Гиностемма

Клематис - 1

Денно и нощно обязуюсь возделывать сад свой, обрезать пороки и черенковать добродетели, выпалывать сорняки и взращивать урожаи. И будет рука моя тверда и глаз зорок, покуда не затупились лезвия ножниц, дарованных свыше. Да не прельщусь я красотой вредителей и отличу взращенное с любовью от сорного паразита. И превратятся джунгли невежества и греха в райские кущи совершенного разума и чистой души. (клятва ученика Ордена вольных садовников)

Сумасшедшая, лихорадящая кровь весна. Распахнутое в ранее утро окно. Тонкая, просвечивающая на свету блуза на изящных изгибах молодого тела. Тропинка перламутровых пуговиц, застегнутых под самое горло, и мои руки, медленно касающиеся их, проталкивающие в узкие прорези, освобождающие тонкую шею, трогательную выемку меж ключиц, растительный узор, покрывающий белоснежную кожу. И наградой за томительные вековые ожидания тихий стон согласия, слетающий с влажных приоткрытых губ. Холодные длинные пальцы — робкие, несмелые в первом порыве, спустя мгновение — резкие, нетерпеливо распахивающие рубаху на моем теле, скользящие по вздымающейся груди, изучающие идущую от сердца вязь листьев гиностеммы* (травянистое вьющееся растение семейства Тыквенных, китайское название «цзяогулань/джиогулан/пиньинь» За счет целебных свойств также известно под названиями пятилистный женьшень, женьшень бедняка, чудо-трава, волшебная трава, сладкая чайная лоза, трава бессмертия). Кровь пульсирует в висках, наполняет тело мучительным желанием, и ответная жажда в устремленных на меня глазах приглашает отбросить приличия. В нетерпеливом жесте гибнет нежный батист, рассыпаются по полу блестящие оторванные пуговицы. Отброшенная стыдливость тел обнажает души, я стремлюсь слиться с возлюбленной, разделить истинность чувств, вдохнуть легкий цветочный аромат и… просыпаюсь.

Вмиг осиротевшие руки в судорожной злобе сжимают, комкают простыни, а в сухом горле погибает разочарованный стон — тысячный в череде бесконечных лет.

***
В пять утра Полине исполнилось девятнадцать. Наполненная предвкушением счастья она сбежала по ступеням кампуса. Теплый апрельский ветер распахнул рубашку, небрежно накинутую поверх платья на тонких бретелях. Оранжевый цветок клематиса на плече спорил по яркости с весенним солнцем.

— Спасибо, крестный! — радостно прощебетала девушка в прижатый к уху смартфон. — Доктор Себастиан Керн, вы — чудо! — добавила, стараясь придать интонации взрослой солидности, но тут же сорвавшись на хихиканье.

— А вы, юная леди, подлиза и шантажистка, — усмехнулся в трубке мужской голос, — втянули своего безвольного крестного в преступный сговор с целью нарушения закона и моральных норм.

— Ну, дядя Ба-аас, — умоляющее протянула Полина. Довольная улыбка при этом не покидала миловидного лица — пляжная вечеринка в Ньюпорте в эллинге доктора Керна была у нее в кармане. Университетские друзья девушки строили грандиозные планы выходных на побережье, а крестный обещал организовать запас алкоголя и решить с местными вопросы шума, спонтанных оргий и прочих неизменных спутников студенческих празднеств.

— Легко не отделаешься! В воскресенье помогаешь приводить в чувство и спускать на воду мою «Душу». Похмелье и недосып в качестве оправданий и отмазок не принимаются.

— Согласна! — с безрассудством юности подтвердила Полина. Подготовка яхты «Zeil»* (с голл. — душа) к летнему сезону казалась ей ничтожной малой платой за возможность оторваться на зажигательной вечеринке. Первый «взрослый» день рождения вне родительского дома обещал запомниться надолго.

— Условия ты помнишь: не смотреть, а лучше даже не дышать в сторону лодки, обеспечить сохранность имущества и нервов соседей, и дематериализовать гостей к полудню. Любое обнаруженное мной тело будет без раздумий использовано в качестве швартового кранца* (прокладка между судном и пристанью, служащая для амортизации ударов и защиты борта).

— Жестоко, — хмыкнула Полина.

— Но справедливо, — подытожил Бастиан.

Апрельское утро золотило пряди каштановых волос, собранных на макушке в небрежный хвост. Ветер с реки перебирал молодую листву ясеней и подгонял студентов по мощеным дорожкам кампуса к главному университетскому зданию.

— Мадемуазель Либар! — старомодное обращение заставило Полину замедлить радостный шаг.

Окликнувший ее голос был под стать звавшему — с ломаной хрипотцой и следами былого величия, точь-в-точь сгорбленная, опирающаяся на трость фигура. В прошлом веке ее обладатель был высок и широкоплеч, его мощный голос без усилий покрывал просторы аудиторий, а проницательный ум и цепкий взгляд покоряли души и сердца студентов. Скрюченный, с трудом поспевающий за девушкой старик еще не растерял аристократической небрежности интонаций и жестов, но уже давно превратился в печальную память о собственном былом величии.

— Мадемуазель Либар, — повторил мужчина, поравнявшись с Полиной.

— Эрлих, по отцу, — привычно исправила она. Давний друг деда, профессора филологии Робера Либара, упорно игнорировал тот факт, что внучка не только не унаследовала фамилию, но и предпочла литературе дизайн. Последующий диалог Полина давно выучила наизусть — весь год профессор Ортуланус охотился за наследием покойного коллеги. Обширная библиотека викторианской литературы Робера Либара была интересом многих фондов и частных коллекционеров. Лика, мать Полины, ежегодно получала с десяток писем с предложениями продать, подарить и просто позволить ознакомиться с той или иной редкой книгой. Но наследница профессора цепко держалась за память об отце. Единственной уступкой стали воскресенья — в этот день по предварительной записи и под присмотром одного из родителей распахивались для желающих двери библиотеки в особняке Либаров, теперь занятом четой Эрлих. Но старый Ортуланус проявлял поистине фанатичное рвение — предлагал свои услуги по каталогизации, настаивал на передаче редких изданий в фонд университета и пару раз даже был застукан за попытками воровства. С тех пор Лика внесла одержимого филологической клептоманией в черный список и отлучила от отцовской коллекции. Так Полина стала основным объектом его внимания.