Учитель Краб

Часть первая. ПИСЬМО ДРУГУ.

КРАБ


Роман


«Устрица во время полнолуния раскрывается, и если краб видит ее, то бросает ей внутрь какой-нибудь камешек или стебель, и она уже не может закрыться, отчего и становится пищей того краба. Так бывает с тем, кто открывает рот, чтобы высказать свою тайну, которая становится добычей подслушивателей».

Леонардо да Винчи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

«Дорогой мой ученик!

Посылаю тебе эту рукопись с Вокзала Бессмертия. Вверяю ее в твои руки как свою душу. Через несколько минут я совершу прыжок в область четвертого измерения, где мне уже ничего не понадобится. Это будет последней моей исследовательской работой. В этом мире я оставляю тебе все мои сомнения и колебания.

Я допускаю, что шел неправильным путем в постижении Вечных Тайн, но я оставляю тебе возможность исправить меня своими жизненными деяниями и избежать моих ошибок. Вместо напутствий и советов я хочу пожелать тебе, не останавливаясь, двигаться к своей заветной и таинственной звезде прямым ходом, если даже все будут считать его ошибочным. Ибо работающий над разгадкой Тайны человек уже делает свою жизнь духовно выше и благороднее, чем тот, кто пытается только критиковать, сбивая других с пути Истины. Любой неустанный поиск приближает человека к бессмертию и величию.

И еще мой совет, небольшая истина, которую я вывел из горького опыта: Великие Тайны открываются только через Великий Порядок. Если ты не достигнешь в себе духовной и моральной чистоты, ты не сможешь оторвать себя от земной придавленности и улететь в возвышенные пространства мироздания.
Не сердись на меня за те муки и несчастия, в которые я вверг тебя по своей человеческой слабости и малодушию. Постарайся меня простить, иначе мне будет трудно постичь те трансцендентные Вечные Тайные Истины, ради которых я жертвую своим тленным существованием.

Твой учитель Краб, которого так странно окрестили».


Когда я получил бандероль с его рукописью и этой запиской, я еще весь горел огнем обиды и ненависти к нему. А совсем недавно он был моим кумиром и самым близким другом в университете. Случается и такая любовь, переходящая в ненависть. Впрочем, особой ненависти я к нему не испытывал. Так только, от обиды, твердил: «Ненавижу, ненавижу...»,— а в глубине души, возможно, любил его по-прежнему.

Когда я прочитал эту записку, то обида и ненависть мгновенно улетучились. Я испытывал страх за его жизнь, боль потери и пустоту... Такая резкая перемена может произойти только при великой симпатии к человеку.

Несколько дней я не ходил в университет. Читая рукопись, я думал о его жизни. Это побудило меня записать воспоминания, связанные с ним.

Он читал нам лекции по истории философии и вел семинары по иностранной литературе. Довольно высокий и худощавый, он имел большую залысину, но лысина только подчеркивала его недюжинный ум. Во всей его манере движения скрывалась какая-то настороженность, граничащая с застенчивостью, как будто он был готов к внезапному проявлению чего-то неожиданного и непостижимого. Почему я так думаю? Во-первых, он совсем не был застенчивым человеком. Наоборот, стоило кому-либо из студентов заговорить с ним о философии или, не дай Бог, заспорить, он тут же двумя-тремя доводами, словно щелчками, расправлялся с их надуманными философемами. Во-вторых, он обладал железной логикой, потому-то его ничем невозможно было сбить с толку. Только после прочтения его рукописи я понял, как он сомневался в себе и во всем, что его окружало.

Мы знали, что Краб был направлен в университет из Москвы. До этого он учился в аспирантуре, писал диссертацию по истории литературы Италии, в течение года стажировался в Риме, знал хорошо латынь, итальянский, эсперанто.

С двумя чемоданами книг он появился у нас в общежитии, где ему выделили комнату, но через две недели уже съехал на квартиру, снятую им не без моей помощи. Студенты прозвали его Крабом. Впрочем, я не знаю, какая существует разница между крабом и раком, но он был настоящим раком-отшельником. Он избегал всякого общения с нами, студентами, вне университета, потому и переехал из общежития. Я всегда размышлял над тем, как так случилось, что он, живя в нашем обществе, как бы выпал из его жизни. Его одиночество было не простым затворничеством, а какой-то необыкновенной отчужденностью от мира.

Отгородившись от всех наших радостей и печалей, Краб поместил себя в своеобразный вакуум, куда, при всем желании, никто не смог бы проникнуть. Его болезненное воображение попало в мир, который никак не соприкасался с действительностью. Вероятно, это было его психическое расстройство, и он, как и все больные, нуждался в помощи и чутком отношении к себе. Но вместо этого он натолкнулся на стену непонимания и отчуждения. По правде сказать, причины для этого были. Я сам возненавидел его перед тем, как навсегда с ним расстался.

