Клад

1.

Константин Алексеевич высморкался в засохший носовой платок, кашлянул в него же и сурово уставился на Глеба своими круглыми пыльными стеклами:
— Ну?
— Привести к общему знаменателю, — хмуро вымолвил Глеб, ни то утверждая, ни то вопрошая.
— Так приводи!
Глеб коснулся мелом доски, замешкался. В голове роились смутные воспоминания.
— Что, все? Опять авария в мозгу? — зло каркнул учитель.
— Тут умножаем…
— На сколько?
— М-м да, тут… пять и…
— И?
— С-семь?
— Шесть! Пять и шесть дают тридцать! Множь!
Таблицу умножения Глеб, слава богу, знал неплохо.
— Та-ак… Куда?! А числитель?
Глеб вздрогнул. Он знал, что числитель стоит вверху, но что с ним делать решить не мог.
— Числитель кто за тебя перемножать будет?
— Ой да…
— То же самое, дурень! На те же самые цифры множь! Шесть и пять!
Экзекуция близилась к завершению. Точнее Глебу так казалось.
— Вот, готово.
— Не готово! Сокращать дроби Пушкин будет?
Глеб шумно выдохнул, как паровоз перед отправлением и безнадежно уставился в уравнение.
Прошло пять мучительных минут, прежде чем Константин Алексеевич, не выдержав, плюнул на тряпку, стер с доски каракули Глеба и, раздраженно стуча мелом, начиркал правильный ответ.
— Баран безрогий!
— Чего-о? — в свою очередь не выдержал Глеб.
— Того!
Глеб стиснул зубы, сверкнул на учителя взглядом и, оскорбленно сопя, двинулся к своей парте.
— Чего сопишь-то? Я ж тебе добра желаю! — вдруг как бы смягчившись, лицемерно-снисходительно проговорил учитель, когда Глеб, складывал вещи в мешок.
Это было продолжение издевки.
— Люблю я тебя! Вот бывает, проснусь посреди ночи и думаю, думаю, что тебя, индюка, в жизни ждет. Ведь ничего же хорошего не ждет! Лошадь, бочка и черпак — трудовые подвиги ассенизатора. И грустно мне становится-я…
Еще год назад Глеб бы жестко ответил, что не нуждается в поучениях и жалости, что в гробу он слыхал эти нотации, и вообще в летном училище, куда он скоро поступит, математика стоит даже не на первом месте. Но теперь он стал гораздо мудрее. И гораздо лучше знал Константина Алексеевича с его любовью выкручивать уши.
К. А. Щепов (или, как его с давних пор окрестили школьные остряки, Кощей) был худшим учителем в школе. Заскорузлый, сутулый, перекошенный, обсыпанный меловой пылью, в кривых очках и с вечно всклокоченными волосами. Когда однажды в газете Глеб увидел фото предателя Власова, то сперва решил, что это Кощей в военной форме.
Сказать, что Кощей был злым или противным — значит, не сказать ничего. Кощей был разным. До мурашек разным, но всегда плохим. Иногда он вел себя презрительно и холодно, глядел на ребят сквозь свои линзы, как римский император на рабов. В другие дни становился ехидным и мелочным, постоянно кривился в усмешках, гадко подтрунивал. Порой приходил сонный и хмурый, преподавал через силу заплетающимся языком. А в иной день являлся веселый и энергичный, всех подбадривал, потирал руки и от всей души славил правительство и армию. В такие дни Глебу при нем становилось особенно тошно.
"Раз ты негодяй, так уж и оставайся им всегда! Чего комедию ломать?"
Еще дичее было то, что при всем при этом Кощей с удовольствием играл Деда Мороза каждый Новый год. Приходил в актовый зал в подвязанной бороде и длинном буром тулупе, громогласно говорил нараспев, водил хоровод.
Как-то хорошистка Соня Левченко, над которой Кощей день назад нехорошо посмеялся, не выдержала и выдала ему сквозь слезы:
— Вы, Константин Алексеевич, хам лицемерский! За таких как вы мой брат на фронте кровь проливает! А вы больным прикинулись, чтобы на войну не идти!
Все ждали, что он ее сейчас за косы оттаскает и к директору поведет, а Кощей как-то грустно потупил взгляд и, будто в полусне говоря сам с собой, промолвил:
— Есть такое… И хам, и гордец, и скряга, и до женского полу охотник… Но не трус я, не-ет! Я в гражданскую кровь пролил! У меня осколки в легких!
Покашлял для виду и влепил Соньке "неуд".
"Может, у него с головой плохо? Бабушка не зря таких окаянными обзывала", — думал Глеб, проходя через зал, мимо высокой драненькой елки с картонной звездой.
Он знал, что жена у Кощея, по крайней мере, точно "того". Математик жил с унылой, безмолвной как корова бабой, серое лицо которой вечно хранило туповато-испуганное выражение. Лишь раз Глеб услышал краем  уха ее разговор с кем-то: "Ой не знаю, вроде один, а вроде и нет. Он, не он… Как из под полу вылезет — как будто и другой".
