Карантин

Карантин

Толстая рыжая кошка мяукнула. Тихий звук растворился в бормотании телевизора: на широком экране ярко раскрашенные лица раззявливали огромные рты, хохоча, выдавливая веселье изо всех сил. Говорящие головы сменились музыкой, из-за стен донеслись крики соседей – уже начали праздновать, скоро перейдут к драке.
 Он бы сказал что-то Мурке, что-то о том, что люди иногда бывают глупее животных, но не мог. Лежал в кресле, цеплялся за уходящие ощущения тела и смотрел в потолок. Ног не чувствовал уже давно и это было привычно: две колоды, зачем-то оставшиеся на память, – но сейчас пустота взбиралась вверх, поглощала бедра, руки, живот.
 В углу тесной комнаты – на старенькой этажерке с отпиленными ножками – красовалась елка. Настоящая. Сосед, тот самый, что сейчас орал на жену, принес и, неловко переминаясь с ноги на ногу, подарил. Даже бутылку не взял – не по-людски. Так что новый год он с Муркой встретит как раньше; только без гостей, ломящегося от тяжелых салатов стола и подарков.
 Кошка мяукнула еще раз. Кажется, она рыжая... с белой манишкой и носочками. Или это не она, а Черныш? Он не помнит.
 Мягкие лапы тихо ступают по скатерти – стол почти пуст: на нем стакан воды с растворенными таблетками (смешал все, что нашел), бутылка вина, подаренная шефом в один из прежних праздников, да тарелка с бутербродами. Мурка ест неаккуратно – стащила колбасу с хлеба, запачкав тонкую ткань, урчит, чавкает. Негодница. Он почти видит, как изогнута ее спина: то ли прячет добычу, то ли ждет удара. 
 В стекле отражаются огоньки гирлянды, весело пляшут, меняя узор каждые пять минут. Сколько он лежит?.. Думал, управится быстрее. На миг экран телевизора гаснет, а затем вспухает фейерверками – новый год. С новым счастьем. Мурка, доев, спрыгивает вниз, к нему на колени и устраивается удобнее.

***

 Её не было – мир не исчез. А потом из обломков, крошек и шума собрал новую мозаику.
 — Как думаешь, Мурка, надолго к нам гости?..
 Приятный голос: низкий, хрипловатый, чуть надтреснутый – как расстроенный рояль, как сломанная ветка. 
 — Хорошо бы, да? А то сидим тут вдвоем, два сыча, знать ничего не знаем.
 То, что под веками – колеблется, переливается – темнота? Черный цвет. Есть еще белый; если его разложить, то можно получить радугу. Семь и два... Будет девять. Девять негритят, поев, клевали носом, один не смог проснуться, их осталось восемь. 
 Агата Кристи, когда я на почте служил ямщиком, геолог, институт с пропахшей дымом кафедрой, дребезжащий трамвай, дорога, покрытая заплатками свежего асфальта, – вспомнила! Всё вспомнила. Будто только этого и дожидавшись, на грудь легла тяжесть. Она открыла глаза. 
 Серый потолок. У углов разводы – неряшливо замазанные широкими полосами побелки, от того еще более заметные. Стены оклеены невзрачными обоями, когда-то белыми, усеянными мелкими цветочками; покосившиеся полки покрыты вздувшимся лаком, на них лежат стопки книг, зачитанных пухлых журналов. На гвоздике – блестящем, новеньком – висит дешевенькая репродукция репинских бурлаков: толпа оборванцев тянется к облупленной рамке, выкладываясь в последнем рывке, но все напрасно.
 — Мяу, — тычется в щеку холодный нос. 
 Рыжий хвост мелькнул перед глазами, исчез и снова появился. Над ней склонился мужчина, убрал кошку и спросил:
 — Проснулись?
 — Да... — гортань словно склеилась, слова продирались с трудом, проталкивались как камни. — Вы кто?
 Он помолчал. Она приподнялась на локтях, завозилась неловко – тело слушалось с трудом, – но смогла сесть и рассмотреть наконец и своего визави, и его пристанище. Вряд ли это больница или пансионат – постель накрыта связанным вручную пледом; на дверцу шкафа наброшены рубашки, свитера и даже пиджак, отчего в щели виднеются полки с наваленными на них как попало вещами; стол накрыт грязной скатертью – свежие пятна накладываются поверх старых, рисуя историю трапез; у занавешенного окна притаилась скромная елочка: ее игрушки – единственное, что разгоняет серость комнаты. Тут и воздух кажется туманом, будто кто укрыл комнату вуалью из пыли. Даже мужчина сер. Волосы с проседью, серые глаза, неухоженная клочковатая борода. Кожа бледная, отливает в нездоровую зелень, наверное, он долго не был на улице.
 — Я? — искреннее удивление. — Петр Се... Просто Петр. Извините, но мы с Муркой так долго были одни, что совсем разучились вести себя прилично.
 — Ольга, — говорить все еще больно, но она делает усилие над собой и спрашивает: — Где я?
 Словно ничего не услышав, Петр продолжает гладить кошку. 

***

 Он считал дни с помощью отрывного календаря за немыслимый двадцать второй год: едва хмурь за окном становилась белой, срывал листок,  прочитывал и клал в коробку из-под обуви. 
 Когда он уснул – как легко себя обманывать, – то проснулся в своём же доме. Мурка, раздраженно подергивая ухом, ходила по комнатам, не находила себе места. У входной двери порой задерживалась, шипела змеей, выгибала спину. Он не мешал.
 Из распахнутого окна тянуло холодом и дымом, ветер трепал занавески, обжигал огнём щеки, а он стоял. Стоял уверенно, без помощи, крепко упираясь в пол и чувствуя подошвами, где заканчивается он и начинается все остальное.
 На улицу он вышел не сразу, лишь через несколько дней, когда закончились продукты. Вода была: текла тонкой ржавой струйкой из кранов. Иногда шумели трубы. И всё. За стенами молчали, телевизор гудел белым шумом. Так что на прогулку он собирался как на войну. Рассовал по карманам мелочь, кухонный тесак, которым так удобно рубить мясо, устроился в рюкзаке, а перочинный нож лег в перчатку.
 Он никого не нашёл. Но это потом, когда попривык к туману и эху, а в первую вылазку его храбрости хватило только на пробежку до соседнего магазина. В пустом зале было светло и чисто. Аккуратные горки на стеллажах, гудящие холодильники, в которых словно застыло время: всегда свежие продукты с истекшим сроком. Ничего необычного. Только свет тусклый, помигивающий.
 Нахватал всего, что под руку подвернулось, и бросился домой. Пустой подъезд – хорошо, что без домофона, вдруг электричество закончится? – на стенах копоть, испачкавшая пальцы. Только заперев дверь на все замки, он выдохнул и расслабился. Мурка лезла в сброшенный рюкзак, мяукала настойчиво, требуя немедленно ее покормить, и он позволил себе отвлечься. Захлопотал, уговаривая ее потерпеть, задвинул лишние мысли подальше.