Гатта

Гатта

–Гляди, ведьма идёт!

–Да не смотрите так на неё! Мне бабка сказывала, что она такое проклятие может наложить, что никто не снимет.

–Враки!

–Чего?..

–Враки! Как же она наложит, если она немая? А? съел?!

–Тише!

Деревенская детвора устроила самую настоящую свалку, когда увидела шедшую по широкой улице местную ведьму – нелюдимую, хмурую, угрюмую. Их поражало то, что ведьма, которую наказывали им остерегаться их родители, так спокойно ходит по улицам их деревни, редко, конечно, но ходит!

Взрослые её сторонились. Дети же лезли. Лезли и боялись. Взглянуть на ведьму хотелось, но поодиночке было страшно, а толпою нет. Им казалось, что всех сразу ведьма не проклянёт. Вот и караулили, переговаривались – всё развлечение!

Между тем ведьма дошла до края улицы, не взглянув даже на детвору, скрылась из глаз, свернула.

Строго говоря, она и ведьмой-то не была. И немой тоже. Просто о чём было говорить? Звали её Гаттой, а толку от имени, если никто его и не помнит? А если и помнит, то значения этой памяти не придаёт?

***

Сама жизнь отправила Гатту в тоску и молчание сразу же. Мать Гатты считалась на деревне дурочкой, доброй, не очень-то и хорошенькой внешне, но справной хозяйкой. Пока живы были родители, мать Гатты была тиха и мирна, но когда не могли они более её оберегать, так и случилось – поверила она словам, да и произвела на свет девочку…Гатту. Отца так и не назвала. Кто догадывался в деревне, кто жалел дурёху, а кто, не таясь, осуждал, да только мать Гатты неожиданно выдержала всё без слёз и жалоб. То ли поняла, что рассчитывать ей не на кого, то ли всегда в ней крепкость была, а проявилась лишь сейчас – неизвестно.

Гатта жила при ней в тепле и уюте. И в одиночестве. Мать Гатты так и была в тенях других жизней, и дочь её, унаследовавшая от матери некрасивость, должна была прожить как-то также.

Надо сказать, Гатта поняла сразу, что отличается от детей. Поняла, что её не торопятся брать в местные игры или на речку, что она служит им чем-то вроде вечного клоуна, одно появление которого вызывает смех. Поняла и не роптала на судьбу. Поняла рано и свою некрасивость.

–Меняются дети-то…– убеждала старуха Вертиция, захаживая в редкий час в их дом. Вертиция была доброй, она-то и посоветовала потом Гатте как прокормиться.

–Изменится, как же! – мать Гатты поджимала губы, глядя на дочь с тоской. Понимала, что передала дочери несчастье внешнее, и жалела её будущее. И прошлое своё жалела, всю жизнь свою.

Гатта делала вид, что не слышит. Она знала, что некрасавица, и что нечего ей рассчитывать на что-то, что фигура у неё нескладная, прямоугольная, что мать каждый раз с пошивом одежды мучается, ругается:

–Что ж ты горе моё такое! И плечи широкие, и спина… ни талии, ни лица!

Приговаривала она всё это сочувственно-горько. А Гатте всё хуже становилось от таких слов. Не было в них материнского утешения, и оставляли эти слова одну тоску, значения которой Гатта ещё не понимала, а чувствовала.

Да и ростом Гатта сверстниц и сверстников обогнала. К двенадцати годам на голову всех выше была.

–Ох, девка…– вздыхала мать, усталая от нескончаемой работы, – ну что за век тебе выпал?

–Ты погоди хоронить! – цокала старуха Вертиция. – На косу её глянь! В руку толщиной!

Мать улыбалась, преображалась на глазах. Она легко начинала плакать, легко улыбалась. Легко верила. Но здесь Вертиция не обманывала. У Гатты и впрямь была толстая чёрная коса, тяжёлая, блестящая, настоящая гордость! И веселее, глядя на эту косу, становилось матери Гатты жить. Думала, иной раз, что такая коса как корона ляжет, и тут же этих мыслей пугалась: не сглазить бы!

Но сглазила и это. Девчонки, не знавшиеся обычно с Гаттой, неожиданно пригласили её с собою на прогулку. Обрадованная Гатта пошла, там долго гуляли, и хоть Гатте были непонятны их недомолвки, смешки и фразы, а всё-таки ощутила она себя лучше с ними. Потом ещё позвали – пошла охотно, и ещё…

А в один раз одна из новых подруг – Агнешка – посадила Гатте на колени кошку. Ну как посадила – почти пихнула её в руки, мол, играй. То ли кошка была больная, то ли ещё чего, а только Гатта, провозившись с нею, через пару дней заметила, как волосы пучками лезут и словно бы пятна на голове остаются.

Плакала Гатта, когда старуха Вертиция, голову её осматривала. Никогда так не плакала, как в тот день. А вердикт был суров:

–Стричь надо. Наголо. Иначе никак. Да не реви, девка, снове вырастут!

Но Гатта как чувствовала. Нет, волосы-то выросли, и из них можно было тоже косу сплести. Но только ни такой черноты, ни такой тяжести, ни гладкости – ничего не осталось. Даже цвет измельчал, как мышиный сделался.

Пока Гатта болела, из дома показаться боялась, да в зеркало глянуть не рисковала, забежала Агнешка, справиться о её здоровье. На беду ей –в доме была старуха Вертиция, её Агнешка чего-то испугалась, то ли старости её, то ли взгляда пронзительного и умного…

Протараторила:

–Как Гатточка?

–Жива, – сухо ответила Вертиция.

–Это хорошо. Ждём её, – Агнешка не выдержала и попятилась от неприветливого, таившегося на окраине деревни домика.

Вертиция проводила её взглядом. Обвинять девочку в умышленном вреде она не могла – ребёнок! А сердце чуяло: змея, хоть и молодая. Но Вертиция только проводила её взглядом – бог судья тебе, Агнешка!

Ничего, жили. Гатта матери научилась помогать – и пряла, и вышивала, и вязала. Даже справнее матери. Вертиция и насоветовала тогда:

–В городе продавай. Всегда при монете будешь.

Гатта послушала. Никого роднее у неё не было. Подруги за время её болезни отвалились, и Гатта коротала молодые дни свои в доме, не выходя почти на улице. И молча шила, вязала. Это её увлекало, уносило мысли её куда-то далеко-далеко, где нет никаких Агнешек, грубых людей, окрестивших её за молчание и скромность «дурочкой», и нет ничего. только она – Гатта, прядущая, вяжущая, шьющая.