Кабаре - Внутри

Кабаре - Внутри

Кабаре – Внутри.

Основано на реальных событиях… (А если не верите, то кто вам виноват, что события у вас не в пример скучнее)

Часть I. Внутри кабаре.

 Случилось это еще в те времена, когда я имел такую опасную и наивную склонность оскорбляться до глубины души. Искренне, по-детски, надолго (почти навсегда). Принимал все слишком близко к сердцу. Причем настолько близко, что оно (мое это сердце) могло просто взять и щелкнуть по носу подобравшееся вплотную «все», и ему для этого даже не пришлось бы вытягивать его сердечную руку.

 Вот такая вот была беда. Тогда я еще хотел каким-то образом заполучить (украсть, наверное) всеобщую любовь и не понимал: это чертовски сложно, если делаешь и создаешь что-то… ну… не совсем обычное и отчаянно странное.

 Куда уж там. Любовь всеобщая. Ндаа…

 В общем, сейчас вы читаете мои воспоминания об одном из случаев, когда критика вышла горькой и безосновательно отравляющей, а коробочка моя оказалась слишком тесной, чтобы из нее вылезти, образно выражаясь, естественно.

 Эта история не слишком похожа на прочие мои истории: нет в ней кровавого убийства, каких-то тайн, оживших кукол и сверхтрагичной жизненной драмы. Это просто случай. Случайный случай и кое-что музыкальное…

 Играли мы тогда в одном из захудалых кабаре Гамлина. Гамлин – небольшой городок, расположенный на другом берегу Пыльного моря примерно на одной с Габеном широте. Его еще называют «Дырявая Сеть». Такое вот прозвище у городка: то ли рыба их дурила, то ли количество декадентных красоток в порванных чулках на квадратный фут превышало норму, то ли еще что. В любом случае, к нашей истории это не относится.

 Кабаре было под стать городку: темное, дымное, пропахшее селедкой, и звалось «Треска». Зал бутылочной формы был освещен вонючим керосином – да заведение и само походило на лампу. В тупике – крошечная сцена, узкая и неудобная, как карниз дома на пятом этаже, но мы кое-как разместились. Контрабас, скрипка, аккордеон, барабанчик, что-то струнное, что-то звонкое, ну и я – в ту пору хриплое и зеленое. Зеленое одновременно от страха сцены (помните? узенький карниз), от тошнотворного, застилающего глаза разноцветного дыма, и от взглядов, которые прошивали этот самый дым, как иглы.

 Задник сцены представлял собой вяло натянутый бордовый занавес, который колыхался всякий раз, как двери кабаре в дальнем конце зала открывались, впуская в помещение темные фигуры или же оные выплевывая. Мне это колыхание за спиной не нравилось: как будто кто-то бродит там туда-сюда, и намерения у него столь же неопределенны, как и само его присутствие – я-то не был уверен, есть ли там вообще хоть кто-то.

 Это было туманное утро. В Гамлине каждое утро туманное. «Треска» почти полностью пустовала, как и головы парочки просоленных завсегдатаев, храпящих у стойки, – в их черепушках сейчас лишь море перекатывалось, да похабно ругались чайки. Старуха-уборщица размазывала шваброй грязь на полу. Она кряхтела, наклонялась, мочила тряпку в дощатом ведре, неразборчиво кого-то проклинала (кажется, мисс Старую Спину), надевала тряпку на швабру и продолжала, сипя и кашляя, мыть пол. Она медленно ползла по залу, а за ней ползло ее ведерко на ручке. Грустное, отчего-то, зрелище – если долго глядеть, не отрываясь, на то, как она шаркает, как торчит горбом ее скрипучий позвоночник, как она немощно трусит головой.

 А под потолком, шурша плавниками-крыльями, мельтешила из стороны в сторону залетевшая в окно летучая рыба. Носилась, как муха в банке. Туман, пропитанный солью, лез в приоткрытые иллюминаторы «Трески», в углу сидел ржавый автоматон в костюме, походящий на человека, как две капли воды, только… да, ржавый.

 Издалека доносился протяжный и тоскливый гудок парохода. Он походил на подвывание раненого зверя, или только мне так казалось. Что ж, вспоминая все это, могу теперь снисходительно хмыкнуть: какая у меня все-таки была экспрессивная и совсем не ленивая фантазия. Хм... (снисходительное).

 С недавних пор я был мрачен, угрюм и неразговорчив. Все происходящее со мной непременно имело отрицательный характер, все виделось в черном цвете… в черном цвете… в черном, как фрак пианиста, цвете…

 Я поймал себя на том, что уже довольно продолжительное время смотрю в спину сутулого незнакомца, который сидит на трехногом стульчике и забавное что-то играет на пианино. Ах да, еще в этой дыре было пианино. Сколоченное, должно быть, из корабельных досок лет двести назад. Старое, зеленоватое, вечно расстроенное, как вдова моряка; кажется, там даже некоторые клавиши отсутствовали. Но все это не мешало сутулому незнакомцу играть, и играть весьма неплохо. Его длинные худые руки в белых перчатках носились по клавишам, как будто играли в догонялки, а нога в остроносой черной туфле стучала по педали. Страницы нотной тетради и вовсе сами собой перелистывались. Играл он негромко, словно боясь кого-то потревожить, но что-то в его игре не давало мне покоя.

 Просто обожаю такие моменты. Ну, когда пялишься, забывшись, и жертва препарирования взглядом вдруг оборачивается. Это был именно такой случай: незнакомец неожиданно прекратил играть и повернул голову. И поглядел на меня. Вернее, это я решил, что поглядел он именно на меня. Определить точно не представлялось возможным.