Когда пою, я не плачу

Когда пою, я не плачу

Когда пою, я не плачу

Мы с Ольгой пели. Обе тугоухие, обе безголосые. Слов она вообще почти ни одной песни не знала, а я – через одну. Но мы всё равно пели. Потому что не петь не могли. Лично я, когда пою, то не  плачу.

Пришёл Юра (смешно – в грудничковом отделении парень-фельдшер работает медсестрой!), позвал на вечерние уколы и спросил:

- Мамочки (тут так принято обращаться к лежащим с малышами женщинам), чего это вы развылись? – С явным любопытством и затаённой грустью.

Ну мы и ответили:

- Тоскливо что-то…

- Ну да, понимаю… - грустно протянул фельдшер Юра и повторил. - Ну, так лялечек своих приносите в процедурный.

Мы взяли своих мальчишек – у Оли был старше моего на четыре месяца, мне казалось, это так много, - и пошли в коридор. Группка мамашек у процедурного медленно росла. Тишина в отделении была какая-то пришибленная.  Обычной трескотни заботливых клушек о том, кто как сегодня испортил подгузник, и каковы перспективы выписки у каждого младенца, было не слышно. Все стояли молча, то ли сонно, то ли задумчиво. Хотя поговорить было о чем – впереди выходные, а мы в больнице, как прикованные… Но все молчали. И почему, спрашивается?

Ладно, мы с Олькой – у нас дверь в дверь с той палатой, мы всё слышали, ну и медперсонал, понятно, всё знает, они же брошенную детку теперь присматривают, а остальные что ж притихли? Видно, слухи, как вирусы, летучи…

Да, сейчас уколы уже вечерние. А сразу после дневных мы с Олей невольно оказались свидетелями некрасивой сцены между заведующей отделением и той мамашей, что одна лежала в палате рядом с нашей. Мы не знали, как её зовут. Да что там, мы даже малыша её не видели ни разу: она всегда, выходя с ним в коридор, накрывала его личико уголком пеленки. И только медики знали, что с ним, но, ясное дело, помалкивали – медицинская этика. Да и мы, мамаши, не сильно лезли с расспросами: не всякой бы понравилось раскрывать подробности болячек своих детей.

Заведующая, эдакая гром-баба в интеллигентном варианте, голосок имела сиреноподобный и в отделении чувствовала себя, как дома. Поэтому слышно её было более чем хорошо.

- Я знаю таких! Думаешь, ты первая такая – к бабушке на похороны едешь? Всем куда-то надо: к бабушкам на похороны, к подругам на свадьбу, к другу на пикник! Все такие занятые! Да если бы ты вовремя обратилась к врачам... Ты не о бабушке умершей или не умершей даже думай, ты о ребёнке своём заботиться должна. Потом у вас внезапно возникают проблемы, потом обстоятельства, потом ещё что-то, и ты забудешь за ним приехать! Я знаю, я это уже не однажды проходила! Все вы так говорите!  Вот, пусть муж твой останется, я не буду возражать. Ребенку уход нужен, родной человек рядом. Ты и так его запустила. Ещё немного и мы бы его не вытащили уже!

Что-то тихим голосом говорила девчонка-мамаша, пару фраз буркнул мужской голос (мы видели, что немного раньше заведующей в эту палату зашел парнишка, на роль отца едва-едва дотягивающий по малолетству). Заведующая опять загрохотала:

-  Ну, конечно, занят! Работаешь! Как же, в выходные он работает! А ты подумай, что твой ребенок тяжело болен, а его мать сутками не спит, выхаживая его. Ты найди возможность её сменить хоть на выходные!

Опять тихое бу-бу-бу. Сначала женский, потом мужской голос.

- Все вы так говорите, а потом не возвращаетесь за ними! – Наталья Владимировна почти визжала. – Всё! Напишите заявление, занесёте мне в кабинет, а про ребёнка я сестёр предупрежу.

И была бы дверь палаты не стеклянная, ахнула бы ею, не думая, что испугает младенцев. Мы с Олей смотрели друг на друга круглыми глазами почти с самого начала диалога, что так бурно происходил за нашей, по сути, дверью, но ни выйти, ни не слушать не могли. Это делало ситуацию неловкой, но смысл того, о чем заведующая говорила с мамашкой в соседней палате, душил, будто кончился воздух, и было не до неловкости.

Она устало уткнулась лицом в руки. Не было сил даже стянуть верхний слой одежды, чтобы расправить затёкшие крылышки. Опять! Опять не получилось! Не смогла, не удержала, не привязала маму к деточке! Фея была переполнена отчаянием, но слёзы уже давно кончились. Отчаяние – не повод опускать крылья. «Посижу так немного, - думала фея, -  а потом…  мы ещё поборемся за тебя, малыш!»

Да, в отделении была палата для детей из Дома малютки. Девочки-медсёстры сами занимались там малышами, никого не пускали, даже пресекали попытки любопытных туда просто заглянуть. Мы иногда слышали, как они обсуждали сколько скинуться, чтобы купить детдомовским малышам фруктовое пюре или детское печенье в ближайшей аптеке. Мамочки сочувствовали этим деткам, кто-то из тех, что побогаче чем-то помогал – подгузниками, одеждой, игрушками, лекарствами, и все с большим уважением относились к персоналу, который очень по-человечески, с любовью ухаживал за отказничками, возился с ними, играл, подкармливал, насколько это возможно в этом возрасте.  

Но ещё никогда никому из нас не приходилось присутствовать при отказе родителей от ребенка. Это было так тяжело… Очень-очень тяжело… Так сильно тяжело, что хотелось реветь навзрыд. И чтобы не реветь, мы с Олькой в тот вечер пели. И ничего, что нет ни слуха, ни голоса. И ничего, что пение больше похоже на вой. Не в этом суть. Просто когда пою, я не плачу. Олька, наверное, тоже…