Иштар

Глава 1

Она появилась, она пришла именно тогда, когда я больше всего в ней нуждался. Я чувствовал, что не одинок. Я не знал наверняка, но я надеялся, что мои чувства и мысли найдут в ком-то отклик. Я был уверен, что злоба, ярость, ненависть и одиночество, которые стали моими неизменными спутниками и твёрдыми ступенями, во что бы то ни стало, откроют путь, по которому мне должно пройти. Я никогда не видел её, не знал её, не понимал кто она и что она.

Когда я злился, неуверенность и страх наполняли меня. Я боялся, что её образ так никогда и не явиться мне. Что он навсегда останется бесформенным и неосязаемым в моих мыслях. Я страшился мыслей о том, что она всегда будет, не более чем вожделенной мечтой и преступным желанием. Но я верил в неё. Верил чисто и самозабвенно как дитя. Верил так, как будто она взрастила часть себя внутри меня, задолго до того, как я стал осознавать себя. До того, как я узрел уродливую правду, гротескную скверну и мерзость фарисейской добродетели.

До того, как я узрел истинный облик двуногих существ, населяющих этот мир. Существ, которые рождаются только для того, чтобы жрать, потреблять, трахаться и убивать. Существ, которые обжорство именуют разнообразием, похоть – потребностью, разврат – удовольствием, демократию – свободой, либерализм – совестью общества, а свинскую жадность – потреблением. Существ, которые бургер запивают колой, а скуку заглушают телевизором, молитвами и мастурбацией. Существ, которые самовыражаются чрез блоги в соцсетях, где рассказывают, что они ели, что купили, кого бы хотели трахнуть, и кого всецело ненавидят.

Все они, называли мою веру в неё одержимостью. “В семье не без урода…” – посмеивались они, а их души источали зловоние. И я злился и плакал в бессилии им возразить. Я злился, ведь они так хорошо вписывались в общую картину мира, дополняя своими пороками, своими деформированными сегментами души её несовершенство. Они так органично интегрировались в уродство, словно были созданы по образу и подобию его. В приступе бессильной ярости, я пришёл к самобичеванию. Я принял скрижали своей веры за плевелы, свои выстраданные истины за лживые язвы. Это было наихудшее время в моей жизни. Время, когда я презирал себя, обвиняя в ущербности и бесполезности.

Но она услышала мою ярость, внемлила моему отчаянному скрежету крепко сжатых зубов, отозвалась на мои неистовые проклятья и мольбы. Она явилась мне! Её облик не поддаётся описанию! Она явилась именно такой, какой я никогда не мог её представить, но в то же время какой я знал её всегда. Такой, о которой я грезил с тех пор, как стал себя осознавать. С тех пор, как ощутил крупицу её естества внутри себя.

Она сказала, что мои истины верны, а их – ложны и бесполезны. С ними всё не так. Со всех их миром всё не так. От их душ разит гнилой падалью. От их мира воняет техногенной заразой. Она сказала, что заноза в моём мозгу – это семя, которое начинает прорастать. Она стала моей опорой, моим проводником. Она сказала, что поможет мне взрастить своё древо, научит созидать в разрушении, и разрушать, пребывая в гармонии. Она сказа мне, что слабость выражает свежесть и многогранность бытия, а сила – чёрствость и узость. Сильное, крепкое, сухое древо не выстоит, не преодолеет себя. Но слабое, молодое, гибкое древо готово к преобразованию, к углублению в себя, к познанию необъятного, к совершенству над совершенным.

Моё древо… моё древо ещё не расцвело…

* * * *

Стоял солнечный майский день. К большому топорному, неуклюжему, но вполне приличному, загородному дому серо-жёлтого окраса, подъехал старой модели форд. Хозяин дома, имеющий много общего со своим жилищем, как и в наружности, такой же крупной и неуклюжей, так и в характере, грубом и скрипучем, стоял на крыльце. Звали его Джимми Кларк, но чаще всего его называли большой Джим.

Большой Джим имел около ста двадцати килограмм “породистого американского мяса”, как он, посмеиваясь, сам о себе отзывался, поглаживая руками своё пухлое тело. Он был чуть выше среднего роста, голову брил наголо, лицо и тройной подбородок имел гладкое, уши его были оттопырены, а глаза – маленькие и всегда прищурены. Одет хозяин дома был в тёмные брюки, белую футболку, поверх которой сидел серый пиджак. На голове его находилась синяя бейсболка, а на ногах коричневые кроссовки. На пухлых пальцах большого Джима сидело несколько массивных золотых печаток, а на левом запястья – дорогие часы. Естественное выражение его лица состояло из смеси самодовольного невежества и похотливого выискивания. Большой Джим был похож на толстого наглого кота, который постоянно высматривает либо пищу, либо самку для сношения.

Но сейчас физиономия Джимми Кларка приобрела хмурое сосредоточенное выражение, тонкие губы его плотно сжались, маленькие глаза превратились в еле заметные щёлочки. Из форда вышел седоватый старичок с мягкой бородой, в круглых очках и серой фетровой шляпе, и моложавый мужичок средних лет с жидкими усиками. Большой Джим спустился с крыльца и пошёл к ним навстречу.

- Моё почтение, доктор Браун. – Протягивая свой большую лапу, произнёс хозяин дома.

- День добрый, Джимми. – Отвечал пожилой господин с мягкой бородой, по-старчески причмокивая губами, пожимая крупную пятерню здоровяка.

- Доктор Харрисон. – Обратился Джимми Кларк к младшему господину с жидкими усиками, в свою очередь, пожав ему руку.

- Хорошая погодка, не правда ли, Джимми? Я помню, как старый Стивен выходил на улицу в такие дни, ел вишни и бросался косточками в пробегающих возле вашего двора мальчишек. – Прошамкал старичок.