Игрушка

Игрушка

Я думал, от страха седеют только в кино. Ну, или на страницах ужастиков. Но никак не в жизни.

Детство редко омрачается пониманием страха смерти.

И уж тем более видом мёртвого человека в гробу.

То, что стало причиной моих седых волос, берёт начало именно из детства. С того момента, как я увидел похоронную процессию.

Мы всегда были бесшабашными детьми. И часто уходили далеко от дома. Иногда это имело последствия в форме отцовского ремня, чаще – нет. В тот раз мы с Алёшкой целенаправленно забрели на дачи, поживиться ягодами и, по возможности, фруктами. Почему – «по возможности»? Потому что память об отцовском ремне ставила нас в определённые рамки, в данном случае этими рамками стали заборы дачных участков, на пересечение которых у нас было табу. И мы ели ягоды – в основном малину – с не ведающих преград разросшихся кустов, что же касается фруктов – в основном яблок – мы по возможности срывали их со свисающих через заборы ветвей. Иногда для этого нам приходилось залезать на плечи друг другу. Но оно того стоило.

В тот день нам сопутствовала удача: нам удалось набрать полные футболки яблок. Счастливые и довольные мы вылезли из дебрей дачных улочек на главную дорогу. И увидели красный гроб, резко выделяющийся на фоне вереницы людей в чёрных одеждах.

В тот день мы в первый раз столкнулись со смертью. И единственное чувство, посетившее нас в тот момент, стало любопытство. Люди шли молча, кто-то из женщин плакал, кто-то монотонно шаркал ногами. Но никто нас не гнал. И это придало нам смелости. Мы пристроились в хвост процессии, а вскоре оказались у его начала, у гроба. Наше любопытство нас разбирало: кого же несут? В гробу лежала старушка. В ней не было ничего способного напугать или задуматься о смерти как таковой, и мы стали подумывать о том, чтобы пойти домой. Мы принялись оглядываться, ища момент, чтобы аккуратненько улизнуть. Но тут мой взгляд пересёкся с взглядом одного из мужчин, несущих гроб. В нём – во взгляде – было что-то, что заставило меня шепнуть другу: «идём до кладбища». На кладбище мы бывали только с родителями и только у могилок родственников – бабушек и дедушек – о которых знали лишь из рассказов, какими замечательными они были. Оказаться же на кладбище без надсмотра для Алёшки было приключением, и он согласился, не раздумывая. Как бы много я отдал, чтобы он в тот раз заупрямился, как случалось ни раз!  

Мы подошли к городскому кладбищу. Оно всегда казалось мне чем-то пасмурным, казалось, солнце туда не попадает, а если и попадает, то светит как-то иначе, скромненько. Даже ветер здесь шелестел листвой по-особенному, загадочно и настороженно. Вот только крик ворон – именно крик, а не городское карканье – всегда раздавался отчётливо и звонко. Здесь эти птицы были хозяевами. Однажды, когда я был совсем мелюзгой, я испугался яростного крика такой вороны. Она села на соседний памятник, посмотрела на меня и крикнула. Я разревелся, мама кинулась меня успокаивать, а мимо идущая женщина сказала слова, отпечатавшиеся в моём сознании на всю жизнь.

– Не бойся, малыш. Вороны сторожат души тех, кого уже нет с нами. Чтобы они не тревожили понапрасну живых, – сказала женщина.

– Что вы несёте?! – воскликнула мама. – Подите прочь!

Женщина ушла, пожав плечами. Я же в смятении ещё долго смотрел ей вслед. Забыв про рёв.

Будучи среди людей, мы с другом не побоялись войти в распахнутые ворота. Но продолжать принимать участие в траурном марше нам надоело. Улучив момент, когда мужчины, несущие гроб со старушкой, заговорили с мужчинами, несущими лопаты, мы-таки аккуратненько улизнули.

День будничный, и людей на кладбище не было. Мы оглянулись, процессия скрылась с глаз, сторожа не видно, землекопов тоже. Мы остались одни среди чужих могил.

– Может, домой? – тихо спросил я.

– Давай чуть-чуть посмотрим и пойдём, – сказал Алёшка.

Я как можно небрежнее пожал плечами, и принялся смотреть. Фотографии незнакомых людей, старых и не очень, мужчин и женщин, навевали на меня скуку. Я больше озирался в поисках ворон, которые время от времени покрикивали где-то высоко в кронах. Я боялся, что одна из них спикирует на меня и клюнет в голову. А то и в глаз.

– Смотри, конфеты! – крикнул Алёшка.

Я подбежал к нему, и посмотрел, куда тыкал пальцем друг. На основании металлического памятника лежали две конфеты. Две, как раз для нас. Мы переглянулись, осмотрелись и схватили их. Развернули фантики, понюхали: конфеты как конфеты. И съели. Потом ещё раз осмотрелись в поисках взрослых и, поняв, что тут уж мы точно ни от кого по шеям не получим, принялись выискивать новые сладости. Почему-то здесь, на кладбище, наше табу не действовало. Мы без зазрения совести перемахивали через оградки и оставляли на могилках фантики. Налопавшись дармовых конфет, мы обратили внимание, что кроме них на некоторых могилах есть игрушки. Куклы, зайчики, машинки. У нас не возникло и мысли о воровстве, мы просто видели бесхозные игрушки, с которыми некому здесь играть. И то, что с фотографий на нас смотрели дети, не поспособствовало никакой логической цепочке в наших головах.

И к яблокам в наших футболках добавились игрушки.

Всю дорогу домой мы радовались нашей невероятной удаче. Мы объелись ягод, яблок и конфет. И обзавелись новыми игрушками! Ну не прекрасное ли завершение летних каникул?

Мы дошли до Алёшкиного дома и уже распрощались, когда он окликнул меня.