Королевство

1. Девушка из Гленбахата.

ПОГРЕБЕНИЕ.

Со двора до нас доносились обрывки песни и плач женщин, которые сегодня овдовели, но мы с матерью ни на минуту не прерывали нашей работы. Намочить мягкую, побуревшую ткань в тазу с водой, отжать, обтереть сперва лицо: лоб, щеки, глаза и губы, смыть запекшуюся кровь и грязь, потом то же проделать с руками, ногами, грудью… Мы не скорбели, как те женщины во дворе, мы словно застыли, закаменели, как стены Кробх Дара. Я не отваживалась глядеть на мать, но когда все же украдкой посмотрела, лицо ее было бесстрастно, напряжено, губы так плотно сжаты, словно мама боялась, что если ослабить усилия, рыдания вырвутся наружу и уже никогда не успокоятся. На ее лбу блестели капельки пота. В комнате было жарко от очага, несмотря на распахнутые настежь окна. Странно, но на маму мне было смотреть страшнее, чем на отца и Грира. Даже мертвые, они были спокойные, умиротворенные, как воины, вернувшиеся наконец с войны. Я поправила мокрую челку надо лбом Грира. Он младше меня, и если бы я родилась мальчиком, то тоже лежала бы на поминальном столе и мамины руки омывали бы меня. В первые минуты, как мы узнали, что воинов Кробх Дарга теснит на юге Сорст, испугались, меня пронзил страх возможной смерти, которая до того казалась мне чем-то неясным и далеким. Мама принялась молиться духам Эйман-Маха. Мы переглянулись с одной и той же мыслью: «Мы не можем потерять их обоих!» И вот они лежат мертвые, равнодушные к нашему горю и грядущей судьбе. Пока мы занимались делом, пусть и таким скорбным, могли еще не думать о том, что ждет теперь Кробх Дарг, но вой со двора, этот вопль отчаяния и боли разом лишил меня сил и я прислонилась к каменной стене, выронив тряпку. Руки у меня тряслись мелкой дрожью. Я боялась задать вопрос, мучивший меня: «Что с нами теперь будет? Что со МНОЙ будет?”

- Мама, что теперь? Что нам теперь делать?

Ее лицо мрачнеет, как на небо набегает тень. Мы проиграли, а участь проигравших всегда не завидна. Кробх Дар — приграничные земли, и уже три десятилетия мой отец, мар нашего дома, отражал нападения наших соседей. Люди здесь суровые и прямые. Не изнеженные, за Перевалом нас называют дикарями, я сама слышала, как заезжий торговец рассказывал отцу об увиденном за горами.

- Лорды там служат королю и поклоняются одному богу, - сказал торговец, когда ему подали горячего вина. Мой отец только покачал головой. Для него, как и для любого мара Приграничья перед кем-то склонить голову было немыслимо! Пламя от камина отбрасывало на его суровое обветренное лицо отблеск тепла, в глазах отца застыло недоверие и насмешка.

Почему-то это воспоминание пронзило меня сейчас подобно удару клинка в сердце. Он мертв, мертв! И весь Кробх Дар тоже! Губы у меня задрожали, и мамина рука стиснула мои пальцы.

- Нет, Гвен, не смей! Твой отец тридцать лет хранил мир на этой земле, и мы тоже его сохраним!

- Как…

- Мир удерживается мечами и кровью, - тихо отозвалась она, потом взглянула на меня, и в этом взгляде не было материнского снисхождения, она словно поставила меня в один ряд со всеми взрослыми женщинами Кробх Дара, как равную себе.

- И иногда брачными союзами, - закончила она. Я и так все поняла. Мне уже пятнадцать, два года, как у меня идет кровь, и по меркам Приграничья я уже вступила в возраст, подходящий для замужества. У моего отца было шестеро детей: первенец его умер в младенчестве, мы никогда не упоминали его имени, старшие дочери были замужем и жили в своих землях, потом Эданн и Грир. Эданн умер год назад, а теперь и Грир… Осталась только я.

- Я напишу мару Гленбахата, - деловито сказала мама. - Его войско не так пострадало от последних набегов…

Я сглатываю, но все равно ощущаю во рту противную едкую горечь. Мерилом нынче служит толщина и безопасность стен, сила армии мара, его мощь… Впрочем я и маму понимаю, я — единственное ее дитя в Кробх Даре, ее долг — позаботиться обо мне, о моей безопасности и жизни. Любым способом. Я опускаю голову, не смея возразить. Мара Гленбахата я совсем не знаю, знаю лишь, что он старше меня или Грира, ровестник Эданна. Но его клинки защитят нас. Это самое важное. Если, конечно, этот далекий мар захочет меня в жены. Мамина рука мимолетно гладит меня по щеке. Я поднимаю взгляд и вижу, как скорбь сморщила ее лицо, ссутулила плечи. Дело сделано, и мы обе присоединяем свои голоса к великому плачу по Кробх Дару.

МОРХЕД.

Как и говорила, мать написала мару Гленбахата, правда писем было три, но об адресатах двух других посланий она ничего мне не сказала. Щеки мои пылали от стыда и унижения — меня, словно вещь, предлагали тому, кто согласится взять! Но спрашивать я не посмела. После тризны по отцу, Гриру и другим погибшим воинам власть в Кробх Даре сосредоточилась в руках матери. Впервые, кажется, я увидела, какая в этой хрупкой стареющей женщине заключена сила: она принимала жалобы и улаживала споры, писала нескончаемые письма, ища союзников и стравливая между собой наших врагов, руководила укреплением стен Кробх Дара, верхом на своей чалой смирной кобылке, подаренной давно отцом, она встречала обозы крестьян, что тянулись теперь в стены крепости, опасаясь новых нападений. Женщины, что рыдала со мной перед тризной, словно никогда и не существовало. Перед нами был правитель, пусть не мар Кробх Дара, но тот, кто взял на себя это бремя, пока… Пока я не выйду замуж за мара Гленбахата.

Для нас всех потянулись дни томительного ожидания. Приедет ли он, согласится ли взять меня, дочь погибшего мара, а значит, взвалить на себя заботу о наших жизнях, безопасности наших людей и целостности земель Кробх Дара… Я, стараясь подражать матери, хотела бы думать о политических выгодах этого союза, но думала совсем о другом: хорош ли он собой, молод, добр? Теперь я понимала, мой отец обожал маму, она была средоточием нашей семьи, ее он готов был защищать до последнего вздоха, что и случилось. У меня же не было уверенности, что мар Гленбахата полюбит меня или что я полюблю его. Естественно, я не смела говорить об этих непозволительных мыслях матери. Единственный, с кем я делилась своими тревогами последний год, был Грир, и освободившись от дел, я бежала на холм, полого спускавшийся к полноводной Мойне — здесь развеяли их прав и быстрые волны унесли его в другую страну, куда нам, живым, хода нет. Я очень тосковала по Гриру, но плакать не могла. Просто сидела на берегу, бездумно глядя на темную мутную воду, и в ней мне виделось лицо моего брата, а если прислушаться, то можно услышать и его голос.