Когда канарейка рисует тигра

1 пёрышко

Мы можем быть только на расстоянии?

Я сижу за столом и тру соломкой вареную морковь для сумсы*, рядом мама разделывает мясо на азу и хмурится, явно раздумывая, как начать со мной этот повторяющийся год от года разговор. Разница сейчас лишь в том, что отец в феврале умер и теперь она не пугается каждого шороха, из-за которого она всю жизнь молчала перед ним. Отец её бил и вообще не считал за равную, впрочем, я воспитана в этом.

— Гульназ, — наконец решается.

— Да, матушка.

Откладывает нож на разделочную доску и убирает ломтики ягнятины в железную тарелку.

— Ты помнишь, сколько лет вы в браке?

Отвожу взгляд в сторону.

— Почти одиннадцать.

Тяжело вздыхает. Верно. Уже одиннадцать лет повторяется одно и тоже. И если вспомнить, что к браку с Маратом меня готовили с восьми, а договоренность между семьями появилась и того раньше… то выглядит это явно удручающе.

— Почему ты… — прищуривается, — разве ты не хочешь деток, Гуль?

И пока не начала каяться за меня, обрываю.

— Хочу.

— Хотя бы одно дитя…

Молчу, посмотрев в окно.

— Что в этом такого сложного, Гуля? Марат приедет, надави сама, раз он не хочет. Ты уже большая, взрослая давно, неужели тебя надо учить такому?

Пока мама всё-таки решает покаяться, вспоминая тауба аль-истигфар, я задумываюсь. Учить чему? Совратить своего мужа? Самой? Не скажу, что я не думала об этом, проводя одинокие вечера и ночи. Но всё-таки… самой? Лицо начинает заливать пунцовой краской, так что решаю лучше разглядывать, как красиво нынче сирень обрамляется почечками в нашем с ним саду.

Я рассаживала кусты пару лет назад, решив сделать небольшую аллею. Красиво так… волшебно.

— Гульназ! — Чуть строже говорит мама, которую я на миг перестала слушать.

Смягчается и продолжает говорить тихо:

— Пожалуйста, ты же понимаешь! После смерти твоего отца… — замирает, — мы не сможем удерживать Марата. Он и так предпочитает жить не с тобой… а если надумает развестись? Нынче это просто, Гуля! Неужели ты этого хочешь? А что люди скажут? Даже его мама недавно начала со мной разговор, спрашивая, есть ли у тебя какие-то проблемы. Со мной, Гульназ! У них же он единственный сын, ты понимаешь? Нам всем нужны внуки. Очень. Ты роди одного и нам хватит.

Определенно, хочется провалиться под землю.

— Поэтому, птичечка, пожалуйста… — мама даже вспомнила моё детское прозвище, хотя едва ли оно сейчас к месту.

Так неловко.

И если первые пару лет удавалось скрывать, придумывая какие-то оправдания и небылицы, то где-то на четвертом мама после его очередного отъезда потащила меня к женскому врачу и всё-таки узнала простую истину.

— Не пойму, — говорит тише, — почему ты его не интересуешь… ты здоровая, не красавица, но и не уродина же. Волосы у тебя карие, роскошные от меня, глаза да губы не дурные. А скулы, а? Ну как у татарочки! Папа твой в роддоме восторгался, какую дочь я ему подарила.

Кажется, только в роддоме.

На выдохе встаю, убирая натертую морковь к другой горочке, солю и отхожу к плите, выключая сварившиеся вкрутую яйца. Остужаю те, чищу и вдруг вздрагиваю, когда хлопает входная дверь.

Мама подскакивает со стула и покрывает лицо, ошарашенно взглянув на меня.

— Это Маратик? Он прилетел уже? — Успевает произнести прежде, чем кухонная дверь отворяется.

К нам заглядывает мужчина, значащийся моим мужем. Замечает нас и улыбается мне, возможно, искренне.

— Так и думал, что вы тут.

У него пробирающий до мурашек голос, к которому я всё не могу привыкнуть. Задерживаю дыхание, давно не боясь смотреть на него прямо. Марат же от этого растягивает улыбку шире и кивает мне непринужденно.

— Я к себе, Гульназ. Не голоден. — Переводит взгляд на его свекровь. — Матушка, прощаюсь заранее.

Мама, как всегда, молча кивает, пока тот скрывается от нас и явно уходит в его половину дома. Красивый… и сколько мы не виделись? Лишь пару месяцев. Обычно доходило до года. Насколько он вернулся нынче? Не помню, чтобы писал об этом во вчерашней короткой переписке.

— Гуль, — мама сразу переходит на мелодичный шепот, боясь разгневать мужчину в доме, — поди и спроси, почему он так рано! Ну поговори с ним уже.

— Мам, — обрываю, продолжая сверлить взглядом закрывшуюся дверь.

— И к делу приступай, поняла меня? А я побегу. Мясо сама доготовишь, завтра, как уйдет куда-нибудь, загляну!

Слышу, как снимает фартук, моет руки и старается поскорее исчезнуть. Как обычно. Хорошо, что идти ей тут наискосок — отец постарался приобрести нам с Маратом этот участок, уговорив старых хозяев продать его нам перед свадьбой.

Бессмысленной свадьбой. Смотрю на столешницу, перевожу взгляд на холодильник, забитый блюдами, приготовленными к его приезду. Бессмысленно — он ничего из этого не попробует, никогда не ел домашнее. Прикусываю губу, вдруг подумав, что и меня никогда не брал… тоже. Ох уж это всё матушкины разговоры!