Как белый теплоход от пристани

2003, Июль (4)

20 июля

В задачке спрашивается: он — дурак?

Огуречкин топнул ногой и озвучил новое требование. Теперь он запрещает мне общаться с моей пани Самуськой. Грозится последствиями. Он с ума сошёл? Он это серьёзно? Он серьёзно думает, что я устрашусь его устрашений???

А чё-то, в самом деле, давненько мы с Ируськой не виделись!

21 июля, понедельник

Гром, дым, молния и стоны.

Алиса, Лариса и Анфиса...

Нарицательный ряд теперь имеет продолжение. Надя. Точнее — Олеся. Именно к этому псевдониму автоответчик принял вызов, когда её не было дома. А я стоял, ища опору, рядом и слушал.

Текст сообщения не оставил ни малейшей свободы для домыслов и предположений, ни лазейки для опроверженья, чтобы в первые минуты сгоряча ошибиться, но потом счастливым образом дать себя разубедить. Нет — всё предельно ясно. Способ, которым моя девушка зарабатывает на жизнь, взвился убийственным смрадом палача нашего непрожитого счастья и моих невызревших надежд. Молодых и робких, недоверчивых, пугливых, но поверивших в добрую и искреннюю силу любви. Их словно растерзали, побросали в общую яму и недобитых, ещё живых, корчащихся от боли разочарованья завалили землёй и заровняли, не оставив опознавательной дощечки.

Я искал лета — нашёл сезон бездорожья. Мне темно и страшно. Мне больно. Беспутье захватило мои ноги так, что не хочется сопротивляться. Собственных сил выбираться больше не осталось, а, проезжая мимо, вряд ли кто-нибудь поможет с буксиром. Ну, ладно — через два шага с отдыхом на третий, днём ориентируясь по солнцу, ночью — по Полярной звезде, я как-нибудь выберусь из гиблого места. Я выберусь, а Надя?..

Ах Надюшка... Теперь-то мне понятна ценность твоим благодарным глазам. Теперь-то, наконец, открылись причины твоей столь трепетной заботы обо мне и нежного вниманья. Наконец, прояснились истоки твоей немногословности и странной задумчивости в отдельных разговорах. Бедная, бедная моя девочка! Я ничего не скажу тебе про Олесю, когда ты вернёшься с пакетами, полными продуктов. И, ложась спать, я также ничем её не выдам. А когда ты, такая трогательно беззащитная, убаюканная моей нежностью, погрузишься в сон, я аккуратно, стараясь не потревожить, словно бабочку-однодневку, сниму тебя со своей груди, свешу с кровати озябшие ноги, поднимусь и шагну в ванную. Умываться. Слезами.

Как мне жаль тебя. Я плачу по Джульетте в тебе. Но прости, мы не сможем быть вместе.

22 июля

Проклятый разговор, конечно же, состоялся.

Он был недолог: Надя не могла говорить, а я не мог стоять и, не имея согревающего слова, тупо смотреть на её слёзы. Выскочил вон, не попрощавшись, и уже за дверью отчаянно захлопал глазами, чтоб они не дали слабину.

Какая грустная получилась история. И как тяжело на душе. Я не знаю, то ли чувствовали все женщины, бросавшие меня, но мне самому было одуряюще трудно решить не в пользу отношений. Надя — это мой личный "Тушинский аэродром"...

23 июля

— Скажи, что ты любишь меня, пожалуйста! — всхлипнула Она, обратив молящий взор к его бледным губам.

— Прости, — с покорной болью ответил Он, и тяжёлые веки, сомкнувшись, освободили глаза от мутной, влажной плёнки.

Он вышел, и тёплый дождь семенил за ним, не смея обогнать...

Хочу подарить этот фрагмент какому-нибудь писателю, который его не испортит.

25 июля, пятница

Сегодня в конторе был праздник.

Некто, названный Ведущим специалистом продаж, продемонстрировал боссам свой паспорт с пометкой о дате рождения, и в его честь тут же вырос праздничный стол-монумент со множеством закусок, напитков и желающих присоединиться. Среди неприлично вкусных, ароматных заморских яств интеллигентно поблёскивали стаканы с портвейном.

Первым слово к имениннику, не спросив самого именинника, взял потной ручонкой Пахом. Богатая на эпитеты речь его вышла из глубины, из просторов полковничьего живота. Отскакивая от офисных перегородок, она поднималась к потолку, извивалась вокруг питейных пластиковых "кубков", застывала над красной рыбкой, преломлялась в смущённых глазах виновника торжества и лишь потом жалким кашлем коридорного эха оседала в наших утомлённых ушах.

Тост был рассказан. Публика оживилась: дамы зааплодировали, мужчины прожевали "Ура!", выдохнули, вздрогнули и раскраснелись, ощущая, как распространяется по рёбрам приятное тепло.

Пахому можно доверить первый тост. Если больше сказать некому — то и второй. Но к третьему он начинает своевольничать. Подбадривая дебютантов на Дне рождения Ведущего специалиста продаж, Пахом предложил собранию выпить за нас с Инной, после чего пронёсся по моему незапятнанному адресу с матерком. Насыщенно и ярко. По тому, какой открытый и дружный хохот вызвали его остроты, несложно было догадаться, что подобный конферанс у товарища Пахома в порядке вещей. Стоило, наверно, тоже, расслабившись, посмеяться, но мне было не до смеха.

Не до слов, не до дел, не до праздника. Единственное, что я делал с охотой, это выпивал. И время от времени старался улыбаться, хотя у самого душу грызли черви.

Спустя несколько опустевших "пузырьков", все, как водится в компаниях друзей, разделились и сгруппировались по интересам. Комнату заполонил монотонный гомон. И заскучавший в одиночестве Пахом снова подал голос к объединению разрозненного, празднующего коллектива.

— Лет семнадцать назад, — продолжил он, — когда я был ещё "членом" и "органом", когда готовность соответствовала всем трём большим звёздочкам на погонах, а половая выдержка — лишь одной маленькой...

Тут моё внимание притупилось — подогретый я занялся собой. Был весь сплошное воспоминание о Наде. Ну хоть тресни меня головой об унитаз — никак не могу перестать о ней думать. И определитель номера забыть не даёт. Она звонит, а я не отвечаю. Зачем? Мне ей нечего сказать.