Из-под камня

Sen mia oon?

Старая нойда Оудекки проснулась негаданно-нежданно. Уж положено бы, не открывать глаза, как же так, стыдоба-то какая. Но раз проснулась - что сидеть, бока уже все измяла.

Стряхнула пыль с подола, встала откуда посадили, вышла из-под потревоженного камня, мимо попусту балаболящих чернявых мужиков, сгрудившихся у рыкающего эскаватора. Подставила солнцу щеку. А изменился этот ваш lidna Питерсбургх, подумала мимо. Раз так, можно и внучков проведать.

Отводят глаза таджики, и курьер на самокате, и водители на шоссе, когда Оудекки проходит по пыльной изрытой дорожке, выходит из запертых - aava uhsi - ворот на стройке. Глаза, круглые, серебристые, как рыбка в ручье, смотрят из-под прозрачных, насупленных бровей. Старуха со собачонкой частит невдалеке, взгляд не отводит, но и мешать не будет, чай товарки, такая же nain, понимает. Скрипит железо, гудит город, и ветер жаром обдает старые кости Оудекки, когда она выходит на гудящую дорогу.

***

Vanavattu Оудекки , скрепя сердце, стоит на бегущей лестнице, спускается в каменные дворцы. Внучки ранили землю, но раз стоит крепко, ей ли спорить? Арбуй какой разве помог. Бери что дают, может, будет и достаточно.

Старая нойда поводит плечами и вплывает в суету, и пассажиры рассыпаются, как от щуки прыскает рыб. Хоть нонь и святло стало, да не видно внучков. Все русы, да финны иногда, да чернявые какие, ижор нет, и ливов-рыбоедов. Растворились, пропали ушли.

Здесь гулко и шумно, и люди идут стадами - да нет пастуха. Нынешний люд нарядом беден, хоть тканями и богат. Простоволосые ходят, серые, угрюмые.

Белая старуха стоит на перроне, и воздух из тоннеля шевелит ежик волос под навернутым на голову платком.

***

Белая nain, старая нойда, шагает по плитке - плещется подол, клюквой по снегу на легком свитере алые бусы. Откуда что берётся - из воздуха, ли, из ветра. Нойда не спрашивает, принимает как должное, как солнечный свет. Щурится в белые ресницы, морщит совиный нос.

Говорили когда-то - земля и ветер будет, а нас не будет - так и случилось, растворились в речной воде. Людей теперь море, всякий норовит ногу оттоптать, свои же повывелись.

Ингры, смотри-ка, нашли себе место - домину отгрохали да с надписью по фасаду.

Уворачивается от гида с флажком, удивляется - на подоле ручонка с замызганным одуванчиком. Снизу светятся голубые глаза. Синие штанишки, красная футболочка. Нойда поднимает бровь, нос клювом вздымается над белесой головенкой. От витрины к ним уже летит - квохчет, суетится, извиняется. Старуха не отрывает взгляда секунду, другую, и бровь опускает. Признала.

Вытирает руки после пышки, и уходит к Невскому.

***

Ваддя с прямой спиной сидит в трамвае, едет до Медвежьего острова (почему он теперь Елагин, что за елага?).

Петр Матвеич зовет ее Дусенькой, подает руку, встречая на остановке с тюльпанами. Пригласил ее на эстраду, сказал, будут танцы. Оудикке ступает по кружевному мостку, гордится каблуками.

Внучкам надоедать проку никакого, пусть своим умом живут. Surma on yhsi - koikkoa eb ehi vottaa.