И снова это молчание

i

1

Несмотря на героическую оборону, Руан, историческая столица Нормандии, был оккупирован немецкими войсками. По приказу военной комендатуры горожанам следовало распахнуть двери своих домов для немецких солдат и проявить по отношению к захватчикам добродушие и гостеприимство. Город наводнили листовки с любезными обещаниями не причинять вреда добропорядочным жителям города, если те, в свою очередь, выполнят ряд выдвинутых условий. Был введён комендантский час и запрет на хранение оружия. Фермерам следовало сдавать властям большую часть продовольствия. Неповиновение и сопротивление карались смертной казнью. Из Парижа приходили тревожные вести — за каждого убитого немецкого солдата казнили по несколько десятков французов. Вот такая вот арифметика.

В нашем небольшом особняке, расположенном к западу от центра и неподалёку от сортировочной станции, проживал молодой офицер Арно Хеглер. Его вестовой занимал пристройку за домом. Они не причиняли мне и Жанне, моей тётке по материнской линии, особых неудобств, оба обедали в комендатуре и возвращались из города поздно вечером. Лейтенант Хеглер никогда не насмехался над нами, не выдвигал никаких требований, а ведь мне не раз приходилось слышать о том, что немцы порой позволяли себе совершать на оккупированных территориях Франции.

«Я здесь гость, — объявил лейтенант, как только его вещи были размещены в комнате моих родителей, погибших ещё во время первой войны. — И я не намерен об этом забывать».

К его чести он остался верен своему слову. Он неизменно желал нам доброго утра и доброй ночи, но всякий раз в ответ получал лишь презрительное молчание. Впрочем, иногда Жанна удостаивала его кивком или сухой улыбкой. Однажды она даже заговорила с ним, но прежде ему пришлось провести добрые пару минут в томительном ожидании её ответа.

Я же ни разу не проронила ни слова в его присутствии. Мы не могли прогнать его, но могли выказать своё неудовольствие. И я протестовала единственным доступным мне способом — молчанием.

В один из дней лейтенант Хеглер предупредил нас о том, что намерен пригласить своих друзей, других немецких офицеров, к нам в дом, дав обещание, что они не потревожат нашего покоя и разойдутся прежде, чем стемнеет.

Они праздновали очередную победу немецкой армии на востоке.

Жанна сухо кивнула, не поднимая на него глаз. Мы были заняты шитьём.

Хеглер продолжал стоять на пороге, комкая в руках козырёк фуражки.

— Я прошу вас, мадам, оказать мне любезность. И вы вправе отказать.

Я отложила иголку и с любопытством взглянула на тётушку.

— Я понимаю, скатерти, посуда и столовые приборы не входят в военную контрибуцию…

— Это не проблема, — перебила его Жанна. — Я дам всё, что вам нужно. Но вы, в свою очередь, пообещаете мне вернуть их в безупречном виде, месье.

— Разумеется, мадам.

Тётушка обрезала нить и отложила шитьё.

— Астрид накроет на стол и проследит, чтобы вам всего было достаточно.

Мои глаза расширились от удивления, но мгновение спустя я взяла себя в руки и кивнула ей.

Лицо лейтенанта осветилось радостной улыбкой («Бледное и скудное зимнее солнце, что осветило богатый и одряхлевший старинный дом», — подумала я).

— Если мадемуазель это не затруднит, — ответил он, взглянув на меня.

Я промолчала.

Мы нагрузили лейтенанта белоснежными душистыми скатертями. Его вестовой, рассовав по карманам столовые приборы, нёс перед собой, словно святые дары, старинную чашу для пунша. Я держала в руках кофейник времен Наполеона с ручкой в виде цветочной гирлянды.

Когда тётушка поднялась наверх, я осталась в столовой наедине с лейтенантом. Его ординарец вышел на улицу, чтобы забрать ящики с вином и продовольствием.

— Мне, вероятно, следует сдвинуть столы, — нерешительно начал Хеглер, отложив фуражку. — Я могу взять тот, что на кухне?

Я прошла туда и, убрав со стола кружевную салфетку и вазу, взялась за полированные края стола.

— Что вы, мадемуазель! Вам не нужно, — лейтенант поспешил ко мне. – Бруно поможет мне. Оставьте. Оставьте!

Не отрывая взгляда от носков своих туфель, я вышла из кухни.

Они с Бруно перетащили столы в центр, сдвинули их и оба отступили в нерешительности, словно не зная, что дальше делать. Я надеялась, что виной тому было моё присутствие. Я застыла в углу, словно грозовая туча, не сводя с них тяжелого взгляда и сложив руки на груди.