Читая его записи и вспоминая наши короткие встречи и разговоры, я начинаю понимать его большую мятущуюся душу. И если что-то мне в нем не нравилось, и я воспринимал враждебно кое-какие действия, касающиеся меня лично, то сейчас я понял причины этих поступков. А раз понял, значит, простил. Установившийся между нами вечный мир — это не необходимость примирения с ушедшим из этого мира человеком, а любовь, простая человеческая любовь, и еще немного жалости, которая примешивается к любви, когда имеешь дело с таким человеком, и досада на себя, что ты поступил не так, как нужно было, чтобы удержать его от последнего безумства.


2.

Я присутствовал на первой его лекции, когда Краб впервые переступил порог нашей аудитории. Он вошел в зал какой-то нетвердой походкой. Подойдя к кафедре, он долгим взглядом рассматривал нас, каждого по отдельности. Мне казалось, что он пытается запомнить наши лица. Нас же в аудитории более сорока человек. Пауза затягивалась, а он не произносил ни слова. Это походило на ситуацию с актером, забывшим роль. Мы, загипнотизированные, притихли, боясь пошевельнуться, и смотрели на него, как кролики на удава. Но глаза у него были добрыми. Он, казалось, гладил взглядом каждого из нас.

Обычно на лекции я садился вместе с Олей в последнем ряду. Если лекция была интересной, то мы слушали и конспектировали ее в тетрадях. А если же она нам не нравилась, то мы читали книги или шепотом болтали. На заднем ряду есть одно преимущество: там всегда остаешься незамеченным. При желании можно даже вздремнуть.

Оля, увидев Краба, шепнула мне:

— Какой странный у нас преподаватель.

— Почему?

Правда, и мне он показался странным в те минуты, но чем, я еще не мог понять.

— Он какой-то погруженный в себя. Видишь, он смотрит на нас и, мне кажется, нас
не видит, думает о чем-то своем.

Я согласился с ней, хотя мне казалось, что у него был пристальный взгляд и совсем не самоуглубленный. Впрочем, с Олей я никогда не спорил. Чтобы ей угодить, я даже сказал:

— Надо бы вывести его из этого состояния.

— Хочешь, я это сделаю? — спросила Оля.

— Как? — удивился я.

— А вот так,— Оля улыбнулась и прищурила глаза.

В следующее мгновение она уже встала и обратилась к Крабу:

— Скажите, пожалуйста, у нас будет сегодня лекция?

Студенты засмеялись. А Краб извинился и начал читать лекцию.
Голос у него был какой-то особенный, в его тембре звучали звонкие и певучие нотки. Этот голос лился, как музыка, если можно сделать такое сравнение по отношению к мужскому голосу. С первой же минуты он захватил наше внимание. Все слушали его, казалось мне, разинув рты. Помню, в эту лекцию ни я, ни Оля ни разу не обмолвились словом, так мы впервые попали под его влияние. Мы даже забыли законспектировать эту лекцию.

У него была довольно странная манера ходить по аудитории во время своего выступления и держать руки в карманах брюк. Он как бы гулял по саду, бросая праздный взгляд на разные диковинные плоды. Но к этому мы быстро привыкли.
Вначале он прогуливался перед кафедрой, а потом стал ходить по проходам. Его изложение казалось нам простым и понятным. Он обладал особым искусством захватывать слушателей целиком и владеть их вниманием безраздельно.

Когда он остановился возле Оли и посмотрел на нее, она покраснела. Я не видел ее глаз, но мне показалось, что она как будто напряглась и отдалилась от меня.
Я перевел взгляд на Краба и заметил, что он смутился. Вернувшись к кафедре, он уже больше не подходил к нашему месту. Более того, я почувствовал, что его походка изменилась. В ней появилась напряженность. Это не совсем соответствовало темпераменту его речи и той свободе изложения мыслей, которые струились из его необыкновенного ума. Я употребил слово «струились», потому что оно, как никакое другое, подходило к предельной ясности и непринужденности его мышления, похожего на струение света.

Лицо Краба с самого первого раза поразило меня. Оно, казалось мне, помимо одухотворенности, было отмечено той благородной особенностью ума, которая никогда не переходит в высокомерие. Я бы не сказал, что его лицо отличалось особой приветливостью. Было сразу видно, что он человек замкнутый, живущий своим внутренним миром. И это само погружение в свои тайные мысли являлось, скорее, порогом, препятствием в общении с ним. Даже когда он разговаривал, было видно, что он обращен к каким-то своим недоступным сферам сознания.

