Костер в июньскую жару

Костер в июньскую жару

     Их крики походили на лязг металла. Как могла человеческая глотка исторгать подобные звуки? Священники, монахи и палачи крестились и опускали головы, шепча: «Демоны покидают их души». Крики и стоны бились о толстые стены, но не могли выйти, словно их тоже заперли в тесной, освещенной свечами комнатушке подвергаться пыткам.
      Иногда из-за жара раскаленного металла, криков и крови, стекающей по полу, падре Крескензо вправду казалось, что пыточная превращается в ад. Он тут же одёргивал себя. Ад выглядит не так. В него нельзя просто зайти и выйти, он больше целого мира, в нем крови — не маленький ручеёк, а моря и океаны, и земля состоит из огня.
      Ведьмы, колдуны и еретики должны быть благодарны, что здесь с ними ещё обходятся мягко. Крескензо поморщился. В комнатушке пахло мочой и блевотиной и было душно. Он дал знак палачу, чтобы тот сделал перерыв — время на признание.
      Бледная девушка откинула голову на спинку железного кресла. Она хрипела, почти задыхалась. По её тонким, обескровленным губам стекали слюна и желчь. Металлические шипы пронзали кожу крепких икр, полных бедер, рыхлых боков и изящных рук. Крескензо мягко коснулся двумя пальцами ее подбородка, заставляя смотреть себе в глаза.
      — Ты признаешься? — проникновенно начал он, ласково улыбаясь. — В колдовстве, в союзе с Дьяволом?
      Девушка вздрогнула. Медленно перевела на него глаза с лопнувшими сосудами.
      — Падре… — пролепетала она. — Я же… ничего не делала. Паола… она… обманывает.
      Палач ухмыльнулся, выставляя гнилые зубы.
      — Твоя соседка Паола, — услужливо напомнил Крескензо, — сообщила нам, что из-за тебя накануне разродилась мёртвым ребёнком. Её муж также свидетельствует против тебя.
      — Моя вина лишь в том, что я любила его больше, чем жена! — девушка дёрнулась на стуле и опустила голову. — Но он… Решил очистить своё имя… только и всего.
      Секунда, и её голова мотнулась в сторону от удара, нанесённого Крескензо. С уголка губ капнула свежая капля крови.
      — Как смеешь ты, — прошипел он, наклоняясь ближе к ведьме и хватая её за волосы, — обвинять честного католика и отца двоих детей в измене?! Тварь!
      Он кивнул палачу, и тот схватил со стола раскалённый прут, тут же касаясь им нетронутого участка кожи девушки. Почти нежно. Крескензо показалось, что прут войдет в нее, словно нож в масло, но тот лишь оставил шипящий обугленный ожог. А девушка завизжала хуже свиньи, которую тянет за хвост жестокий в своем любопытстве ребенок. Надо же, ещё остались силы.
      — Я признаюсь! — прохрипела подсудимая. — Я ведьма! Я ведьма!
      — Отлично, — сухо произнёс Крескензо, доставая из кармана платок и вытирая руки. На одной остались следы крови девушки, её слюны и пота. — Тебя повесят завтра днём.
      — Они всегда признаются, — палач погладил блестящие от пота усы.
      Крескензо смерил его взглядом. Предыдущий не был столь говорливым и наглым. Куда он только делся?
      Не сказав ни слова, он вышел. После нескольких часов, проведённых в пыточной, накатила усталость. Сейчас бы смочить холодной водой горло.
      Грязные улицы сжигала июньская жара. Стоило немного перегреться на солнце, и не нужно было дожидаться казни на кострах — огонь расцветал в небесах перед затуманенным взором.
      Крескензо степенно шёл по улице, как обычно подмечая: каждый, кто попадался на пути, тут же выпрямлял спину, завидев его. Простой народ расступался перед ним, смотрел с уважением и страхом. Кто бы знал, кто бы мог подумать, что он станет таким! Он, мальчишка из семьи плотника и кухарки… Губы Крескензо почти искривились в улыбке, но он вовремя сдержался.
      Проходящий мимо светловолосый юноша в сутане поклонился ему. Широко распахнутыми глазами он смотрел на него, как на воина, возвращающегося с битвы с волей прислужницы Дьявола. И, конечно же, как это всегда бывает, юнцам самим хочется поучаствовать в сражении.
      — Брат Филиппо, — окликнул он прошедшего.
      Филиппо обернулся, чуть приподняв брови.
      — Да, падре?
      Он видел, как дрожат руки юноши.
      — Через несколько часов я отправлюсь допрашивать обвиняемую в колдовстве, — Крескензо мягко улыбнулся. — Я хотел бы, чтобы вы тоже соприсутствовали. У вас есть способности. Вы ведь хотите стать инквизитором?
      — Это… — Филиппо сглотнул, — честь для меня, падре!

