Герра Мудрый

Герра Мудрый

«Мерзайший день. Отвратительно»

Вечер ещё не наступил, но солнце уже скрылось за горизонт, оставив после себя лишь мглистое беззвёздное небо. Несмотря на это, светло было практически так же, как и днём, ведь тысячи урбанистических светил поменьше уже заступили на свою ночную смену. Свет одного из них как раз просачивался в комнату Сергея сквозь плотно занавешенное окно, несмотря на всё желание последнего пребывать в полной темноте. Всё в помещении было видно так же, как и днём: и заваленный бесчисленным количеством проводов и устройств компьютерный стол — что к чему зачем и как подключено не разобрал бы и сам IT-чёрт; и покрытый толстейшим слоем пыли стеллаж, служивший пристанищем каких-то бесполезных книжек и чешского сервиза из помутневшего от грязи хрусталя; и заваленное нестиранными мятыми вещами сломанное кресло, и полуразвалившийся диван, давно не знавший постельного белья. На этом диване и восседал Сергей — мужчина того неопределённого возраста, в котором о молодости приходится только вспоминать, а о спокойной старости только грезить. Если бы мы попросили Сергея описать себя, он бы попросту буркнул слово «скуф» (и вовсе не из-за скромности), так что, пожалуй, сами дадим некоторые детали его портрета для лучшего понимания того, с кем мы имеем дело: его покрытое щетиной лицо было типично для мужчины среднего возраста, хоть и несколько «иссохшее» и отличающееся нездоровой худобой; стрижку он предпочитал короткую, практически под ноль, ведь в таком случае можно было реже мыть голову. У него даже была припасена своя машинка для стрижки, чтобы лишний раз не тратиться в парикмахерских и вообще не выходить из дома куда-либо, кроме как за продуктами да пособием по безработице. Вечно мятая одежда как бы висела на его дряблом прыщавом тельце.

«Повёлся как дебил последний…»

Вот уже битый час он не мог оторвать взгляд от импровизированной пепельницы из консервной банки, доверху набитой пеплом, который уже был рассыпан по столу и полу. В руках он держал и мял едва мокрую тряпочку, ещё не тронутую ни пылью, ни грязью.

Как же он ненавидел этот день.

В любой другой день он был наравне со всеми: так же растрачивал впустую серые бессмысленные будни и плыл по течению жизни, не давая себе времени думать над экзистенциальными вопросами, но сегодня всё было не так. Сегодня даже самая жалкая распоследняя вошь вдруг вспоминала, что у неё есть семья, с которой неплохо бы провести время, друзья, с которыми можно устроить крутую тусу, вторая половинка, с которой приятно бы попасть на романтический уикенд. И тогда начиналось безумие: ёлка, алкоголь, телевизор, попса, безумный смех, фейерверки и карт-бланш на скотство. И мандарины в этот день вкуснее, и морозы роднее, и ночь волшебнее, и воздух пьянее, и даже часы, под ход которых Сергею обычно так хорошо спалось, будто пели:

Тик — неудачник!

Так — ты один!

Тик — салют, волшебство и гирлянды!

Так — Иришка больше не придёт!

ТИШКА БОЛЬШЕ НЕ ПРИДЁТ!

Сергей больно стиснул зубы и сжал в руке тряпку.

«Да кому ты нужен…»

Не так давно Сергей познакомился в телеграме с одним мальчиком, о котором, несмотря на интенсивное общение, мало что знал. Ему было известно лишь то, что тот звал себя Корицей и что он относился к тому самому разряду парней, про которых уместно сказать «девкой был бы краше». Недолго думая, Сергей пригласил его к себе на Новый Год, чтобы хоть как-то скрасить своё одиночество, и даже скинул чуть ли не последние свои деньги ему на билет. Сегодня он специально встал пораньше, чтобы убраться — не приводить же такого гостя в срач.

И вот, почти полночь. Ни Корицы, ни денег. Зато насмешливый тик часов, фонарь за окном, не использованная по назначению тряпка да гнетущее чувство одиночества — на месте.

«Он — молодой и красивый, а ты? Скуф есть скуф…»

За окном раздались приглушённые хлопки, сопровождаемые воплями пьяной радости.

«Как же это, блять, тупо — радоваться огонькам в небе. Тупые мещанские свиньи» — пронеслось в голове у Сергея, отвернувшегося от окна. И тут же ему вспомнились, как они обнимались с Иришкой, созерцая салют на мосту через Енисей. В тот день стояли крепкие (даже по сибирским меркам) морозы, а она была одета в лёгкую белую осеннюю курточку да вязаную шапочку с помпоном — ох уж эти москвичи! Её длинные прямые волосы цвета блонд пахли лавандой, а ещё она специально стянула перчатку с правой руки, чтобы прикоснуться к нему…

Сергей ощутил, как в груди разлилось тягостное чувство — то самое чувство, что не отпускает его уже на протяжении трёх лет. Он со злостью отшвырнул тряпку, ударил кулаком по столу, заставив банку рассыпать пепел по всей комнате, да кинулся на диван, где свернулся клубочком и отвернулся к стенке. Однако за окном раздались новые раскаты смеха — на этот раз детского.

«Тупые дегенеративные выблядки (а ведь у нас тоже могли бы быть…)»

Сергей вдруг вскочил с кровати, сгрёб беспорядочно лежавшие на столе купюры, накинул на себя лёгкое осеннее пальтишко и выбежал за дверь, споткнувшись по пути о лежавший у порога чемоданчик — он хранил там свои вещи на тот случай, если вдруг за ним придут менты.

Он знал, что без коньяка эту ночь ему не пережить.

***

Стоит признать: смелым Сергей был только в интернете.

В любом чате он мог сколь угодно рассуждать о людском идиотизме, осуждать решения властей, а пуще всего — призывать к люстрациям (люстрации — его любимая тема), но как только дело доходило до реальности…

Когда он зашёл в Пятёрочку, ему стало откровенно не по себе: неприятно засосало под ложечкой, а пульс несколько участился. Ему казалось, будто все — и покупатели, и посетители, и даже игравший в тетрис охранник — смотрели на него и осуждали. Страх и отвращение захлестнули его; он опустил взгляд в пол, стараясь поглядывать на окружавших его людей украдкой.

«Мещанство…»

Как-то раз он вычитал в одном советском учебнике, будто бы Максим Горький в своих произведениях откровенно выступал против пошлого мещанства. Ни одного произведения Горького он так в итоге и не прочёл, зато всё то пошлое, злое, порочное, что он видел в людях, он именовал никак иначе, кроме как мещанством — несмотря даже на то, что был, по сути, достаточно либеральных взглядов и в целом уважал зажиточный средний класс.