— А вот теперь нам, кажется, никак не обойтись без вас, мадемуазель, — Хеглер обернулся ко мне с улыбкой. — Командуйте. Мы сделаем всё, как вы скажете.

Но я, разумеется, ничего ему не ответила.

Встряхнув скатерти, я накрыла ими столы. Вестовой составил стулья. Хеглер соорудил башни из тарелок и принялся перетаскивать их на стол.

— Так любезно с вашей стороны, что вы согласились нам помочь, — весело сказал он, наблюдая за тем, как я раскладывала тарелки и приборы. — Мы здесь тоскуем, и нам иногда так хочется устроить настоящий праздник. Как на Рождество. Вы ведь можете нас понять, да, мадемуазель?

Я по-прежнему молчала. Вино, товарищи, праздные беседы — глоток радости, который позволит ненадолго забыть о войне и о том, что жизнь стала такой куцей. Праздник в нашем доме. Праздник, на котором я должна играть роль прислуги.

— Вы разрешите нам послушать ваши пластинки? — спросил лейтенант.

Тяжело вздохнув, я сняла крышку с граммофона.

2

Офицеры были пьяны, но недостаточно для того, чтобы позабыть о своём обещании покинуть наш дом до наступления темноты. Они столпились в прихожей. Было в их поведении что-то безумное и ребячливое.

— Мадемуазель, выйдите к нам! — крикнул один из них, и я вжала голову в плечи, опасаясь, что своими воплями они нарушат покой Жанны.

Чувствуя на себе хмельные взгляды, я вышла в коридор, держа в руках полотенце.

— От чистого сердца благодарим вас, мадемуазель. Вы были очень добры, — обратился ко мне, вероятно, тот самый крикливый офицер. — У вас в гостях мы чувствовали себя, как дома.

Немцы щёлкнули каблуками и начали выходить на улицу. Я резко опустила голову, то ли кивнув в ответ на благодарность, то ли просто избегая смотреть на их радостные лица.

Лейтенант Хеглер вышел вместе со всеми, но дверь не затворил.

Я вернулась в столовую и принялась убирать посуду. На кухне осталось вино, овощи, фрукты, окорока, шоколад. Мой рот наполнился слюной.

Когда я стала складывать скатерти, на пороге возник Хеглер.

— О нет, мадемуазель, — он покачал головой. — Оставьте скатерти, я обязался вернуть их постиранными и поглаженными. Завтра я отвезу их в центр. Там их выстирают.

Я наградила его тяжёлым взглядом и продолжила своё занятие. Ещё не хватало бошам заставлять кого-то в городе стирать ваше столовое бельё!

Его насмешило моё упрямство.

— Присядьте. Отужинайте, — предложил он. — Выпейте вина.

На его щеках играл румянец, с лица не сходила улыбка. Он достал из внутреннего кармана кителя латунный портсигар.

Я сложила скатерти туда, где у нас хранилось грязное бельё.

— Маленькая мадемуазель всё время молчит, — тихо произнёс лейтенант и закурил. — Молчит и вся Франция. И знаете, что? Нам это нравится. Нам это по душе.

Я гневно загромыхала посудой.

— Хотите закурить? — спросил он. — Я видел вас из окна вчера вечером. Вы курили, — казалось, он уже не ждал ответа и просто продолжал говорить. — Впрочем, если бы вы не дали обет молчания, вы, разумеется, ответили бы мне отказом. Я это уважаю. Я имею в виду, ваш выбор, вашу позицию. Вы прекрасны в своём упрямстве, мадемуазель.

Он поискал взглядом пепельницу и, не обнаружив, затушил сигарету о дно блюдца.

— И всё же, если бы вы что-нибудь сказали мне, хотя бы одно слово, я был бы очень… вам признателен.

Привычка молчать при нём настолько укоренилась во мне, что я едва ли могла заставить себя открыть рот, даже под влиянием раздражения.

— Очевидно, это слишком большая роскошь, — разочарованно произнёс он. — Доброй ночи, мадемуазель, — с этими словами Хеглер покинул столовую и начал подниматься по лестнице на второй этаж.

Я обернулась, чтобы посмотреть ему вслед, и в этот момент он тоже оглянулся.

Наши взгляды встретились, и это вызвало у него новую улыбку.

— Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите, — заметил он, прежде чем скрыться из виду.

Размышляя над словами лейтенанта, я принялась мыть посуду. Забытая им фуражка лежала на столе, словно безмолвное напоминание о его присутствии.

Позже я распахнула окно, чтобы запустить внутрь ароматы распустившихся роз, клубники и свежескошенного сена.

Душа полнилась каким-то незнакомым щемящим чувством.