      Едва зайдя домой, Крескензо рухнул на кровать, мгновенно закрывая глаза. Не спать! Ночь выдалась бессонной, но заснуть он себе не позволит. Слишком много дел ещё нужно сделать.
      Он открыл на пару секунд глаза и закрыл снова. Вместо вспыхивающей слабыми огоньками темноты перед взглядом стояла белая кожа, горящая огнём ран. Девушка кричала. Нечеловеческий крик. Люди такого не издают, это все знают. Но ведьмы-то давно перестали быть людьми, а пытка лишь ещё лучше показывает их сущность. Это знает каждый: взрослый, ребенок, священник, палач.
      Крескензо не собирался их разуверять. Девушка продолжала кричать в его мыслях, и от её крика в бешеном темпе колотилось сердце, а пах сводило болезненной тяжестью.
      Завтра днём повесят десять еретиков, но главное представление назначено на утро. Поленья для костра уже складывают на главной площади. Обкладывают ими крепкий шест, к которому привяжут очередное изувеченное тело. На брёвна кидают хворост, вспыхивающий в одну секунду. Крескензо с детства ходил на сожжение колдунов и еретиков — родители водили его. Как же он радовался, когда иногда, совсем редко, удавалось оказаться в первых рядах! Отец, высоченный крепкий мужчина, хватал его и поднимал повыше. Крескензо никогда сперва не смотрел на жертву казни. Он смотрел на огонь у края костра. Тот будто специально медленно поднимался к ногам осужденного. Чинно шествовал, готовясь исполнить предназначение — мягко обнять нечестивую душу и помочь ей очиститься.
      Вопли сжигаемых заживо нельзя было сравнить ни с чем. Как бы Крескензо ни приказывал мучить обвиняемых, они никогда не кричали так, как на костре.
      Каждый раз, когда сгорали ведьма или еретик, толпа вокруг ликовала. В детстве, впервые заметив на лицах людей безумное счастье, Крескензо сначала не понял, что же такого весёлого происходит, но уже через минуту смеялся и покрывал осужденного оскорблениями как мог, вместе со всеми.

      На дознании подсудимый откусил себе язык. Врач, всегда находившийся рядом, будто второй палач, несущий страдания спасением, попытался остановить смерть, но ничего не вышло. Тёмная кровь лилась изо рта мужчины водопадом. Заливала камень, словно жертвенный алтарь. Крескензо приказал врачу остановиться, а стражникам — вынести тело. Красные струйки затекли в щели между камнями и медленно впитывались в грязь. Здесь много грязи и много крови. А ещё боль — она впиталась в стены хуже плесени, и её ничем не отскоблить.
      Брат Филиппо выбежал из пыточной, закрывая лицо. Он выглядел плохо на протяжении всего дознания: дрожал, потел. Словно это его жгли калёным железом, словно в его ногах ломали кости ударами молота.
      Крескензо соврал ему сегодня. Мальчишке не стать инквизитором. Лучше бы ему понять это пораньше.

