Горе

I

Лесенька тонет — в шумном дыму, заполнившем сцену, во влажном свете софитов и в том, как на её угловатых плечах из-под сползшего шифона рефлексят блёстки. И её изувеченный графикой помады рот — грустный, горький рот, сломанный в выражении мольбы. Её обезображенный рот поёт самые сладкие песни — ноты льются по залу, вмываясь в стены, и волнами набрасываются к потолку, и плачут — тихо-тихо — пока Лесенька едва пританцовывает, и шифон соскользает к её согнутым локтям.
На ней бежевое платье — совсем короткое, и с грубым кружевом по подолу. Талию корсет сжимает так сильно, будто через кожу раскаленно давит прямо на кости.
Лесенька — вся Лесенька, от вытоптанных, расшитых бисером балеток, и до кончиков её пшеничных волос, до тонкой цепочки на худой шее. Поёт на самом деле вся Лесенька.

Зря, что не понимает никто — несколько взглядов скользят по блёклой фигуре, да напрасно только возвращаются потом в бокал. У них из денег — на четверть янтарной склянки, и за подарком детям. Маленькие машинки катаются по дощатому, и жена кричит с кухни: Chéri, c'est toi?, только её не слышит никто — вода течёт.

Лесеньку тоже не слышат — заняты слишком; но ей не нужно. Это будет красиво до тех пор, пока ей будет казаться, что это красиво.
Она будет жить до тех пор…
Скоро у зала не остаётся для неё ни одного взгляда; тогда она уходит — фигурально, собирает свои анемоны, втёсанные в лак на её двери, и последний хлопок вчерашних аплодисментов. Из ценного — это всё. В шкафу, который она делит ещё с тремя девушками, остаётся пара чулок, полупрозрачных от времени, и золотой кулон — подарок, но если его возьмёт кто-то — та же Амели, которая с издевкой на тонких губах — будет не обидно совсем. Просто — мама всегда говорила: Легко пришло — легко ушло, и, пока последний раз заплетала косы доченьке в гимназию, кажется, плакала. От гордости, наверное.

Когда у Лесеньки заканчиваются песни, когда затихает её блеклая музыка — она едва не падает, запутавшись в ногах, и сходит со скрипучей сцены прямо в зал. Наконец — на неё смотрят. Сегодня не аплодируют, правда, но через несколько минут Гаелл подзывает Лесеньку к себе:

— Tu vois cet homme en costume gris? Tu as une heure. /Видишь того мужчину в сером костюме? У вас час./

И Лесенька улыбается: Oui, madame, и думает о том, что тот мужчина в сером похож на тучу. Бессильную такую, в чём-то обречённую. Она почти слышит эти маленькие машинки на полу, когда говорит:

— Aujourd'hui je suis pour toi /Сегодня я для тебя/, — округляя влажные губы до того невинно, и мужчина выдыхает:

— Un ange… /Ангел/.

Лесенька смеётся, потому что на следующий её вздох её прижмут к кровати так сильно, что корсет, который давит на кости, затрескается. Внутри всё отвратительно, быстро и кое-как, и пот с висков мужчины-тучи льёт дождём прямо на её приподнятую грудь.
Не раздеваясь — привычно, потому что у Лесеньки очень красивая шея, и коленки по-девичьи гладкие, но кто-то сказал, что дальше — ответственность.

— Allez, dis je gagne peu! /Давай, скажи, что я мало зарабатываю!/ — срывается мужчина, выламывая её тонкие бёдра, чтобы щиколоткой у лица.

У него в голове Женевьева или Констанция, но Лесенька дышит лишь чуть чаще, жмурясь, и выжимает сквозь зубы:

— Если ты вывихнешь мою ногу — я убью тебя.

Мужчина замирает — лишь на секунду — и зажимает Лесеньке её прелестный ротик — чтобы молчала, чтобы образ не портила.

А уже потом — когда горячая лампа обжигает веки с обратной стороны, и Лесенька лежит на сбитом матраце, глядя только на неё. 

Потом она говорит:

— Знаешь, иногда мама пишет мне письма. Но, даже когда они доходят, я не решаюсь ответить. Ну, знаешь. Мне будет стыдно, если моя мама возьмёт в руки что-то отсюда.

— Je ne comprend pas le russe. /Я не понимаю русский./

— Вот именно. Когда будешь уходить — закрой дверь… в смысле, fermez la porte, s'il vous plaît.

Когда мужчина уходит — у Лесеньки остаётся далёкий шарманочный звук его шагов и что-то внутри, болезненно вьющееся по рёбрам. Не больше, чем призрачная боль; осколок кого-то детского воспоминания, где она упала на лестнице и не проронила ни слезенки.
«Ты будто рождена для того, чтобы терпеть боль», — поражённо говорит какая-то девочка, и Лесенька улыбается, пока не зная, что боль — это не порезанный бумагой учебника пальчик. Правда, и не прощание с домом.
В смысле, это будет больно до тех пор, пока тебе будет казаться, что это больно.

Не кажется — Лесенька вылетает из здания, будто птица из клетки, и на холодный уличный воздух личико приподнимает, в свете луны купая сонные ресницы. А у крыльца — одинокая фигура.

Дыхание собирается у горла.

— Puis-je vous aider? /Могу я вам помочь?/ — нерешительно начинает Лесенька, а потом фигура капюшон снимает:

— Можешь, если поприветствуешь старого друга.

И Лесенька вдруг улыбается, уголки размазанных губ так растягивая, что гротескно в тусклом красном свете, бьющем ей в спину, и к фигуре срывается, и бросается на шею вроде, как к родной, и едва не целует дрожащие тени на щеках.

— Эля, боже, Элечка, ты пришла! — и ночь сразу не чёрная, а в сепию тянется, и звёзды горят совсем близко — преют в наворачивающихся слезах.

— Молю тебя, тише, — на ухо фигура — Элечка! — шепчет, пальцами тонкими по открытой коже проезжаясь, и за предплечья держит крепко. — Не много в городе Эль, Леся, я не хочу проблем. Пожалуйста. Меня вообще не должно здесь быть.

— Элечка, — всё ещё неверяще шепчет Лесенька, и глазками своими хлопает, в которых слёзы, в которых ещё отпечаток горячей лампы и чего-то старого, снежного. — Ты же говорила, что ни в жизни, и тут даже земля гноем дышит! Говорила, что скорее ноги сломаешь…

— Я просто пришла к тебе. Не разводи драму, — на самом деле, Эля тоже призрачно улыбается, совсем тенью под искусанными губами, — мы не виделись месяц и я за тебя переживала. Ты не пришла на выступление, а я знаю, где тебя найти, если…