Глубокий снег

Глубокий снег

Ночь, но звёзд не видно. Всё небо затянуто низкими плотными тучами, через которые не просвечивает даже Луна, а ведь сейчас полнолуние!

А до этого был туман! Туман, а потом метель. А ещё раньше бой, и им пришлось отступить.

Тусклые оранжевые огоньки, виднеющиеся сквозь морозную взвесь и переплетение ветвей, манили теплом и уютом. Там – дом, там – очаг, там можно согреться. Там можно отдохнуть и наверняка поесть. А если повезёт, то и выпить, чтобы согреться не только снаружи, но и изнутри.

Становилось холодно. Небо затянуто низкими облаками, но мороз крепчает – странно. Наверное, это от усталости. Хотя здесь всё не так как должно быть. В этой проклятой стране!

Мороз уже пробирался своими цепкими когтистыми лапами под шинель, заставляя мышцы совершать непроизвольные сократительные движения. Пальцы ног уже потеряли чувствительность, это плохо, надо поторопиться. Иначе хирурги отрежут к чертям, у них разговор один – ампутация! Да что там отрежут – сами отвалятся, даже боли не почувствуешь!

Что хуже ожог или обморожение? Так себе выбор. И там и там ты рискуешь остаться калекой, а кому нужен калека? Всю оставшуюся жизнь прозябать на пособии? Однако до пособия ещё дожить надо.

Сугробы. Чёртовы сугробы! Невозможно идти! Ноги вязнут, и каждое движение даётся с неимоверным трудом, забирая с каждым разом всё больше и больше сил.

Сначала они не разжигали костёр, потому что опасались выдать своё местонахождение. Потом уже не получилось, сухих дров сейчас днём с огнём не сыщешь.

Ха-ха. Днём с огнём. Каламбур, однако.

Нервный тихий смех.

Надо взять себя в руки. Нельзя терять самообладание. Тем более, что до чёртовых окон осталось совсем немного. Вон они, совсем близко, за деревьями! А там – russisch pechka и горячая вода. Горячий чай. Тепло. Тепло.

Он обернулся, чтобы посмотреть на своих людей, тех, что остались живы после столкновения с врагом. Неудачно получилось, ох, как неудачно!

Всего четверо, в том числе он. Ещё двое остались где-то там, в заснеженном зимнем лесу. Найдут ли когда-нибудь их тела? Вряд ли, а ведь он даже не успел снять с них личные жетоны.

Он опустил глаза, чтобы проверить свой автомат, а когда поднял, огоньки окон пропали.

Нет! Нет! Scheiße! Куда они подевались?! Где они?! Куда идти?!

Паника? Нет, нельзя паниковать! Паника – это смерть. Надо успокоиться. Взять себя в руки.

Чёрт! Ни черта не видно. Ещё эти ветки постоянно цепляются за одежду, за маскхалат, будто специально хотят тебя удержать! Тянут свои тонкие узловатые пальцы, хватают за портупею, за ремень, тянуться к гранатам, словно пытаются вырвать кольцо чеки.

Огни! Снова огни! Теперь он точно знает, куда идти!

Но разве они горели там? Кажется, они шли в другом направлении. Показалось?

Надо сказать своим людям, чтобы не падали духом!

Только почему он их совсем не слышит? Ведь только что за его спиной раздавалось их дыхание и хруст снега под сапогами. Кто-то даже тихо нецензурно ругался.

Не видно, ни черта не видно.

Что-то с силой удерживает его за ремень, не даёт двигаться в сторону заветных огоньков.

Наверняка очередная проклятая ветка. Вот только никак от неё не отцепиться. Не видно, как она там зацепилась. Надо зажечь хотя бы спичку. Последнюю спичку, что нашлась в кармане. Толку от неё сейчас всё равно ноль.

Шипение серы. Острый запах дыма бьёт в нос. Тусклый огонёк освещает сучковатую изломанную ветвь, которая подобно иссохшей руке схватила его за солдатский ремень.

Вот только почему «как будто»?

***

В блиндаже, заполненном, спёртым воздухом, горела большая свеча, наполняя его неярким дерганным светом. Свеча – целое богатство, сейчас всё больше делают самодельные светильники из сплющенной гильзы, наполняя её керосином или мазутом – надо ли объяснять, как они чадили?

В углу потрескивала печка, по-быстрому смастерённая полковым умельцем из большой металлической бочки из-под того же мазута, от которой вертикально тянулась труба наверх, к бревенчатой крыше, а на самой печке, вокруг трубы стояли котелки с водой и кашей.

Была ночь, поэтому можно было не бояться, что русские наведут свои бомбардировщики или артиллерию на столб поднимающегося дыма. Сейчас главное, чтобы не было видно огня, а о том, что его никто сверху не замечал, говорили периодически гудящие высоко в небе самолётные двигатели, которые потом спокойно удалялись. Русские аэропланы можно было узнать по характерному звуку их двигателей. По нему же, не вглядываясь в ночное небо, можно было распознать и свои родные люфтваффе, которые привозили провиант и боеприпасы.

Внезапно, отодвинув войлочный полог, в землянку в клубах холодного пара вошёл штурмбанфюрер Клаус Беккер, в руках он держал пару картонных коробок, в которых в мирное время уместились бы хорошие кожаные ботинки.

Оберштурмбанфюрер Михаэль Кнайсель только кивнул ему. У стенки, съёжившись, дрых гауптштурмфюрер Пауль, на появление Клауса он вообще никак не отреагировал. Они давно знали друг друга, и исполнять армейский церемониал было не обязательно, тем более, здесь и сейчас. Не до этого было. Сейчас у всех мысли были заняты совсем другим.

- Как он? - поинтересовался Клаус.

- Болеет, жар, - констатировал Михаэль. - Весь день только и делает, что проклинал этот лес, эту зиму и этих русских Untermenschen, которые воюют не так как принято во всём цивилизованном мире.

И ведь было от чего быть недовольным: военная кампания планировалась быстрой, почти как против Франции или Польши, армию которой смогли разбить всего-то за пару недель ещё до наступления зимних холодов. В чём-то Клаусу было даже жалко поляков, учитывая их гонор и то, как они сами планировали вести боевые действия на территории Рейха. Ужасный удар по самолюбию, ничего не скажешь.