Каракан

Каракан

Я бережно ношу в памяти маленький, как хрупкая льдинка, кусочек Алтая. Это я, бабушка Галя и корова Зорька. Да ещё трава за селом Березовка. Такая трава, что я ей по пояс. Сколько мне было? — не помню. Помню только, что говорить ещё не умел, а всё понимал.

— Где же наша Зорька? — спрашивает бабушка, обращаясь ко мне.

А тут не до разговоров. Не заблудиться бы. Всё равно спотыкаюсь и падаю. Меня поднимают сильные руки, переносят по воздуху и водружают на высокий, поросший зеленью, пригорок.

— Устал, внучек? Посиди, отдохни на Каракановой горке. Каракан не обидится.

С тех самых пор я и несу через жизнь это слово. Упало оно в душу и проросло так, что не вырвешь.

Однажды, классе в шестом, не выдержал, спросил у матери:

— Кто такой Каракан?

— Как ты узнал это имя? — удивилась она.

— Бабушка Галя говорила. Я ещё маленький был.

— Бабушка Галя? Ну, тогда слушай…

Он появился в селе Березовка зимой 1945-го года. Человек ниоткуда, без роду, без племени, с жёлтыми собачьими глазами, переполненными безысходностью и тоской. На ногах — потерявшие форму опорки, с торчащими из зевов посиневшими пальцами, ватные штаны солдатского образца, да видавшая виды душегрейка. Один карман для хлеба, другой — для табака. Мир тогда порешил, что это татарин.

— Каракан! — кричали в предвкушении потехи деревенские пацаны, — Каракан, у тебя жена есть?

— Была у Каракана жена, – привычно перечислял тот, — сдохла, был у Каракана сын — на войне сдох, был у Каракана конь… у-у-мер-р!

И тело его содрогалось в рыданиях, и хохотали мальчишки, которые за глаза называли его, конечно же, Тараканом. Не только из-за имени-прозвища. Просто ночевал он всегда в остывающих после помывки русских банях. Кто ж такого в дом-то пустит?

Так он и жил. Менял табак на хлеб, а хлеб на табак.

Бабы в деревне — поголовно солдатки. И чтобы мужей от беды оборонить, за время войны прислонились к вере. Церковные праздники соблюдали, постились. Хотя… кто тогда не постился!

Рождество встречали с сибирским размахом. Чего-чего, а самодельной водки много было выпито.

— Каракан! — крикнула, раскрасневшаяся от веселья, молодая солдатская вдова, — чего ж ты до сих пор здесь делаешь? В соседней деревне, у деда Чепеля, баню топят!

Потом она оправдывалась, мол, пошутила. А он шуток не понимал. Он пошёл. И, судя по тому, что пошёл, не местный был, не сибиряк. Кто ж из знающих попрётся за семь верст накануне пурги? Где-то на полдороги она его и накрыла. А он, вместо того, чтобы на варежки сесть да спиной к ветру повернуться, сложился калачиком и прилёг. Там его и нашли, когда снег сошёл, там и прихоронили.

Вот, собственно, и всё. Рассказал я эту историю знакомому писателю.

— Напиши, — говорю, — рассказ. Сними крест. Сорок лет эту занозу в душе таскаю!

— Сам, — говорит, — напиши.

— А как? Я же не умею.

— Как рассказал, так и напиши.

Написал, вот. Пусть кто-то ещё, кроме меня, вспоминает о Каракане — маленькой человеческой песчинке, брошенной войной на широкую ладонь Курулдинской степи.