Глаза войны

Глаза войны

Время отгораживает нас стеной лет от той великой Победы 1945 года. И так мало осталось живых ваятелей славных страниц истории, что, порой, поглощённые обывательской прозой новой жизни, озабоченные своими меркантильными проблемами, ветрено и легкомысленно жжём текущие дни, не удосужившись прочесть пока ещё одушевлённые живые страницы книги-памяти, тихо и ненавязчиво шелестящие рядом, уже помеченные желтизной увядания. А надо бы найти в себе силы и прервать ненадолго бешеный галоп житейской гонки, чтоб всё же послушать старого ветерана - может быть что-то, пусть и не очень мудрое, но нужное, необходимое нам, утраченное напрочь нынешним поколением, озабоченным решением интегральных уравнений, и донесёт дребезжащий старческий голос.

...Однажды сидели мы, четверо приятелей, на открытой террасе летнего ресторана и, как водится в тесной молодой компании не особо обременённых житейскими заботами мужчин, ненадолго вышедших из-под контроля строгих супруг, несколько завысили планку приема горячительных напитков. И зашёл у нас спор о силе духа нашего современника. Как раз это было то время, когда ровесники подрывали себя гранатами, чтоб не быть пленёнными и растерзанными кровожадными мусульманами в далеком Афганистане. Только почему-то прессой тех лет особо не афишировались подвиги наших доблестных воителей в чужих краях. Параллели между испанскими интернациональными бригадами и советским интернациональным воинским контингентом в Афганистане как-то не складывалось. Но мы всё равно спорили, этим в собственных глазах, как бы, реабилитируя нынешнее поколение и себя, увязших в заскорузлой инертности мышления застойного периода страны. Видимо, децибелы нашего спора разрушили околостольное пространство и распространились далее...

Как возник возле нашего столика этот иссохший, с лицом цвета вавилонского папируса и короткой культей вместо левой руки, старикашка - мы не поняли, да и не придали тому значения: мало ли в ресторанах шляется случайных людей да попрошаек разных. Серега с пониманием налил полный фужер коньяка, молча протянул инвалиду. Тот, подняв поданную чару до уровня подбородка, коротко прошуршал: "За удачу!" Резко опрокинув назад голову, одним махом перевернул хрустальную посудину над проёмом щербатого рта и при этом сопроводил приём жидкости внутрь громкими булькающими глотками профессионала. Затем, со зверской гримасой на лице, понюхав манжет сатиновой рубашки, старик полоснул по нам пулемётной очередью пронизывающего взгляда вылинявших от долгой жизни цепких колючих глаз. Как по команде мы притихли, будто сражённые трассирующим огнём его скорострельного взора.

Незнакомец вдруг выдохнул: "А вы видели глаза войны?" И со взглядом, устремлённым сквозь нас, стекленеющим от разбуженного горя, стал вспоминать.

...До войны я работал слесарем в МТС. Получал, как и все в колхозе, причитающееся мне на трудодни. Для родного колхоза отдать готов был последнюю рубашку, да, впрочем... и отдавали... и не только рубища. Обожал Сталина, верил Ленину, знал, что Маркс - величайший мыслитель всех времен. Плечами чувствовал плечи товарищей, каждый миг ощущал живой пульс страны. Я не был безрассудно смелым парнем, но в первые же дни войны, не дожидаясь повестки, явился в военкомат.

Помню нетронутые бритвой свежие бархатные лица сверстников-новобранцев; юные, но мгновенно посуровевшие от свалившегося всеобщего горя. В топорщившихся необъятных шинелях, в несуразных сбившихся обмотках, с винтовками, выглядящими в наших рабоче - крестьянских руках как грабли или лопаты, мы больше походили не на регулярные войска Красной Армии, а скорее на ополченцев Минина и Пожарского. Но в этих стриженых шишкастых головах рождались порою мысли, покорявшие врага неистребимой русской смекалкой. Мы не сомневались ни на миг, что Родина позаботится о нас и беззаветно вверяли ей судьбы свои.

Я отчетливо помню, как впервые взглянул в глаза войны, в холодный лик смерти. Случилось это под Малоярославцем, когда на наш эшелон, спешащий к фронту, обрушил свой смертоносный груз фашистский "Юнкерс". Невыносимый скрежет набегающих друг на друга вагонов, железный лязг сталкивающихся чугунных осей, пронзительный свист падающих бомб, визг смертоносных осколков, крики обезумевших от ужаса необстрелянных ребят, предсмертные стоны умирающих - всё смешалось в единый кошмар, который можно сравнить, разве что, с муками преисподней. Когда улетел крестоносец и замерли искорёженные груды металла, я взглянул на догорающий эшелон. Под обезображенными обломками платформ, вокруг, в самых невероятных и неестественных позах были разбросаны серые окровавленные фигуры солдат и просто бесформенные части человечьих тел, страшные своей расчленённостью. Запах горелого мяса раздражал обоняние, надсадно свербил в бронхах. А в двух шагах от меня... одиноко и дико лежала отсечённая безжалостной смертной косой мёртвая голова, обезображенная болезненной гримасой. Она безразлично и холодно разглядывала меня вылезшим из орбиты единственным глазом, второй растёкся по щеке мутной кисельной жижицей. Я отрешённо замер пред этим леденящим взором, не хватало воли сдвинуться с места. Спустя некоторое время почувствовал, что кто-то тянет меня за руку, увлекая прочь от этого пронизывающего насквозь остекленевшего взгляда войны. Я шёл и оглядывался, запечатлев навсегда в памяти ту первую, лицом к лицу, жестокую встречу с военной действительностью. Иногда под ногой ощущалось что-то пружиняще-мягкое, но это уже не казалось неуместным и жутким. 

А тяжёлые бои в окружении. Знаете что нам придавало силы? - только беззаветная вера в нашу всенародную правду. В кромешном аду мы выживали лишь потому, что верили в свою необходимость Родине. Голодные, почти безоружные, - что значил пяток патронов в винтовке против расточительной скорострельности немецкого "шмайссера", - продирались разрозненными группами сквозь вражьи цепи для того, чтоб телами своими лечь на пути танков, рвущихся неудержимо в глубь страны.