Как белый теплоход от пристани

2003, Март (2)

3 марта

Эх, Женька, жизнь-то продолжается!..

Завтра у Андрейки пересдача кандидатского, Андрейка – ни в одном глазу. Накануне он спросил, что я думаю и, главное, что могу сказать по его теме о политической философии. Мне такое внимание лестно, но, откровенно говоря, с философией я завязал, а о политике хочу думать ещё меньше. Знаю, что все они там подлецы, и этого мне хватает. Знать остальное автоматически не имеет смысла. Я могу припомнить лишь одну политическую историю, от которой не возникает изжоги. Случилась она ещё в те времена, когда большой советский брат держал в своих объятиях не только шестую часть суши, но и добрую половину мира...

В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к девице с русой косой, шовинистической душой и вполне капиталистическими стандартами запросов. Страдая без взаимности, очернённый насмешками и клеветой несчастный задумал проучить бесчувственную. Отомстить он решил самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как у большинства добровольных жмуриков, а громким и славным – таким, чтоб неприятностей от этого возникло как можно у большего количества людей.

И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом разжился. Не чёрный пистолет на Большом Каретном выменял на саксофон. Он раздобыл кусок урана. Настоящего, оружейного, с большим рентгеновским фоном. Примотал к спине его и так стал похаживать, высокомерно озирая красавицу с намёком, что очень скоро она получит сполна. День ходил, другой, третий. Уж и посмертную песнь о себе заказал поэту Тимченко, а героическая кончина, окутанная легендами потомков и нравственным укором современникам, всё не приходила. Вместо этого молодой африканский организм подвергся верному, но издевательски медленному, ступенчатому угасанию всех жизненных функций.

Сначала заболела поясница. После печенюшка отнялась. Затем предательски отключилась селезёнка. Остановились двенадцатиперстная, толстая, прямая. Глаза стали видеть фиолетовые круги. Круги были красивы, но оптимизма такая красота не внушала. И лишь когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, мститель, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, Куда Следует. Там, Где Следует, умирающему задали несколько коротких вопросов и с первым же рейсом отправили делать помирание к папе.

На следующий день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Энгельсом пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом «вопиющем случае» с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская «Правда». Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд за ураном послетало тогда со своих должностей! Вот это я понимаю – политика...

5 марта

«Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса» – каково, а? Мощно, правда? А вот интересно, Дарья Донцова[5] тоже пользуется этим наказом графа Толстого? Лично я внушение Его крестьянского Светлейшества взял за правило, да-с. Бросаюсь с пером на бумагу только тогда, когда оружие моё заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Наверное, поэтому нигде не печатаюсь...
--------------------
[5] Дарья Донцова – российская писательница, преуспевшая на ниве одноразовых детективов. (С.О)
--------------------

Мои «чернильницы» – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. Но ничего, я выползу на брюхе. Я не остановлюсь, не сдохну, не завалюсь падалью под слоем гниющей листвы и, раздражая псов волчьим запахом, обязательно верну себе привычку радостно помахивать хвостом. Я стану весёлым и находчивым. Я буду умелым и ловким. Я вырасту высоким, голубоглазым блондином, сильным и бесстрашным, как царевич Елисей. Но это потом, а сейчас хочу похныкать: мне оттоптали ботинки!

Каждое утро, пихаясь и пинаясь в метро, затаптывая того, кто сбоку, и подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора расчищают себе дорожку к пенсии. Идут плотно, глядя выше голов. А нет, чтобы вниз оглянуться – вдруг там красота из чёрной замши? И стоит царевич Елисей в своей чёрной замше за двести-то долларов США, и физически ощущает, какой непотребной там она стала. Рыдает, можно сказать, смотрит с намёком и ждёт «извините». Но нет «извините», как нет «пожалуйста» или хотя бы «юноша, подвиньтесь». Разменяли на «ты здесь не один» и глянули так, словно угрожали плюнуть. Эх, ветер-ветер, что могуч, что гоняет стаи туч и волнует сине море, всюду реет на просторе[6] – где моя лопата? Перешибить бы лопатой их самодовольные хари!

Люди злы, когда они несчастны. Голодный может быть заботливым, больной – верующим в чудо. Бедный может быть щедрым, завистливый – великодушным. Беспокойный может быть терпеливым, а обиженный – милосердным. Несчастный же бывает только злым, потому что несчастье ему приносят страдания, в которых, как правило, некого винить. И каждая минута несчастного проходит в аду. Каждая минута мучает его за то, что у него не сложилось – что всё пошло не так, что жизнь катиться каким-то не своим чередом; что зимой слишком холодно, а летом слишком жарко. Что нет той верной и надёжной цели, к которой он двигался бы, как к собственной звезде на небосклоне – одной из мириад таких же, но для него единственной и неповторимой. И невыносимо злят все те, у кого она есть. Их самодовольные улыбки, их умиротворённость, которая, как плевок, в его мятежную, против всего бунтующую душу. И ужасно бесит их простота, раздражает спокойствие их голосов и уверенность во взгляде. И еда не насыщает, и питьё не опьяняет, и шапка не согревает ушей, пока они так смотрят и так улыбаются. А смотрят ведь они, мерзавцы, как нарочно, только на него! И ему одному улыбаются с издёвкой, будто он никакой не Елисей и тем более не царевич, а недоразумение в грязных замшевых ботинках да ещё без лопаты.