Кадры жизни

Прощение рождается любовью

В творении молитвенных ночей.

2005

Самый обычный июльский вечер пятницы. В питерской квартире горел одинокий торшер, из антикварного проигрывателя тихо пела Анна Герман, через распахнутые окна порывами горячего ветра врывался ночной воздух, шелестя тонкими занавесками. Саша раскинулась на узком диване, свесив руку, и вперилась пустым взглядом в искусную лепнину на потолке, пытаясь ухватиться хоть за какую-нибудь мысль в гнетущей тишине разума. На кофейном столике рядом остывал свежезаваренный чай и соблазнительно возвышалась неоткупоренная бутылка грузинского полусладкого — не дешёвая «Отвёртка», уже хорошо.

В далёкой, как будто чужой, прихожей хлопнула дверь. В любой другой день Саша немедленно побежала бы навстречу, обернула руки вокруг крепкой шеи и прижалась близко-близко, впитывая родное и такое желанное тепло, целовала бы до звёзд перед глазами и шептала что-то бессвязное о том, как скучала, вслушиваясь в приглушённый смех и любовные признания, в которых её в последние годы купали, точно Ахилла в Стиксе, забыв только о беззащитном израненном сердце.

Сегодня сил встать с дивана не нашлось. Но от неё это и не потребовалось: в конце концов, Миша непременно появился в гостиной, стянул с плеч дорогущий пиджак, небрежно бросив его на ближайшее кресло, и опустился на колени подле дивана, ухватился за Сашину руку и поднёс к губам, рассыпая мимолётные поцелуи. В сгорбленной осанке, выбившихся из укладки прядях, в глубоких синяках под прикрытыми дрожащими ресницами совсем не скрывалась усталость, граничащая с хроническим изнеможением, и Саше до смерти захотелось стереть её с любимого лица своими губами, руками, словами.

— Иди ко мне, — шёпот тихий, просящий.

Миша отозвался мгновенно: распахнул благодарные глаза и забрался на диван, узкий для двух тел, но достаточный для влюблённых, тоскующих по нежной близости. Саша обхватила его руками, намертво приковала к себе объятиями, позволяя облегчению пробраться под кожу, растекаясь покалывающим спокойствием по телу. Тонкие пальцы вплелись в золотые пряди, наигрывая чувственный романс по мотивам счастливой альбы*, не сжигающей любящие сердца рассветными лучами. Мишины блаженные вздохи — романтичный аккомпанемент её любовной песни.

* Жанр куртуазной лирики. В основе сюжета — тайное свидание рыцаря с женой сеньора, которое прерывается с зарёй (Alba — окс. «Заря»).

С Мишей хорошо. Он, всё время горячий, точно печка, отогревал продрогшую Сашу, в кожу, в кости которой въелся ленинградский мороз сороковых. Саша к нему тянулась всегда, с самого детства, видела в нём спасение и погибель своей заблудшей души и хваталась за него, как за последнюю надежду. С ним, с его любовью и нежностью не так страшно плутать в этом новом, незнакомом мире, воздвигнутом на руинах Сашиной империи.

— Устал, родной? — голос едва слышно потревожил мирную тишину.

— Устал, Сашенька, — Миша вжался сильнее, уткнувшись тёплым носом в шею. — Как будто мало мне было Чубайса, теперь ещё и ЮКОС. За границей дел невпроворот, у себя — и того больше, а мне приходится в чужих богатствах копаться.

«Всё отбери и к стене», — могла бы презрительно бросить Саша, если бы рассудок, как совсем ещё недавно, травился «химией». Но она трезва и чиста — скоро празднует три месяца без срывов, — и в таком состоянии ей тяжело позволить грубости даже начать формироваться в горле, чтобы потом обрушиться на Мишу лавиной пренебрежения и обиды. В таком состоянии — в беспамятстве любовном, не наркотическом — Мишу хотелось только защищать, лелеять и любить, держать рядом с сердцем, чтобы его не преследовали ни тягостные думы, ни горечь сожалений, ни боль, ни страхи — ничего, кроме Сашиной благоговейной нежности и преданности.

— Что я могу для тебя сделать, милый? — Саша прижалась щекой к разлохмаченной макушке.

Прерывистый вдох горячо коснулся шеи; Саша едва ощутимо вздрогнула — щекотно, приятно. Мишина голова медленно поднялась, и ясное московское небо в улыбчивых глазах мягко приласкало питерскую сырость асфальтов, разгоняя облака в пасмурно-сером взгляде. Саша чувствовала всё: каждый вдох, выдох, каждый миллиметр соприкасающихся тел, дрожь ресниц, трепет сердца, благодарность, привязанность и любовь, любовь, любовь. Миша смотрел — всё равно что молился — искренно, честно, верно. Саша внимала каждому взгляду, впитывала в кожу, вкалывала в вены — крыло лучше любого опиата.

— Просто будь, — Миша прижался к губам коротким чувственным поцелуем, взбудоражившим сонных бабочек в Сашином животе.

Саша улыбнулась, тепло и мягко, без притворства, без боли, без яда — точно так, как улыбалась давно, в мирные годы, теперь покрытые пылью памяти. Улыбаться так Москве казалось почти невозможным. Улыбаться так Мише было до смешного просто и страстно хотелось до конца отведённых ей веков, до последнего вздоха.

— Будешь ужинать? — она мягко коснулась щеки, лаская золотистые веснушки. — Борщ и блины ещё должны быть тёплыми.

Голубые глаза предвкушающе заблестели.

— Сашуля, ты борща наварила? С блинами?

Тихий смех легко сорвался с изогнутых губ, и Саша не отказала себе в звонком поцелуе прямо в кончик сморщившегося от щекотки носа.

— Я ещё привезла домашнего варенья от Василисы Ярославовны*. Земляничного и сливового.