Иногда его глаза озарялись. Это походило на появление солнца из-за тучи. Как будто его внутренний мир взрывался тысячами ослепительных искр и, не находя себе простора внутри, прорывался во внешние сферы его бытия. Это сопровождалось такой игрой ума и высокой степени увлеченностью, что человек, разговаривающий с ним, терял способность осмысленно оценивать то, что обрушилось на него, отдаваясь полностью его обаянию. Ум того человека как бы парализовывался под действием льющегося на него лавиной света. Я сам часто купался в струе этого дивного ума, и мне было порой трудно возвращаться к той действительности, которая бледнела в сравнении с его высокой фантазией. В такие минуты его красноречие могло зажечь целую толпу, превратить в безумца любого здравомыслящего скептика. Он смеялся с какой-то особенной, радостной непосредственностью. Но когда возбуждение спадало, и волнение души успокаивалось, его улыбка становилась странно печальной и по-детски доброй.
Неудивительно, что Оля влюбилась в учителя. Он и меня сразу же расположил к себе. Отчуждение Оли я почувствовал с той первой лекции, с того самого первого взгляда, которым они обменялись.

Лекция Краба произвела на всех студентов глубокое впечатление. Я сам, находясь еще под ее влиянием, хотел поделиться с Олей своими мыслями о Крабе. Но она отвечала мне односложно, казалась рассеянной. Когда я предложил проводить ее домой после занятий, Оля отказалась, сославшись на то, что ей необходимо поработать в библиотеке. Когда я попробовал за ней увязаться, она просто прогнала меня, сказав, что желает побыть одна. Мне ничего не оставалось, как всем своим видом показать, что ее поведение меня обидело. Однако ее это мало тронуло.


3.

На следующий день меня еще больше озадачила ее перемена ко мне. На мои шутки она отвечала сухо, и во всем ее облике сквозило желание быстрее отделаться от меня. И это после целого года нашей нежной дружбы, моего ухаживания, тайных надежд.

Хорошо помню, как меня огорчила первая встреча Оли с Крабом. Это произошло на третий день после его первой лекции. До этого в моем сердце гнездилось только предположение об истинных причинах перемены Оли в отношении ко мне, но не было уверенности. Я еще надеялся, что ее раздражительность вызвана усталостью, в последнее время она много занималась, и ее плохим настроением, иногда и это с ней случалось.

Я увидел их в коридоре, увлеченно беседующих о чем-то. Возможно, в этот момент в моей душе шевельнулась ревность, подозрение и еще Бог знает что, словом, вся сложная гамма чувств, труднообъяснимая мне самому, о существовании которой я и не подозревал. И я убежал, чтобы предаться отчаянию. Однако, принимая во внимание исключительную импульсивность характера Оли, способную толкнуть ее к безрассудному поступку, я также учитывал пред-положительную добропорядочность Краба и его явное желание избежать неприятностей от связей преподавателя со студенткой. В этом отношении Краб был моим союзником. Я страстно желал, чтобы мои опасения оказались напрасными. Но порой мне казалось, что между Олей и Крабом возникают взаимные симпатии, и мысль об этом мучила меня, возвращаясь каждый раз, как бумеранг, усиливала мои сомнения и мешала сосредоточиться на каком-либо деле.

Через два дня я узнал, что Краб поселился в нашем общежитии. Будучи заинтересованным лицом, я стал шпионить за ним не только из-за простого любопытства.

Ректорат выделил ему отдельную комнату в самом конце коридора, и она с первого же дня стала объектом моего внимания. После занятий Краб возвращался в свое общежитие и уже никуда не выбирался. Что там делал этот отшельник, никому не было известно. Однажды студенты пригласили его на чей-то день рождения, он отказался.

Как-то раз я случайно увидел Краба в городе. Не скрою, мне было интересно наблюдать за ним. Долгое время я шел в некотором отдалении следом, стараясь не попадаться ему на глаза. Меня занимало, как он, словно помешанный, бродил по узким улочкам города, останавливался возле деревянных домиков и подолгу рассматривал их, как невиданные диковинки. При этом так увлекался, что забывал обо всем на свете и своим довольно комичным видом обращал на себя внимание прохожих. Я терялся в догадках, что он мог думать, глядя на эти вросшие в землю по самые наличники домики, какая тайная работа мысли занимала его настолько, что он застывал, как вкопанный столб, посреди улицы.

Я уже не опасался, что он увидит меня, потому что в это время вряд ли кто-либо из прохожих мог привлечь его внимание. Его лицо отражало тонкую работу духа. Он походил на поэта, подбирающего редкую рифму, или на художника, стремящегося поймать неуловимое очарование древней эпохи. В этот момент он как бы поднимался над своей отчужденностью и духовно сливался с объектом своего созерцания. В ту минуту мне казалось, что у него в душе открывалась еще одна потайная дверь за завалами сухой эрудированности. И за этой дверью, вероятно, таилось его настоящее духовное начало, открывающее вход в его поэтический мир.

