Играй, Адель, не знай печали

Играй, Адель, не знай печали

В окно бился снег.

Его подсвечивал фонарь у подъезда. Белые в рыжину хлопья беспорядочно метались. Близкие. Чужие.

Если открыть окно… Впрочем, даже не открывая, можно было услышать низкий монотонный гул. Это выл ветер. Тонули ли в нём далёкие отзвуки марша или не звучали уже вовсе, – этого было не разобрать. Казалось, как будто стихия тоже решила сыграть правителю заупокойную.

Она молча вглядывалась в ночную улицу. На стекле маячило смутное очертание лица, но этим можно было пренебречь. Там, снаружи, свет выхватывал часть дороги перед подъездом – гладкую белую ленту. В такую погоду все сидят по домам.

В дверь постучали.

Она неспешно обернулась.

Тихонько так постучали. И сразу замолкли. Потом снова.

Должностные лица стучат по-другому. Она подошла к двери.

– Кто там?

– Это Зенкин, – донеслось с той стороны. – Женя Зенкин.

Она отворила.

На пороге действительно стоял Евгений Зенкин. Раскрасневшийся, усыпанный снегом, он тяжело дышал и шморгал носом.

– Привет.

– Ты не занята? – голос его звучал сипло. – Можно к тебе?

– Заходи, – она отошла в сторону, пропуская его. Заперла дверь.

Остановившись у вешалки, Зенкин непослушными пальцами расстёгивал пуговицы пальто. В его движениях было что-то судорожное, неровное. Может, и от мороза.

Она всё же спросила, по-прежнему прислоняясь к двери:

– Что-то случилось?

Зенкин стянул с себя заснеженный шарф и теперь несколько потерянно осматривался, будто не мог вспомнить что-то.

– Случилось? – протянул он. – Да не то чтобы…

Потом остановил взгляд на собеседнице и широко улыбнулся. Улыбка получилась кривоватой.

– Была на похоронах? – спросил он со странным задором.

Она покачала головой:

– Специально меня не приглашали. А так… что там делать?

– Повезло, – Зенкин рассмеялся. – Я был. Сказали, что лучше быть… Ну, ты понимаешь, – он снова шморгнул и, жестикулируя, продолжил. – Народищу… Военный оркестр. Салюты. Огни. Это всё под снегопадом. Солдаты маршировали – долго так. Потом ещё все эти забирались на трибуну и произносили речь. А ты стой и смотри. И слушай их. Закоченел весь.

Зенкин потёр ладони, подышал на них.

– Холодно там? – спросила она с попыткой сочувствия.

– Метель, – он замахал руками, чтоб показать, какая метель. – Настоящая вьюга. Снег сплошняком. Думал, не дойду.

Она наконец пришла в движение – оторвалась от двери и жестом указала на комнату.

– Чаю? Кофе?

Он усмехнулся, с шумом опускаясь на тахту:

– Да нет. Я… уже…

Она задержалась в дверях кухни и окинула Зенкина оценивающим взглядом. Его заметно пошатывало.

– А, – она понимающе кивнула и прошла следом.

Зенкин погрузился было в свои мысли, но, стоило ей приблизиться, вскинул взгляд на неё.

– Сыграешь что-нибудь? – спросил он тихо.

– Что-нибудь, – повторила она. – Сыграю.

Старая гитара стояла в углу. Она почти никогда не покидала своего места, но бережно хранилась. Её знакомый изгиб пришёлся точь-в-точь по рукам.

Даже не мысли – пальцы: пальцы сами захотели сейчас о ночи, о смерти, о блёстках дождя в темноте. Голос подтянулся за пальцами.

Тревожные звуки сливались с шумом ветра, как её силуэт на стекле сливался со снежной ночью – странная такая, низкая фигура с охапкой кудрей на макушке и с огромной, не по росту, гитарой.

Она не особо следила, слушает Зенкин или нет. Когда песня закончилась и мелодия затихла, он сидел, подперев голову кулаком и о чём-то глубоко задумавшись. Потом, видимо, услышал, что гитара молчит, и тихо пробормотал:

– Ты никогда не пела этого раньше.

– Не подходило.

– Да, было по-другому… Так давно. Я бы успел разучиться и всё позабыть.

– Я играю иногда, когда корректуры немного, – она глянула на стол, где покоился печатный лист со знаками правки, вновь отвернулась. – И когда очень хочется.

Зенкин тихо улыбнулся:

– Играй, Адель, не знай печали.

Она оглянулась с почти лукавой усмешкой:

– Твоё?

– Нет… – Зенкин покачал головой. – Это классик.