      Вечерело, когда он шёл домой. Улицы пахли навозом и дымом. Закатное солнце окрашивало небо в алый. Иногда от красного цвета Крескензо начинало тошнить. Но всё равно, стоило ему отдохнуть пару дней, как навязчивый красный преследовал его во снах, а в груди зудело от желания увидеть блестящие капли, стекающие по коже.
      Что-то стукнулось о носки ботинок. Он опустил взгляд и увидел яблоко. Освежающе зелёное.
      — Простите! — воскликнул мелодичный девичий голос. — Я такая неловкая!
      Обонянием завладел запах сена, луговых цветов и пота. Девушка присела прямо перед ним, подбирая яблоко и кладя в корзину. Бирюзовые глаза прошили Крескензо насквозь, когда незнакомка подняла круглое личико.
      — Ох, простите… — она потупила взгляд. — Падре.
      — Ты не сделала ничего плохого, дитя, — он мягко улыбнулся и положил ладонь на её макушку.
      Солнце не грело так, как днем, но пряди волос девушки продолжали излучали его тепло и свет.
      Незнакомка покраснела от вздернутого носа и до торчащих ушей. Губы у нее были искусанные, светлые широкие брови тянулись одинокими волосками до самой переносицы. Пухлые щеки будто у беременной. Простая крестьянская девка.
      Но от ее лица Крескензо не мог оторваться. Нелепые части соединялись вместе и создавали красоту. Не бледный картинный идеал светской дамы, а живую, дышащую красоту цветка, растущего на каждом лугу, но от того не становящегося менее прекрасным.
      Свет маленького солнца перед ним проник в грудь, проник в самое сердце. Крескензо сглотнул. Он не знал этого чувства. Ему захотелось проверить, какие на ощупь волосы девушки: мягкие, как пух, или жесткие, будто щетина? Захотелось коснуться её тонких ключиц, виднеющихся из-под платья, схватить за белые ладони и прижать к груди — туда, где разгорался пожар.
      И всё потому, что незнакомка смотрела на него глазами, бирюзовыми, словно маленькие озерца посреди еловой рощи.
      Крескензо слышал всю жизнь, как другие люди говорили о «любви», о «любви с первого взгляда» и о «любви навек». Но сам он любить не мог, а потому считал, что люди сами выдумали такое бессмысленное слово, чтобы придать жизни смысл. Дело было не в том, что он — священник. Крескензо не испытывал любви даже к родителям, да что там любовь, он не мог вспомнить, чтобы привязывался хоть к кому-то за всю жизнь.
      — Как тебя зовут? — он не должен был спрашивать, но спросил.
      — Женевра, — она снова опустила взгляд, и Крескензо почти потянулся рукой, чтобы схватить ее за подбородок и снова заставить смотреть себе в глаза.
      — У тебя есть муж, Женевра? Или, может, родители хотят выдать тебя замуж в скором времени? — он не боялся спрашивать. Он — инквизитор, а она — простолюдинка, ничего и никому не посмеет рассказать.
      — Из родителей у меня только старая матушка. Она не хочет отпускать меня от себя, ведь я — её единственная опора.
      — Какая жалость, — покачал головой Крескензо, — Никому не достанется такая красота… Послушай, Женевра, — его губы медленно расплылись в улыбке. — Почему бы нам с тобой не встретиться как-нибудь?
      Девушка вздёрнула голову, глядя на него расширенными глазами. Конечно, она не ожидала услышать подобное из уст священника, а тем более – инквизитора. Такие предложения ей наверняка часто делают простые тупые парни, которые так и мечтают заглянуть ей под платье. Но священник!
      О, она, конечно же, знает, что он имеет в виду. Наверняка, испугается… Простушка. Крескензо бы никогда не обратил на неё внимания, если бы не зудящее чувство в груди, начавшее надоедать. Оно медленно сводило с ума. Ему, словно многим обвиняемым на его глазах, капали на макушку воду, и он впадал в безумие всё больше с каждой секундой.
      Он должен удостовериться, что чувство пропадёт после удовлетворения обыкновенной мужской похоти. Лицо девушки выражало мучительный процесс размышлений.
      «Она и не девственница, наверняка, — подумал Крескензо. — Одна, с престарелой матерью; над ней могли надругаться уже десяток раз, а быть может, подле нее есть мужчина, пусть и не муж, но он защищает. Хотя тогда бы он сопровождал её на улицах города, тем более вечером».
      — Ты, наверное, одинока? — с сочувствием протянул он. Женевра нажала на нижнюю губу тонким пальчиком и удивлённо на него воззрилась. Совсем как ребенок.
      — Откуда вы узнали?
      — Ты выглядишь печальной, — он мягко улыбнулся и покачал головой.
      Женевра улыбнулась не так, как Крескензо ожидал. Не мягко, не скромно, не смущенно.
      В одно мгновение её лицо преобразила улыбка лисы. Бирюзовые глаза засверкали, словно дорогие камни в лавке ювелира.
      — Вы правы, падре, — промурлыкала она. — У меня нет совсем никого. Не с кем поговорить по душам, не к кому прижаться… — Женевра надула губки.
      «Вот чертовка, — Крескензо не подал виду, что девушке удалось его обмануть. — Блудница».
      — Приходи ко мне домой, дитя, — он вкратце описал, где живет, — и ты сможешь высказать всё, что накопилось у тебя на душе.
      — Я так благодарна, что вы позволили, падре, — она покрутила на пальце прядь блестящих волос, выбившуюся из-под чепца. — А хотите яблоко? — она кокетливо приподняла бровки, протягивая ему фрукт.
      Тот оказался на ощупь гладким, а на вкус – кислым. Крескензо запустил в него зубы, наблюдая, как уходит прочь Женевра. Сок брызнул во все стороны.
      «Будь ты проклята, — он обводил взглядом её округлые бёдра под платьем, — Если сумела околдовать моё сердце».