Он мне казался совсем беззащитным. Почему-то в тот момент я устыдился моего тайного наблюдения за ним, как будто совершил святотатство, и поспешил уйти.
Мне вспоминается, как однажды студенты решили организовать философский клуб и делегировали меня к Крабу с предложением возглавить его. Идея мне показалась чрезвычайно оригинальной. С появлением Краба в университете у студентов повысился интерес к философии. Практически я сам вызвался выполнить это поручение. Я и еще один сокурсник отправились с этой миссией к Крабу.

Это знаменательное событие начала моих отношений с Крабом сохранилось в моей памяти благодаря особому яркому впечатлению, произведенному на меня простотой и отменным порядком комнаты Краба. В ней не было ничего лишнего: голые стены, застеленная по-солдатски кровать, стол, два стула и аккуратно сложенные у стены высокой стопкой книги. На столе лежала открытая толстая тетрадь. Вероятно, когда мы постучали в дверь, Краб писал.

Он пригласил нас в комнату и предложил сесть на стулья, а сам сел на кровать. Когда мы изложили свою просьбу, он стал всячески отнекиваться. Нам так и не удалось уговорить его стать президентом философского клуба. Однако он согласился сделать на ближайшем заседании клуба доклад.

Мы были несколько обескуражены и не скрывали своего разочарования. Мы ожидали увидеть нашего кумира, идущим к нам навстречу с распростертыми объятиями, всей своей душой готовым оказать помощь в любом нашем начинании, но вместо этого он просто дал нам понять, что вся эта «суетная затея» не стоит ломаного гроша. Видя разочарование, так явственно написанное на наших лицах, он улыбнулся, всем своим кротким видом, пронизанным мягкой иронией, извиняясь за свой отказ.
Затем печально, но с той же иронией сказал:

— Я не смогу повести за собой современную молодежь, потому что не способен дать вам глубоких знаний.

После такого заявления мы рты открыли от удивления. Краб продолжал:

— Я очень сомневаюсь в пользе философии и считаю ее даже вредной для ваших молодых умов. Думаю, что ее общие положения вполне достаточны для вас, чтобы иметь поверхностную духовность. Чем дальше вы будете проникать в ее дебри, тем глубже вы будете погружаться в марево сомнений. В этой стихии нет границ. Вы будете счастливы, если ваш взгляд охватит только настоящее время, но если он проникнет дальше, и перед вами откроются все изъяны нашего времени, то вы, не дай Бог, еще развяжете революцию, которая вас уничтожит. Но хуже будет, если вы засомневаетесь в разумности существования всего человечества. От этого ваши сердца наполнятся душевной болью, которая сделает вас несчастными, потому что подобные сомнения порождают неуверенность в смысле и разумности человеческой жизни вообще.

Я смотрел на этого диковинного мудреца и не мог понять: то ли он все это говорит всерьез, то ли шутит. После нашего ухода я не раз возвращался к этим высказываниям Краба. Мне казалось, что его неуверенность в себе исходила из неспособности вовремя поставить точку, остановиться и оглянуться на пройденный путь своей жизненной философии, почувствовать себя в гармонии с миром и ощутить свою значимость и завершенность, что дает чувство полноты. Он весь как бы истощался в своем движении вперед. Его несчастием было стремление пробежать в очень короткое время непосильное для него расстояние. Убегая вперед, он отрывался от действительности, как бы растворяясь в собственной философии. Страдая от невозможности достичь внутренней гармонии, Краб испытывал бессилие, несмотря на свое духовное богатство и таланты, проникнуть в видимые только им запредельные сферы, постигнуть какую-то придуманную им самим Совершенную Истину.

В то время я так и не смог понять до конца причин его пессимизма.


4.

В другой раз мне повезло больше. Меня послали к Крабу из университета сообщить, что поменялось расписание лекций. Эту вторую миссию к нему я выполнил с большим рвением. Я застал Краба в той же обстановке. Мне казалось, что в его атмосфере никогда ничего не меняется, все всегда остается по-прежнему, просто и скромно до аскетизма, ни одна вещь не привлекает внимания. Я подумал, что, может быть, именно такая среда создает условия для постоянной работы мысли.

Странно, но с Крабом я не чувствовал никакой подавленности его превосходством. Более того, он всем своим видом поощрял меня к проявлению моей духовной деятельности. Его благожелательный, умный и испытывающий взгляд всегда служил некой стартовой пружиной, приводящей в движение мою мысль, этаким гаечным ключом, укрепляющим внутреннюю дисциплину и уверенность в своих силах.

Он имел на меня влияние катализатора, ускоряющего раскрытие душевных внутренних сил и проявление моей личности. Я нисколько не боялся высказывать ему свои суждения. Напротив, делая это, я удивлялся появляющейся вдруг оригинальности моего мышления, что стимулировало меня говорить о том, о чем раньше не думал.
Мы говорили с Крабом об университете, студентах, занятиях, о свободном времяпрепровождении.

