Его история началась с суровых реалий, где вместо тепла и заботы он познал холод уличной среды. Он рос, как сорняк среди камней, в тени грязных подъездов и вечной суеты, где никто никогда не замечал его маленького, но отчаянно бьющегося сердца. Мать, чьи глаза когда-то светились любовью, все глубже погружались в пучину алкогольной зависимости, оставляя за собой лишь осколки разбитых надежд и недопитые бутылки. А отец, будто тень, потерялся в лабиринтах наркотических искушений, забыв о том, что когда-то значило для него слово “Жизнь”. Дима был предоставлен сам себе, брошенный на произвол судьбы, как маленький кораблик в шторм. Его детство было не сказкой, а бесконечным бегом по лезвию бритвы, где каждый день мог стать последним. Он жил в мире, где любовь была лишь словом из книг, а не реальностью, которую можно было ощутить. И именно в этот жестокий мир пришла она – любовь, такая яркая и ослепительная, что Дима не мог не поверить в ее силу. Но, как оказалось, эта любовь была лишь еще одним испытанием, еще одной раной на его и без того израненном сердце.

Геннадий, отец Димы, был словно расколотый на две части. Одна его сторона, изъеденная наркотической зависимостью, вела его в темные лабиринты забвения, где реальность переплеталась с призрачными видениями. Но другая, более светлая и ответственная, все ещё цеплялась за остатки человечности. Несмотря на свои падения, Геннадий каким-то чудом умудрялся обеспечивать семью. Он работал не покладая рук, стараясь загладить вину перед сыном и женой. Его заработок был грязным и добыт нечестным путём, но он был для них тем спасательным кругом, за который они отчаянно держались, чтобы еще больше не утонуть в нищете. В глубине души он, наверное, хотел быть хорошим отцом, примером для Димы, но его собственная слабость не давала ему такой возможности. Его любовь к сыну была исковеркана наркотической зависимостью, поэтому он не мог дать ему ту родительскую теплоту и заботу, в которой он так отчаянно нуждался.

А Людмила… Мать Димы звали Людмилой, и ее жизнь была печальной историей о разбитых мечтах и угасшей любви. Кажется, роковая безответная любовь к Геннадию стала той трещиной, которая расколола ее жизнь на до и после. Она, словно заблудившаяся душа, не могла найти покоя в этом мире.

После того, как её чувства оказались невостребованными, она нашла утешение на дне бутылки. Алкоголь стал её единственным спутником, он давал ей забыться, хоть на короткое время. Людмила перестала узнавать себя в зеркале, и ей казалось, что её существование – это замкнутый круг боли и отчаяния.

Работа? Это слово было чуждо её лексикону. Ей казалось, что она уже не способна ни на что, кроме того, как топить свою печаль в вине. Она потеряла связь с реальностью, не осознавая, что сама рушит не только свою жизнь, но и жизнь своего сына, который отчаянно нуждался в ее любви и поддержке. Она была словно тенью самой себя, призраком прошлых надежд, и Дима рос в доме, где не было материнской любви, а была лишь пустота и холод. И этот холод проникал ему прямо в сердце.

Хоть и Людмила не была алкоголиком в классическом понимании этого слова, не каждый день она топила свои горести в бутылка. Это случалось в основном в выходные дни, когда она словно отпускала тормоза, погружалась в пучину забвения. В будни она как-то еще держалась на плаву, возможно, из-за чувства стыда или просто потому, что ее алкогольные друзья, в отличии от нее, работали, и ей не с кем было проводить время за стаканом. Но как только наступала пятница, её словно подменяли. Она становилось другой: озлобленной, непредсказуемой, не видящей ничего вокруг.

В эти выходные дни Людмила превращалась в кошмар для Димы. Она забывала о том, что она мать, и вела себя ужасно. Она могла валяться голой посреди комнаты, не замечая присутствия сына, а потом вдруг, начинала кричать и оскорблять его. Она могла обвинять его во всех своих бедах, в своем несчастье. “Это ты виноват, что я несчастна,” - часто кричала она, даже не понимая, насколько сильно ранит его этими словами. Ее гнев был безграничным, он был как цунами, которое сметало все на своем пути, не разбирая, где жертвы, а где виновные.

Чаще всего она винила в своих проблемах Геннадия. “Это из-за него,” - говорила она, ее слова были полны горечи и обиды, “если бы не он, я бы жила совсем по-другому.” Эти обвинения, звучащие в пьяном бреду, не имели под собой реальной основы, они были лишь способом переложить ответственность за свою боль на кого-то другого. Но для Димы, эти слова становились еще одним ударом в его и без того израненную душу. Он видел, что его мать не может справиться со своей жизнью, и видел, что этот хаос разрушает его собственное детство.

В эти выходные дни Дима старался стать невидимым. Он прятался в своей комнате, закрывал уши руками, но крики матери все равно проникали сквозь стены, отравляя воздух безнадежностью. Он видел ее в этом состоянии и чувствовал одновременно и жалость к ней, и обиду на то, что она делает с ним. Он хотел, чтобы она его любила, как нормальная мать, но вместо этого он получал лишь боль и разочарование.

В школьные годы Дима часто бежал к бабушке, словно ища убежища от отца, от его мрачной тени, которая пугала его до глубины души. Он рос проблемным ребенком, словно сорняк на обочине жизни, с вечными стычками с полицией, с законами, которые, казалось, были написаны не для него. Алкоголь и сигаретный дым рано стали его спутниками, обжигая легкие и разъедая изнутри, но боль души, казалось, была еще нестерпимее.