Колдун и виеса

Колдун и виеса

Бабка Хавронья, коей внук недавно из самой Столицы привёз пару индейских петухов, жутко опасалась покражи, а потому выскакивала во двор на каждый брех своего пустоголового кобеля. Она-то и заметила, как на ранней зорьке по пустынной улице двое прошли. Впереди чароплёт, две седмицы его не видать было, — мрачный, губы поджаты, зенки впавшие омутами темнеют. А за ним малышка лет четырёх отроду. Личико чистенькое, свежее, кудри золотые, глазищи васильковые в землю скромно потупила — ни дать ни взять светлый дух с небес на землю грешную спустился. Тянулась за мужчиной, точно козочка молодая на привязи.

Как положено, женщины стайкой у колодца сгрудились, пересуды сразу начались: кто такая? откуда взялась?

Тихая вдова скорняка предположила, что колдун сироту из жалости приютил. Нынче много их сирот да беженцев на дорогах развелось: третий месяц по стране мор гуляет, люд, что колос в жатву, валит. Лучшие чародеи сладить с заразой не могут, Верховный маг уже за дело собственноручно взялся. Здешние-то края глухие, от наезженных дорог далёкие — не добралась сюда беда пока и, даст Обережница, не доберётся.

Кто-то попрактичнее заметил: небось не чужое, своё забрал. Колдун — мужчина молодой, видный. Не богатырь, как кузнеца сыновья, что голыми руками на спор подковы гнут, но и не задохлик какой. Выправке аристократ иной позавидует. Волос тёмен, взор серьёзный, нрав лёгкий, незлобивый. Когда в деревне появился, многие заглядывались, пока правду не разведали. Видимо, одна не углядела — понесла, а уж после поняла, от кого. Хоть королевским указом велено чародеям всякий почёт и уважение выказывать, а честному люду всё-таки лучше поодаль держаться.

Кузька, дурачок местный, и вовсе заявил, что девчонка — дочка знатного вельможи, колдуном похищенная для обрядов мерзопакостных. На дурачка сердито зашикали и отправили гусей пасти. Чароплёта хоть и побаивались, но больше по привычке — за пять лет, что рядом жил, вреда от него не знали, один толк: кому зуб больной выдрал, кому порося от поноса вылечил, кому погреб от мышей заговорил. Волков в голодную зиму отвадил опять же.

Говорили-говорили да так и не договорились, а тут и сам колдун пожаловал. Один, похоже, девчонку дома хозяйничать оставил. Идёт, ироничная ухмылка губы кривит, соседям рассеянно кивает, на шёпотки за спиной привычно внимания не обращает. Правой ладонью тяжёлое — дно проминается — лукошко на левом предплечье придерживает. Внутри что-то шуршит, скребётся, а что — не видать.

Сплетницам снисходительно улыбнулся, к подворью старосты свернул. Кумушки переглянулись и следом засеменили — может, что интересного разузнать получится.

***

Староста Налим, мужик рачительный, хваткий, наперво о выгоде да порядке радел, а потому предрассудкам всяким верил, пока они наперекор делу не вставали. Вот и к колдуну он относился уважительно, но без лишнего шороха, как к тому же мельнику или лавочнику. Главное, чтобы человек приличный оказался, а чароплёт не чароплёт — мало ли кому какой талант Обережница отмерила: кто-то силён как бык, кто-то пронырлив, иной науку тайную ведает. Не дремучие времена, в конце концов, когда ведьм на кострах сжигали.

Колдун себе на уме был: всё помалкивал больше, если же и разговорится с кем — смеётся-отшучивается, а взгляд всё одно отсутствующий, холодный. Но народ без нужды не баламутил, а потому, когда, в избу заявившись, сказал, что срочное дело есть, староста отнёсся со всей серьёзностью. Усадил за стол, кружку ледяного морса налил — с жары-то самое оно — приготовился слушать.

Чароплёт корзинку свою рядом на лавке пристроил. К кружке дрогнувшей рукой потянулся, но передумал, замер, будто прислушиваясь к чему-то. Даже в полумраке избы заметно: лицо бледное, осунувшееся, а на лбу пот выступил, и глаза лихорадочно блестят — небось, захворал, хоть и виду не кажет.

— Так чем помочь могу, уважаемый? — кашлянул староста.

Мужчина очнулся, рукав поправил, браслет со знаком змеевика скрыв — сколько староста помнил, никогда маг с оберегом не расставался.

— Нужно письмо в город доставить. Срочно.

На стол упал конверт, сургучом запечатанный, да непростая печать стояла, зачарованная — только другой чародей и откроет. Налим задумался: и услугу колдун, видно, не просто так просит, чувствуется — дело важное; и страда в разгаре, каждый день на счету, а до города путь не близкий — кто в убыток себе поедет?

— Я заплачу.

Словно мысли прочитал. Как кулак разжал, у старосты дыхание перехватило, кровь в висках застучала. Тусклым тяжёлым золотом блеснула на столе монета, а деревенские и сребры-то редко в руках держали.

— Кыся! Папка, папка, смотри! Кыся в корзинке прячется!

Голос Манюни, младшенькой, повисшую тишину разорвал. Пока мужчины отвлеклись, подползла егоза да к лукошку потянулась. Платок, что сверху повязан был, в сторону сбился, в щель молодая кошка любопытную морду высунула. Староста отметить успел, что кошка у чароплёта самая обыкновенная — по двору две такие крысоловки бегают — разве что красивая — белая, как новый снег, с короткой шерстью.

— Не трожь! — неожиданно взвился гость, резко руку выпростал, девчонку за запястье схватил. Оттолкнул уже мягче. Манюня все равно бровки сдвинула, носом захлюпала да за дверь выскочила — мамке жаловаться побежала. Колдун платок поправил, поднялся, на старосту пристально посмотрел. — Передайте письмо лично в руки городскому магу. Если гонец быстрее седмицы обернётся, ещё один сверху добавлю.