В это время у Краба не было с Олей никаких отношений. Оля продолжала дуться на меня, но, по-видимому, она также сердилась и на Краба. Вероятно, где-то он дал ей понять о своем желании сохранять с ней дистанцию. Оля на лекциях по-прежнему сидела рядом со мной, но избегала каких-либо разговоров о Крабе. Меня эта перемена радовала, и мои надежды оживали. Поэтому во время второго визита к Крабу я явился, преисполненный чувства благодарности. От возникшей в первые дни неприязни не осталось и следа. Мне было легко и приятно разговаривать с Крабом, и, когда он обратился ко мне с просьбой, я радостно пообещал исполнить ее.
Однако его просьба показалась мне странной. Он меня спросил:

— Можно ли в вашем городе снять комнату в деревянном домике?

Я всем своим видом выразил недоумение, чем ему здесь не нравится.

— Общежитие хорошее, но очень шумное,— ответил он.

Я удивился: обычно наше общежитие отличалось особым спокойствием и тишиной. Студенты редко устраивали шумные вечеринки.

— Видите ли,— сказал Краб,— мне бы подошел деревянный дом где-нибудь на глухой улочке, но не очень далеко от университета. Я бы очень хотел, чтобы в этом доме моя комната была полностью изолирована, чтобы в доме не было ни радио, ни телевизора. Меня раздражают шумы. У себя дома я останавливал даже часы, их тиканье действовало мне на нервы.

Я впервые видел человека с такой легко возбудимой психикой. К тому же выяснилось, что Краб совсем не переносит табачного дыма. Он как бы стремился надеть на себя непроницаемый колпак, изолировать себя от мира, от пространства и, как я позже узнал, от времени тоже. Он почти не читал газет и не слушал радио, был совсем не в курсе событий, происходящих в мире.

Мне было непонятно его желание замкнуться в своей скорлупе, но тогда я видел объяснение всему этому в других причинах. Мне казалось, что Краб отметает от себя все преходящее и сиюминутное ради постижения чего-то вечного и неизменного. Чего? Я тогда не мог понять, как смотрящий вдаль не может разглядеть парусник за горизонтом. Этим я и объяснил его ограничения по отношению к себе самому.

Одним словом, я согласился посодействовать ему в поисках комнаты. Это явилось предлогом поближе познакомиться и почаще бывать у него. Почти каждый день я приходил к нему в комнату и докладывал о результатах своих поисков. Внимательно выслушав меня, он задавал вопросы и, как только находил первое, что ему не нравилось, тут же отказывался от моего предложения. Затем мы говорили о философии и литературе, и это было как бы своеобразной платой за те труды и заботы, которые я проявлял по отношению к Крабу. Мне нравились вечера, проводимые с учителем. Каждый раз я познавал что-то новое, мой мозг привыкал работать неординарно. Учитель давал мне первые уроки своих Великих Сомнений.

Иногда из моего описания Крабу казалось, что комната отвечает его требованиям, и мы вместе после занятий шли ее осматривать. Но Краб постоянно находил какой-либо недостаток, его всегда что-нибудь не устраивало. Если бы не ежедневное духовное общение с Крабом, я бы давно оставил эту затею вместе с его капризами.
Но меня даже забавляла эта игра. Мне доставляло некоторое удовольствие заранее угадывать, по какой причине Краб отклонит следующую предложенную мной комнату. Так за довольно короткий срок я изучил его вкус и, наконец, нашел нужную ему комнату.

Она находилась на втором этаже небольшого двухэтажного домика. Это был даже не второй этаж, а мансарда. Хозяйка, опрятная старушка, жила одна в большом доме. Узнав меня, она приветливо улыбнулась и вопросительно посмотрела на Краба.

— Это и есть я, — сказал он. — Я пришел по поводу комнаты, которую вы сдаете.

Мы втроем поднялись по лестнице в мансарду. Краб осмотрел с довольной улыбкой небольшую, но уютную комнатку, где ему предстояло жить, старомодную кровать, мебель из орехового дерева, оставшуюся со старых времен. Все это ему очень понравилось, но главное — в этом доме не пахло затхлостью, все кругом блестело чистотой и дышало опрятностью.

Он внимательно выслушал условия хозяйки и тут же согласился с ними. Плата за жилье оказалась совсем небольшой, и, если бы хозяйка запросила втрое больше, мне кажется, Краб не изменил бы своего решения переехать к ней. Он тут же договорился с ней, что поселится на следующий день, и попросил ее ничего не менять в обстановке комнаты.

Уходя, мы осмотрели апартаменты самой старушки. Я заметил, что в углу ее комнаты висели иконы, телевизора не было. От всего дома и от хозяйки веяло далекой стариной, это то, к чему так стремился Краб. Она предложила нам остаться попить чаю, но мы, сославшись на занятость, отказались.

