Казачий дар.

Казачий дар.

      Я не писатель, не «сочинитель», а рассказываю подлинные истории.

    Герои же «Магрибских тайн» отделились от меня и ушли в свою жизнь. Возможно, на время.

Если б я был писателем! У! Тогда я бы провел этого подозрительного аристократа, который нагло воспользовался моими именем и отчеством, через дебри эпистолярных интриг. Провернул бы махинацию с отменой прав собственности на миллиардные шахты и довел бы одного героя до самоубийства, а другого сделал бы успешным политиком, хотя бы, мэром — все ради наживы! - а для того подчистил бы его семейное положение, упрятав одну из его очаровательных девушек в сумасшедший дом.

Бандитов же традиционно перестрелял.

Вышел бы роман.

Безответственная болтовня.

Время романов, к счастью, ушло в библиотеки, частично застряв в ларьках «Роспечати».

...

   Но вот история, которую я услышал в придорожной закусочной на трассе под Оренбургом.

Она засела в голову и просто мешает жить, поэтому выну ее.

                                                  Казачий дар.

    Солнце уже прижималось горячим боком к заснеженной и притихшей степи и вызолотило щеки беленых куреней и черные камышовые их крыши, а дымы, курящиеся над хутором, загустели и побелели, как вечернее молоко, и тени от черных, корявых, будто ведьмины пальцы, тополей поползли змеиными тропами к приглушенной льдом соловьиной реке, когда со стороны Татарских курганов, тающих в сиреневом, мокром вечере, по дороге идущей до Тимофеевой рощи с бирюками, а дальше и вовсе не проезженной, показались разбитые и чиненные веревкой сани, запряженные маленьким и лохматым вороным коньком. В санях, полулежа, ехал, присыпанный по дерюге крупяным снежком, мужчина, лет сорока и, казалось, подремывал.

    Подъехав к поросшему льдом колодцу, возле которого вилась стайка парнишек, путник мягко остановил своего лохматого коня, который тут же стал смешно шевелить большими, ровно заячьими, ушами, и осмотрел всех внимательно, будто ища потерю, строгими и глубокими глазами.

- Здравствуй, дядя, - сказали казачата.

- И вам не хворать, - отвечал путник.

- А скажите мне, ребятушки, где тот курень, где гостем не побрезгуют?

   Мальчишки-то народ озорной, а тут оробели чего-то, молчат, но любопытно все же — что за человек, да откуда? И почему не к атаману наперед дорогу спросил, а дом для ночлега? Федя, Игната-есаула сын, он постарше других был, ну и спросил:

- А ты, дядя, куда едешь?

- За Кривой бугор до Азовских гор, - ответил незнакомец. Пошутил так. А потом добавил:

- Куда воля вынесет, туда и еду.

Ребятам еще любопытнее стало, но и страшно от чего-то. Какая-то в человеке этом мрачная сила чувствовалась. Степная. Боязно было дальше расспрашивать, ну, Федя-то, есаулов сын, отшутился все же:

- А вон у Гришани в дому воли в каждом углу, к ним и езжай!

Ребята засмеялись и убежали, а у колодца остались путник и маленький мальчик в шпаке без одного уха. И тени на снегу, как узоры чугунные.

Посмотрел проезжий на него и спрашивает:

- Ты, значит, Григорий?

- Да.

- Что, батя твой дюже бедный?

- Не, мамка теперь Пашкино приданое свезет, да продаст, а батя еще внаем пойдет, вот коня и укупим.

- А ваш-то конь где?

- Тем месяцем пал.

- Тогда садись, покажешь, куда ехать.

   Гришаня сел бочком в сани, и они заскользили тихонько, словно лодочка по озерку сонному, к самому крайнему куреню, за которым хутор уже закачивался, а шли все балки, овраги, горки, да колки вербные.

    Отцу Гришани, Василию, путник поначалу тоже любопытен был: кто таков, да откуда. Поговорили, и, оказалось, есть и знакомцы общие из старых казаков, а сам-то проезжий лавку держит, прямо в Тавловской на майдане против церкви, травами торгует, что от хворей разных, знахарь, стало быть.

Василий даже и вспомнил эту лавку - раньше, вроде, как и не помнил ее, а теперь проклюнуло, а вот путника никак припомнить не мог.

- Что же в степь-то потянуло? - спросил он, когда распрягши  конька и поставив его в пустеющую с месяц конюшню, да насыпав в ясли пропадающего теперь даром овса, прошли они в комнаты.

- Угадай-корень ищу, - отвечал путник.

    Василию это странно показалось. Мысли разные темные пошли: «Уж не лихой ли человек какой? Снегов выше колена, а говорит, какой-то угадай-корень ищет».

Да путник-то, словно мысли Василия услышал и говорит ему:

- Этот корень только в холод настоящую силу берет, а летом пустой совсем. Ты ищи, да примечай, где цветочки, как огоньки красные, бисером по траве, тут и есть Угадай-корень. Хочешь, вицу в степь воткни, хочешь, так запомни. А по снегу уже ищи место заветное.

Ну, так ясно же все стало — умный человек, ради ремесла себя не жалеет.

   Семья у Василия небольшая — он, да жена Анна, да старшая дочурка Прасковья - Пашка, вот эта зима минует,  уже и невеста, да младший сын Гришаня. Все.

Как водится, папахи сняли, богу помолились, здоровья пожелали, да назвались, как кого кличут, проезжий-то Степаном Тимофеевичем назвался, тут бы и за стол, повечерять, ну, Степан-то и снял тулуп, Анна смотрит — у того весь кафтан в крови!

- Что это у тебя? - спрашивает, - Или бился с кем?

- Волки едва не загрызли, да Орлик, конек, что в упряжке, вынес, а другого коня, верхового, видать, заели. Добрый был конь, да снег тяжелый, по такому не уйдешь от волка.

Анна дала гостю чистую рубаху, переоделся он, и сели все за стол.

А гостя-то кафтан, она приметила, не рваный был, а точно саблей порезанный.

Жила семья Василия не то чтобы совсем бедно, пара быков-то была, и баранов с десяток, вот и теперь дымился в чугунке посреди выскобленного добела стола ароматнейший кулеш.

- А что, Степан Тимофеевич, не ешь? - спросил Василий, зачерпывая ложкой, пахнущее на весь баз, варево.