КАК Я БЫЛ ДИКТАТОРОМ
(рассказ)
В отношении всякой великой силы…
человечество всегда должно думать о том,
чтобы сделать из нее орудие своих намерений…
Ф. Ницше
Уничтожение — какое сладкое и успокоительное слово. В голове тромбом не дают дышать непроходимые и странные парадоксы. Нас мало, убийственно мало! Нас не хватает. Мы ищем точку опоры, верный и простой выход. А здесь, вдруг все замирает внутри, подпрыгивает желудок, и как на вираже, захлестывает пенным гребнем волна адреналина. Наркотик. Выстрел. Шаг из люка самолета.
Этот сладостный, почти экстатический поворот по часовой стрелке ручки самоликвидатора. Видимый плюс (он же минус) в профессии смертника в том, что он часто остается в живых.
И тут, выход для ярости находится в простом и облегчающем душу слове :
УНИЧТОЖЕНИЕ!
Этот гимн рокота стихийных бедствий и шипение лавы. Многие тысячи тонн… оглушительные и сокрушающие удары… языческая вакханалия выстрелов… блеск погон залитых кровью и закатным солнцем, таким же, как при Филиппах, где сложил голову Марк Юний.
И все это бушует внутри меня! Дюзы моих реактивных двигателей ревут огненным потоком всепоглощающего бешенства, и стремглав несусь в ночь к выходу солнца или к катастрофе.
К нашему большому сожалению, мы вынуждены пойти на крайние меры. Мы будем безжалостно уничтожать наших врагов!
И это более, чем универсально. Этим нельзя грезить, это нельзя обдумывать. Не размышлять! Иначе стресс пройдет!
Вытираю пот со лба и висков. Пытаюсь поймать эту тонкую грань. Сладостная лёгкость даёт ощущение истины. Почему же наступает неизбежный дисбаланс?
Все от Александра Македонского и Чингиз-хана до Ленина и Гитлера (не говоря уже о Мисиме) ошибались в чем-то одном. Найти эту грань максимально чётко, холодно и расчётливо. Это невозможно во время извержения вулкана (или семени).
Х Х Х
…Где правит любовь, там нет желания властвовать…
Любовь — тень власти.
К. Г. Юнг
Эллен не понимает моего пристрастия к военной форме.
— Ты носишь её даже дома, — говорит она, задумчиво глядя в окно, — это свойственно глубоко закомплексованным людям, которые, за счет такого фетишизма, поддерживают свой слабый, но импульсивный характер.
Я снисходительно улыбаюсь, поправляя перед зеркалом фуражку и застёгивая парадную портупею. Я не хочу ей возражать — ей только этого и надо, чтобы завязался бесполезный спор.
— Пойми, — продолжает Эллен, — рано или поздно ты останешься один. Это закон лидерства.
— Я не останусь, тем более один, — зачем-то отвечаю я ей, — нас много!
— Но любая идея когда-нибудь исчерпывает себя, — подхватывает она любимую тему.
— У нас нет идеи, — отвечаю я устало, — у нас есть лишь стремление быть самими собой.
— Самими собой?! — Она округлила глаза, — смертные казни и резервации, ты уж меня прости, что я об этом, как-то мало сочетаются с внутренней гармонией.
— Ты прекрасно знаешь, это временные меры.
— Но тебе же будут мстить! Зачем ты заигрываешь с этой сопливой интеллигентской философией? Ты — диктатор, ты — узаконенный убийца, то есть судья. Имей смелость признаться себе хотя бы в этом!
— То, что я — диктатор, — произнес я медленно, отбивая ритм своих слов стеком по сверкающим сапогам, — это тоже временная мера. Я хочу быть равным среди равных, Эллен, устраивает тебя это или нет.
— Диктатор должен быть лишь там, где есть стадо! Ты что, хочешь себя сравнять с ними? — Она кивнула в окно, где под звуки оркестра маршировали отборные части гвардейской дивизии, а праздничная толпа махала флагами, — для них всё это — весёлое шоу.
Стек описал дугу, сбив три бутона в пышном розовом букете на трюмо, которые отлетели к носкам моих сапог.
— Для меня это — тоже весёлое шоу. Диктатор — это не тот, кому все лижут задницу по уставу. Это не тот, кто захватывает власть и наслаждается ею! Это человек, структурирующий общество, дорогая моя. Это тот, кто строит школы, больницы и тюрьмы. Это тот, кто направляет, а не управляет. Я не Господь Бог! Я просто занимаюсь своим делом!
Щёлкнув каблуками, я развернулся и, чеканя шаг, вышел из комнаты.
Х Х Х
Эмоции — субъективные состояния высших позвоночных,