Когда мы вышли на тихую улочку, Краб заметил:

— Ты не представляешь, как я мечтал пожить в таком доме.
В это время мы уже перешли с ним на ты.

— Мне кажется, что я когда-то жил здесь, но, разумеется, и дом, и хозяйку я увидел сегодня впервые.

— Так бывает,— ответил я,— иногда новое кажется давно забытым старым.
Вдруг он меня спросил:

— Ты обратил внимание на небольшую картинку, висящую на стене сразу же за дверью?

По правде сказать, я совсем не заметил никакой картины в комнате наверху.

— На той акварели изображен вход в железнодорожный туннель на берегу озера. Странно, я никогда не видел этой картины, но этот простенький пейзаж постоянно возникал и раньше в моем воображении. Неудивительно, что ты не заметил картины, потому что она была закрыта дверью. Но, когда я только входил в эту комнату, мне показалось: что-то скрывается за дверью. Я даже решил про себя, что это — картина. Осматривая комнату, я как бы невзначай заглянул за дверь и увидел то, что хотел. Ты можешь не верить, я сам мало верю в ясновидение.

Мне это показалось какой-то мистикой, и я заподозрил, что Краб попросту разыгрывает меня. Тоже мне, чудотворная икона! Картонка, размалеванная красками. Вероятно, это было одно из начальных проявлений странностей Краба.


5.

На следующий день я помог Крабу перебраться на новую квартиру. Когда я наблюдал, как он распаковывает свои чемоданы на новом месте, то заметил у него много книг на латинском и итальянском языках с множеством бумажных закладок. Среди книг по литературе и философии изрядную часть составляли произведения итальянских писателей и сочинения древнеримских мыслителей. Я взял одну из них в руки. Судя по потрепанной обложке, опус Тита Лукреция Кара «О природе вещей» пользовался у хозяина особым вниманием.

Краб, заметив мой интерес к его книгам, улыбнулся и, хлопнув ладонью по пыльной стопке, заметил:

— Дом, в котором нет книги, подобен телу, лишенному души.
При этом облачко пыли, выбитое из кипы фолиантов и похожее на душу, покинувшую тело покойного, повисло в воздухе, а затем медленно стало опускаться в косых лучах солнца, проникших в комнату сквозь мозаичные стекла чердачного окна.

— Хорошо сказано,— похвалил я.

— Это не мои слова, Цицерона,— и Краб показал томик сочинений знаменитого оратора.

Я впервые пожалел, что не знаю латынь.

Мне показалось, что Краб по-особому относится к своим книгам, как к вполне одушевленным предметам. Возможно, что для него эти книги являлись истинными друзьями и собеседниками. У него имелись оригинальные точки зрения на книги и литературу. Так, вытащив из стопы сочинение Джакомо Леопарди, Краб заметил:

— Этот писатель полагал, что всякую книгу, если она не учебник, начинают изучать только тогда, когда она становится классической. А Полибий серьезно думал, что среди современных авторов всегда будет немало таких, которые по своей остроте наблюдений и полезности выводов уходят намного дальше великих классиков. И следует обращать внимание не на имя писателя, а на содержание его книги. Однако, как замечает тот же Леопарди, легче посредственной книге произвести шум, если автор уже достиг популярности, чем начинающему автору добиться популярности посредством превосходной книги.

— Отчего же так получается?

— Я думаю, что в этом сказывается инерция нашего мышления. От природы мы все консерваторы, мы привыкли жить в определенной атмосфере, блюсти свое жизненное кредо, охраняя его от вторжения всего чуждого нашему духу. Мы отдаемся течению жизни и довольны этим. Мало кому нравится плыть вперед, если плыть по течению, устанешь, а если против — быстрина легко поглотит. Вероятно, поэтому, чтобы жить в этой жизни, нужно перестать думать. То есть не то, чтобы вообще не думать, а так, лениво думать согласно со временем.

Позже я заметил, что Краб обладал изумительной памятью. На любой случай жизни он приводил соответствующее высказывание какого-либо мыслителя. Я также заметил, что иногда он прибегал к манипуляции, когда это было ему нужно, и словами великих людей говорил совсем противоположные истины. В этом скрывалась еще одна его загадка, секрет антиномии его души.

Однако общение с ним доставляло мне особое удовольствие, и самыми лучшими часами моей студенческой жизни были часы, проведенные с ним в беседах. После занятий меня, как магнитом, тянуло к этому отшельнику, но иногда у меня возникало опасение, не становлюсь ли я слишком назойливым с моими частыми визитами. Однажды я пропустил четыре вечера, провел их скучно и бестолково в общежитии. Краб, встретив меня в университете, остановил в коридоре и спросил:

— Ты перестал у меня бывать, не обидел ли я тебя чем-либо? А может быть, у тебя завелась подружка?