"Пьет — черти мерещатся", — не без сочувствия решил Глеб.
В полукилометре от школы в укромном закутке знакомые ребята играли в бабки. Ванька Зимогоров, Пашка Агаев, Пахомка Лисин, Колька Белых с братом Шуркой и хулиган по прозвищу Шило. Ставки: пять копеек, два винтовочных патрона, кусок  сахара и цветная картинка из журнала про авиастроение.
Глеб заметил, как Ванька вынул из своей сумки пузырек свекольных чернил: проигрался! Шило, заломив шапку на затылок, следил за ним, насмешливо катая во рту "козью ножку".
— Глебыч! — крикнул вдруг Ванька, когда Глеб уже прошел мимо.
— Чего?
— Брось за меня. Ты ж меткий!
— Э-э! Это че за фокусы! Нечестно! — вскипели хором Колька и Шурка.
— А чего! Ты за брата тоже кидал!
— Не-е… Я пойду, — хмуро вымолвил Глеб.
— Друга бросишь, да?! — обиделся Ванька. — А я тебе Жюля Верна давал читать! Забыл?
— Пусть кинет, — дал свое авторитетное согласие Шило.
Не охота было Глебу ввязываться в чужую игру. Три дня назад матери клялся не играть. Но делать нечего. Дружба на кону.
Взял биток, прицелился и вышиб два гнезда.
Колька и Шурка вытянули свои глуповатые лица. Мельком переглянулись, зло уставились на Шило, который только ухмыльнулся, задрав самокрутку, как дуло гаубицы.
— Нечестно! — в гневе заверещал Шурка.
— Ша! Честно бросил, — отрезал Шило, уже чуя славную потеху. — Гони монету!
Оба брата стали надвигаться на Глеба и Ваньку, грозно сопя и скидывая рукавицы. Шило не препятствовал. Ванька растерянно пытался их вразумить и пятился назад, как трусоватый командир с передовой. Пахомка от возбуждения начал пританцовывать.
Домой Глеб вернулся со вспухшей скулой и горькой досадой на приятеля (другом его теперь и звать-то не особо хотелось).
— Опять дрался! — подскочили к Глебу две младшие сестренки Рая и Галя, вечно сующие нос не в свои дела.
— Ниче не дрался! — буркнул Глеб. — Поскользнулся, упал… щекой об лед.
— Дра-ался, дра-ался! — убежденно повторила четырехлетняя Галя, сверкнув круглыми праведными глазками.
— Ну дрался и что! Не ваша печаль! Мамке чтоб тихо, поняли? А то не буду вам больше книжку про остров читать!
"Все равно увидит!" — мрачно подумал Глеб, оглядев себя в зеркале. — "А там и догадается, что играл."
Настоящие драки только и случались во время игр.
Мать, вернувшись с базы, сразу все увидела и, конечно, обо всем догадалась. Но разозлилась сильнее обычного.
— Я на работе замерзаю, от отца писем нет, а он, собака, в кости дуется! — кричала сиплым голосом мать, швыряя одежду и гремя у печки чугунками. — Клялся же, клялся, бесстыжий, третьего дня не играть!
— Меня Ванька попросил, — оправдывался Глеб.
— Слышать не хочу про Ваньку твоего! Сначала бабки, потом пьянки! А потом и на дело позовет! Пойдешь, с ним? Пойдешь?! Зараза!
Мать дала ему затрещину.
— Еще раз бабку в руку возьмешь и… не сын ты мне больше! Понял?!
Глеб опешил и ушел в другую комнату делать домашку. Потом плюнул на нее, бросил перо, поел хлеба и лег на тюфяк.
Мать не позвала его ужинать.
Тянулись часы. За окном танцевали снежинки в густо синеющей мгле. Ползали тараканы. В щели забирался мороз. За дверью пощелкивали равнодушным сухим треском дрова в жаркой печке.
Чтобы как-то приободриться Глеб взял газету, на которой заместо тетрадки делал задание, и стал читать. (Тетради в школе выдавали только для контрольных).
"Раненый Степанов, в одиночку подбил третий фашистский танк, подползший к самому орудию. Когда из люка высунулось перекошенное ужасом лицо командира, бесстрашный сержант расстрелял его из пистолета, влез на башню и бросил в открытый люк бутылку с зажигательной смесью. Звериный вой горящих заживо врагов…"
Дальше была клякса.
"Вот где настоящие люди-то!" — с горечью подумал Глеб. — "И батька мой там. А я, дубина, здесь торчу, у мамочки под юбкой! Верно, бесстыжий..."
Этим вечером он твердо и окончательно решился бежать на фронт. Мешок сухарей уже был заготовлен. Не хватало главного: оружия. Эту трудность, впрочем, Глеб надеялся как-нибудь разрешить по мере продвижения к передовой.
"До прифронтовых деревень добраться, а там, небось, винтовки в любом сарае лежат…"



Отредактировано: 03.02.2020