      Если в детстве он почти молился на возможность увидеть казнь на костре вблизи, то теперь мог наслаждаться зрелищем с балкона, а не рядом с вонючими простолюдинами. Он стоял рядом с другими священниками. Вскоре негромкие переговоры толпы сменились молчанием.
      Аутодафе.
      Толпа восторженно заревела. В ведьму полетели камни, оскорбления и грязь.
      Огонь ласково коснулся хвороста и разросся, подбираясь к ногам осуждённой старой женщины.
      Та закричала, будто не понимая, что её плоть ещё не начала обугливаться и лопаться от жара. Закричала, но не так, совсем не так. Осталась всего пара секунд до того самого крика.
      У Крескензо вспотели ладони, будто огонь подбирался к его телу. Сердце распалилось и забилось в такой жажде жизни, словно Бог создал его только что полностью новехоньким.
      В горле пересохло.
      «Кричи», — почти прошептал он.
      Тонкая, пронзительная мелодия боли расколола воздух. Крескензо прикрыл глаза. Наверняка многие думали со стороны, будто он слишком чувствителен и не может смотреть, как страдает пусть и обвинённый, но человек, но на самом деле он молился.
      Молился незаметно, неслышно, потому что такая молитва могла бы привести на костёр его самого.

      Услышь меня, Князь.

      В сердце что-то отдалось болезненным ёканьем.
      Крескензо вспомнил всех, кого допрашивал в последние дни. Вспомнил каждую рану, нанесённую палачом по его приказу. Он вспомнил лицо женщины на костре и представил его, искажённое мукой.

      Я посвящаю их тебе. Прими мои жертвы. Прошу прими их, великий Князь, Властитель Земли.

      Догорающее тело обвисло на цепях. Женщину судили за колдовство, за загубленный урожай, за болезнь троих её соседей, сожравшую их за неделю. Крескензо сам допрашивал её и выносил приговор.
      Он встречал в жизни много ведьм: счёт шёл на десятки. Глупые женщины любили почувствовать себя сильными, ощутить власть, которая бы иначе никогда им не досталась.
      Но каждой из них, даже самой глупой, хватало ума, чтобы не попасться инквизиции.

      Женевра принесла ему ещё яблок. Зелёных и таких же сочных на вид, как первое. Поблагодарив, Крескензо поставил корзинку на тумбу.
      — Вам нравятся яблоки? — девушка улыбнулась и, не сказав больше ни слова, отвернулась, начиная раздеваться.
      Ему нравилась Женевра. Стоило ей войти в дом, как комнату наполнил странный запах. Крескензо не мог разобрать, чем же пахнет. У него выходило лишь смотреть на светловолосую девушку. Он не соблюдал целибат никогда. Подобных девушек: пухлых, худых, рыжих, темноволосых, русых – у него были десятки. Крескензо мог проводить с ними время, ничего и никого не боясь. Никто бы не узнал, они бы не рассказали. Жизнь шла так, как хотел того Крескензо.
      Он знал много методов, как заставить хорошее случиться и как не дать плохому произойти. Он умел много такого, о чём никто вокруг не догадывался.
      Крескензо мог бы владеть миром, если бы захотел.
      Но сейчас он хотел владеть лишь Женеврой.
      Девушка извивалась и стонала под ним. А он почти рычал, расцарапывая её белую кожу. Запах ощущался всё явственнее. Сладкий, почти тошнотворный.
      Женевра резко перевернулась на спину и посмотрела ему в глаза. Радужка болотного цвета лихорадочно горела. Щёки запали и раскраснелись от болезненного румянца. Женевра дрожала, впиваясь обкусанными грязными ногтями в простыню. Улыбалась, кривя губы.
      — Инквизитор, — она прикрыла глаза. — Знаменитый на всю Геную. Немолодой, но всё ещё красивый. Все тебя боятся, все тебя уважают. И как ты этого только добился? Всё, чего ты на самом деле заслуживал — прозябать в бедности, как твои родители!
      — Что ты несёшь? — отпрянул от неё Крескензо. Вонь заполонила комнату, налипла на лёгкие, не давала дышать. Пахло палёной человеческой плотью и козлиной шерстью.
      Глаза Женевры или того, что от неё осталось, горели огнём.
      — Кто загубил младенца Паолы, кто приносит в жертву Дьяволу посевы и бедных крестьян, кто насылает болезни на целые семьи и убивает некрещёных детей в лесу, чтобы отправить их души в ад? — захрипела девушка. Её скрипучий голос звучал приторно-сладко. Издевательски.
      — Ты знаешь, кто, — Крескензо сплюнул и оттёр с губ поцелуи демона. — Я служу вам. Зачем ты явился?
      — Пора платить, — Женевра откинулась на кровать, её голос ударился о стены небольшого дома грохотом наковальни.
      Крескензо похолодел.
      — Нет, — он сжал зубы. — Нет! Слишком рано!
      — Пора платить, — повторил демон голосом, каким оглашают приговор священники.
      И в ту же секунду на Крескензо снизошло видение. Он увидел расширенные глаза людей, лохматый хворост у своих ног и пробирающийся по нему, будто юркая мышь, огонь.
      Его кожа загорелась и вспыхнула, будто спичка. В ушах встал собственный крик, а перед глазами, наполненный бесконечным пламенем и алой кровью — Ад.