Что я мог ему ответить? Заговорить об Оле я ни разу с ним не решился: несмотря на всю нашу откровенность, я избегал затрагивать в разговоре с ним эту больную тему. Пообещав ему прийти вечером, я подумал, что Краб в своем одиночестве, созданном искусственно им самим же, тянулся к общению с людьми.

В тот вечер он сказал:

— Мне всегда приятно говорить с тобой, потому что ты доверяешь все свои мысли и тайны. Это великий подвиг, когда люди истинно откровенны друг с другом, когда они способны открывать свои боли, именно через боль они и связаны между собой в своем высшем предназначении. Вероятно, мысль человека родилась тоже от боли, от тоски и стремления друг к другу.

В этот момент я вспомнил об Оле и подумал, что никогда не смогу быть откровенным с Крабом до конца. Меня с ним разделяла тайна.
Однажды мы встретились с ним в университетской библиотеке, некоторое время болтали о малозначимых вещах, и вдруг он изрек:

— Каждый человек обязан быть достойным своего появления на свет.

— Как это достойным, — возразил я ему, — разве человек, появившись на свет, уже не получил право на жизнь?

Он кротко улыбнулся и сказал следующие слова, которые прозвучали для меня почти с библейским смыслом:

— «Кто не ценит жизни, тот ее не достоин» - слова Леонардо да Винчи. Я же говорю, что человек рождается с определенным предназначением, и смысл его жизни — оправдать это предназначение.

Когда он произносил «я же говорю...», то походил почти на Иисуса Христа, и я подумал, уж не новый ли пророк это. Но он тут же меня разубедил, как будто прочитал мои мысли.

— Но я не хотел бы быть пророком. Потому что пророками восхищаются, им завидуют, а в обычной жизни ненавидят, и только после смерти их поднимают на пьедестал, а если к тому же их умудрятся при жизни распять, то тогда превозносят этих мучеников и страдальцев как истинных святых во имя искупления своих грехов. Такова психология людей, ничего здесь не поделаешь.

Мне показалось, что о предназначении он знает больше меня, и я спросил его, что значит предназначение. Он смотрел куда-то вдаль сквозь меня и как будто не слышал моего вопроса. Но затем он рассказал мне притчу. Не знаю, имеет она отношение к предназначению или нет.

— Однажды у Верховного Владыки хранилища душ спросили, можно ли выпустить душу такого-то умершего на свет Божий. Тот спросил: «А чем проявила себя душа в прежней жизни?» «Ничем» — последовал ответ. «Так зачем ее выпускать вторично,— удивился Владыка,— подберите другую кандидатуру».

Он вдруг рассмеялся и сделал жест, охватывающий читальный зал.

— Глядя на шкафы с книгами, я вспомнил эту притчу и подумал, что также и среди книг есть души никчемные и забытые, души, достойные время от времени появляться на свет, и души, способные властвовать над умами других поколений. Ну как? Скажи, интересную модель мироздания я тебе начертал?

После таких слов я окинул новым взглядом читальный зал. «Хранилище душ! Какое странное сравнение нашел Краб библиотеке,— подумал я.— И в самом деле, интересная модель мироздания. В таком случае, библиотекарь — Верховный Владыка хранилища душ. Забавно».


6.

С Крабом мы находились не только в разных интеллектуальных категориях, но и в разных пунктах движения по восходящей кривой жизненного опыта. Как-то он привел мне одно восточное изречение, смысл которого древние мудрецы сокрыли в языке символов: «Дикий гусь стремится к морю, мотылек — к цветку, краб— в свою нору». Я понял это так, что вначале человек ищет себя, стремится познать мир, как гусь, летящий к морю. Затем находит свою половину, возлюбленную, и подобен в этот период мотыльку, летящему к цветку, отдаваясь красоте и наполняя красотой мир. И наконец, ищет смысл жизни, становясь отшельником и создавая «свой поздний труд из зыбких озарений». Я находился в начале этого пути, Краб — в конце. И я не мог не проиграть Крабу в любой жизненной ситуации.

Погруженный в свои мысли, я стоял у дверей ректората, когда Краб нам объявил:

— Хочу вас обрадовать. Завтра мы едем на уборку картофеля. Я буду руководителем группы. По всей вероятности, две недели мы проведем на свежем воздухе.

Студенты, как дети, закричали ура, а я в душе содрогнулся, проклиная ленивых колхозников. Там нам предстояло очутиться втроем: Оле, мне и Крабу. Я как предчувствовал начало моей катастрофы.

