Кира и шейх

1

— Кира… Кира… — слышу я сквозь сон липкий хриплый голос.

Который я ненавижу. И чувствую, как грязные потные пальцы ощупывают меня. Продираются сквозь тонкие простыни, как щупальца омерзительного спрута, пытаются дотянуться до моей голой кожи.

Я тонкая раковина. Я под водой. И сейчас мне надо проснуться, чтобы сбросить с себя эти сети. Делаю усилие. Пытаюсь вынырнуть, выплыть на поверхность, пока голос всё продолжает бормотать в своём ритме:

— Кира, Кира, Кира…

Разлепляю веки и первое, что я вижу, это небритое гнилое лицо моего отчима, который лежит совсем рядом на моей кровати, и всё его тело дёргается и стонет.

— Пшёл вон! — кричу я неокрепшим после сна голосом, и это больше похоже на шёпот.

Пинаю его коленом куда-то в область паха, и с отвращением чувствую что-то мягкое, липкое и плотное.

— Сейчас, сейчас, — ноет он, подвывая, и по гримасе на его небритой роже я понимаю, что он сейчас кончит. Испустит свой дух.

Окончательно просыпаюсь и вскакиваю на ноги. Пока этот ушлёпок, кусок мяса, лежит на моей постели и дрочит.

Мне хочется взять нож и зарезать его, искромсать эту рожу на кусочки, отрезать его отросток и выбросить его на помойку, но я лишь с омерзением смотрю на этот уже ставший обычным утренний ритуал и выхожу из комнаты.

И слышу плаксивый голос Гены за спиной:

— Кира, не уходи… Ещё совсем чуть-чуть… Ну что тебе, жалко что ли полежать рядом, я же тебя даже пальцем не трогаю!

Ещё бы он тронул! Я даже не знаю, что останавливает этого урода: наверное то, что ему пообещал мой брат однажды, ещё в детстве, когда мой отчим Гена в первый раз подступился ко мне. Я точно не уверена, что он сказал, но его слова были настолько убедительны, что я живу словно в стеклянном колпаке, прозрачной банке, окружённой монстрами: они наблюдают за мной, но не могут сожрать.

Тонкая невидимая стена, как старинный заговор, оберег, охраняет меня.

А всего-то заклятий было: «Если ты тронешь хоть пальцем Киру, ты ушлёпок, то ты пожалеешь вообще о том, что твоя мама вырыгнула тебя. Не сделала аборт, гнида. Я сначала отрежу твои яйца и скормлю тебе же каждое по одному, ты меня понял? И заставлю их сначала очень тщательно прожевать и только потом проглотить.

А потом буду кромсать твой сраный хер по миллиметру, как колбасу, и разложу на тарелке ромашкой. Жалко только, что он у тебя быстро закончится.

Затем привяжу к батарее и заставлю смотреть, как куски его медленно гниют и тухнут у тебя на глазах. Пока ты истекаешь кровью и дерьмом.

Смотри мне в глаза, тварь, ты мне веришь?!

Веришь, что именно так я и сделаю?!»

Не знаю, то ли такие убедительные слова моего старшего брата Ивана, то ли то, что он работал на одного из самых известных криминальных авторитетов города и, возможно, делал вещи и пострашнее, но мой отчим действительно боялся тронуть меня пальцем.

Но это не могло остановить его от вечного вожделения, дикого зуда у него в паху, и когда Ивана не было рядом, он не упускал возможности подобраться поближе ко мне. Я стала для Гены его версией порножурнала, только живого: можно смотреть и дрочить, и я уже привыкла к этому, но я знаю, что мне осталось совсем недолго это терпеть.

Как я уже привыкла к этой жизни, к этой сраной тесной квартирке, в которой невозможно жить, и к которой точно нельзя привыкать.

Я уже почти накопила достаточно денег, чтобы съехать из этой гнилой халупы, этого гнилого района и выкинуть своё прошлое в помойку. Чтобы больше никогда не вспоминать о нём. Начать писать всё заново. С чистого листа.

Иду в уборную комнату: тесную и грязную, в которой никогда не было ремонта с тех самых пор, как эту хрущёвку построили. Залезаю в крошечную, всю в ржавых подтёках, ванную и встаю под горячий, почти обжигающий меня душ.

Пусть вода смоет с меня всю ту слизь липких взглядов и прикосновений, чтобы я вышла отсюда другим человеком. Из другого района и теста. Как миллионы девчонок — моих ровесниц с нормальными семьями и нормальными отцами.

Никто никогда не догадается, из какого дерьма и навоза я выросла: я это очень тщательно скрывала, скрою и сейчас. Буду для всех девочкой-отличницей. С папой-мамой и старшим братиком. Сколько себя помню, помню только эти жалкие обои в цветочек, эту старую, еще оставшуюся от Гениной бабки югославскую мебель, этот шаткий стол на кухне с липкой клеёнкой в клетку, этот вид из окна на грязный, загаженный собаками и кошками двор.

Я жду, когда этот двор, этот дом снесут, сотрут с лица Земли, с лица моей Москвы, похоронят под обломками моё странное уродливое детство, чтобы оно больше не терзало и не мучало меня во снах по ночам, чтобы не просыпалось по утрам мутным взглядом моего отчима, который мне достался после смерти матери.

Как можно ненавидеть себя и своих детей, чтобы связаться с таким ублюдком! Жаль, что я не могу задать этот вопрос своей маме, сгинувшей много лет назад в этом котле нечистот от пьянки и передоза.

А Гене надо сказать спасибо, что не сдал нас с Иваном в детский дом, хотя иногда мне кажется, что там нам было бы не хуже. Хотя нет, и только эта слабая прозрачная благодарность удерживает меня от того, чтобы убить моего отчима. Я думаю, и Ваню тоже.

А ещё твёрдое знание, что мне осталось совсем недолго здесь жить. Я селф-мейд вумен, настоящая чудо-девочка, которая смогла. Смогла сначала закончить на пятёрки школу, а потом и поступить в институт, и выпуститься с красным дипломом. Мама бы могла гордиться мной, если бы вообще умела гордиться и любить своих детей.

Но её образ давно стёрся и истончился в моей памяти, и остался только потный отчим, но и его я надеюсь очень скоро забыть навсегда.