Как белый теплоход от пристани

2003, Июль (2)

15 июля, вторник

Если б от меня категорически, угрожая полугодовой невыплатой зарплаты (страшнее может быть только невыплата годовая), затребовали метафорического сравнения моих друзей с каким-нибудь известным науке животным — я бы запаниковал и растерялся. "Ну, кто, — задумался бы я, — курица? китайский водяной олень? руконожка "ай-ай" с Мадагаскара, осьминог Думбо или суровый гималайский бородач?"

Индивидуальность у моих друзей, хочется верить, всё же несколько сложнее, чем у осьминога, поэтому с простым перебором названий я наделал бы много ошибок. Проблем не возникло бы, пожалуй, только с Максимом. Иногда, когда его нет ни перед глазами, ни под руками, ни в очереди за пивом, я вспоминаю его, и в сознании моём, как мороз крещенский, держится образ полночного волка, открывающего душу перед луной. Затаённо воинственный, отчаянный и бесстрашный, заботливый и бесхитростный, по самодостаточности склонный обособляться, но из безответственности держащийся кучки этот представитель фауны, как никакой другой подходит быть героем сказки. Особенно на голодный желудок.

В последнее время что-то сильно загрустил мой "рыцарь бедный". Не звонит. Почти не пишет. Срезаться в приставку не приглашает. Может быть, дело в Катюшке и во всей той сложности, которую он переосмыслил с момента обструкции — не знаю.

Намедни сам его поймал. Гляжу: ходит потерянный мимо винных отделов безо всякого интереса — страдает, думаю. Дёргаю его за рукав, мол, ты чё? А он и говорит мне человеческим голосом:

— Хочу на Сахалин. Океан, — говорит, — хочу увидеть. Силу его богатырскую хочу ощутить. — И смотрит, главное, сквозь мою кожу, скелет и мясной наполнитель так, что у меня по спине заструилось, и в носу что-то щёлкнуло. — Отделившись проливом от тленного, — ей-богу, он так и сказал — от тленного, — хочу прикоснуться к первозданному, вдохнуть необузданное.

— Желания в таких количествах не исполняются, мой друг.

— Это у вас они не исполняются, а у меня исполнятся. И чтоб никакого комфорта — чтоб холодно, сыро и мятежно. Чтоб топор в руки, чтоб шалаш. И пить, чтоб, дождевую воду. И силу свою богатырскую ощутить! Но, — оговорился он, присмотревшись к бутылочке виски с жёлтой этикеткой, — при этом, чтоб люди всё-таки были неподалёку и в случае чего позаботились бы обо мне за умеренную плату.

Всегда таская под языком достаточно яду против любой, самой одухотворённой, инициативы, здесь я оказался пуст и не способен чем-либо гадким возражать. И только молвил поражённый, не без поэтичности, разглядывая этикетку зелёного цвета:

— Привези мне, друг, солёный, буйный ветер в кожаном мешочке...

Он согласно искривил шею и медленными, ровными шагами сомнамбулы покинул меня, всё так же устремлённый взглядом за пролив, в зовущие дальние дали.

А сегодня утром самолёт "Аэрофлота" вознёс его к облакам, и стюардесса с красными губами услужливо внимала шепотку его капризов над бескрайнею тайгою.

Теперь, вот, письмо прислал электронное. Из аэропорта местного ещё не вышел, воздуха ещё не вдохнул, за кофе пока не расплатился, силу богатырскую навряд ли успел ощутить — но уже бессовестно признался, как ему там "бесконечно хорошо". Скудным своим лексиконом умудрился так передать впечатление, что создалась картина поистине беспрецедентного райского покоя и состояния души. Ну и дай ему, как говорится, Босх.

16 июля, среда

Не совпали.

Внезапным воскресным звонком голос из трубки напомнил мне о высоких оценках от жюри литературной премии "Дебют". Когда-то, когда я уже и не помню, мне выпала оказия направить туда один из своих горе-шедевров. Я давно забыл об этом, но тут вдруг оживился, как сонная пташка от лихого свиста, даже почувствовал приятное там, откуда обычно произрастает тщеславие.

За высокопарным предисловием явилось приглашение в пресс-клуб. Пресс-клуб! Звучит? Вот и мне послышалось — звучит. Трубит. Громом литавр катится на мили! Предполагалось, что пишущая братия, оружие которой — меткое слово, во все тяжкие кинется дискутировать о современной военной литературе. "Ага, — подумалось мне, — современная плюс военная равняется Чечня". Не имея ничего по данному поводу сказать, я, миг поразмыслив, согласился.

Разволнованный ответственностью пошёл.

Неудовольствие испытал сразу, как расселся по стульям и пробежался нюхом по соседям.

Почему среди работников искусства столько маргиналов? Что, работа со словом несовместима с работой над телом? Я имею в виду гигиенический аспект. Но и не только его. Общая элегантность это что — анахронизм, произрастающий из эпохи дефицита? А безыскусность "нонешних" интеллигентов — это что-то вроде протеста изобилию? Или, может, настоящему творцу просто некогда за собой следить? Значит ли это, что меня творчество ещё недостаточно поглотило и что апогей настанет, когда из имущества останутся лишь стоптанные тапки да хозяйственный обмылок?..

В общем, так оно или нет, но в своих полосатых джинсах и стодолларовых мокасинах я смотрелся самым респектабельным. А уж бритые подмышки помогли мне и вовсе ощутить себя царём.

Собралось нас человек, наверное, тридцать. Это была комната с белой, чуть пожелтевшей от времени, краской на стенах, без окон и вентиляции, в которой каждое рождённое слово в ней же и умирало, не достигая ни общества, ни его отдельного среза, ни власти предержащей. Тем не менее разговор начался. И как только он начался — стало ясно, что наиболее меня волнующего он как раз-таки и не коснётся: обсуждали не предмет самой войны, а предмет текста о войне. Важным оказалось не то, что писать о войне, а то — как.

В качестве примера с напечатанных страниц из чьих-то уст к ушам коллег потекли опусы собственного сочинения. В повествовании от первого лица преобладали темы вшей, никчёмного интендантства, кишок, вывороченных разрывом. Много внимания досталось и психике новобранцев, истекающей стремительно, как кровь из оторванной ноги или перерезанного горла. Короче говоря, богатое палитрой авторское перо оформило военный пейзаж исключительно страшным, угнетающим, повергающим в упадничество. Почувствовал себя беременной женщиной при токсикозе.