Утром, когда мы садились в автобус для отправки в колхоз, я сразу понял, что между нами что-то переменилось и прежних отношений уже быть не может. В мою сторону Оля ни разу не посмотрела. Краб, проверив, вся ли группа в сборе, дал распоряжение отправляться. Я сидел на последнем сидении, Краб рядом с водителем, а Оля в середине автобуса. Оля время от времени бросала на Краба задумчивые взгляды, Краб же избегал смотреть в ее сторону. Я мучился догадками, что происходит между ними. В глубине моей души зарождалось смутное чувство тревоги. Я продолжал любить Олю, даже когда она не отвечала мне взаимностью.
Я вспомнил, как однажды я попытался выяснить их отношения и спросил ее напрямую: — Что у вас произошло с Крабом?

Оля посмотрела на меня своими отливающими золотистыми искорками глазами и сказала, как отрезала:

— А вот тебя это уже совсем не касается.

Как сейчас, помню ее взгляд, от которого мне до сих пор становится не по себе.
Еще вчера мы были с ней друзьями, а сегодня в автобусе мы держались, как незнакомые люди, почти враги. Всю дорогу Оля рассеянно смотрела в окно, а Краб, повернувшись к сидящим рядом студентам, рассказывал что-то очень интересное. Они постоянно хохотали. Что он мог им такое рассказывать, этот рак-отшельник? Мне страшно хотелось к ним присоединиться, но я оставался на месте, сердился на себя, на него и сильно ревновал Олю к нему.

По дороге мы сделали одну остановку на ферме, где остались почти все парни со старостой группы. Оттуда можно было вечерним автобусом возвращаться в город, а утром приезжать на работу. Я, Славик и Краб вместе с женской группой отправились дальше. Освободившиеся рядом с Крабом места заняли девушки. Он продолжал развлекать их. Оля осталась на своем месте, я — тоже. К обеду мы прибыли в село, куда нас направили работать.

Нашим временным общежитием стал просторный дом, стоявший у самой речки за деревней. В этом доме, разделенном на две части коридором, в одной комнате расположились мы трое, в другой — девушки. В обеих комнатах — длинные полати от стены до стены, покрытые соломой, сверху — матрацы, одеяла, простыни, обстановка предельно простая. Обедать ходили в деревенскую столовую.

За суетой устройства быта я забыл о своих переживаниях и томлениях. В столовой во время ужина мы сидели вместе с Крабом. Я, как бы невзначай, посмотрел в сторону Оли. Она скользнула по мне взглядом, как по неодушевленному предмету, ее глаза остановились на Крабе, смотрели вопросительно, а губы притягивали к себе, как лепестки цветка. Я вновь испытал настоящие душевные муки.

Мне запомнилась первая ночь, проведенная на новом месте. То ли от сознания, что рядом, в соседней комнате, находится Оля, то ли от жесткого ложа, я долго ворочался и никак не мог заснуть. Вдыхая запах свежего сена, я пытался уловить в ночной тишине присутствие своей возлюбленной, однако слышал только ровное дыхание Краба. Я думал, что Краб уже спит, как вдруг в тишине спящего дома услышал его негромкий голос:

— В этом селе отбывал ссылку Иосиф Поджио, и эта река является свидетельницей, что женщина оказывается большим злом, чем все беды, вместе взятые. Эти берега реки, эти камни, вероятно, могли бы многое поведать о разочаровании Поджио.

Я ничего не ответил. Мне показалось, что Краб хочет о чем-то рассказать, облегчив свою душу.

— Мужчина может быть уверен только в себе, но не в сердце женщины, которую любит.

Я слушал Краба и думал об Оле, такой недоступной и так близко находящейся от меня, о Крабе, который, казалось мне, в своей жизни тоже испытал горькое разочарование в любимой женщине. Краб еще долго говорил о непостоянстве женщин, о скоротечности их чувств, иллюзии долговечности любви. Однако, чем кончились рассуждения Краба, я так и не дослушал, уснул. Видел сон, как над тихой рекой взошла луна. Река серебрилась в сиянии ее безжизненного света. От чистой воды поднимался легкий туман. И в этом тумане навстречу друг другу брели двое с закрытыми глазами, как два лунатика, Оля и Краб. Они легко ступали по воде, как два бестелесных призрака. Вот они коснулись друг друга, обнялись, оттолкнулись и побрели дальше в разные стороны. Сон казался настолько странным, нереальным и до боли в сердце красивым, что я невольно любовался им, как сверхъестественным таинственным видением. Когда я открыл глаза, солнце уже светило в окна нашего дома.


7.

Утром девушки с ведрами отправились в поле на сбор картофеля, а мы втроем пошли работать на загрузке его в овощехранилище. Краб работал с нами, демонстрируя свою демократичность, хотя в его обязанность входило только руководство нами, сам же он мог не работать.

Самая трудная работа начиналась ближе к вечеру, когда у окон овощехранилища скапливались груды картофеля, который нужно было протолкнуть в окна и раскидать по закромам. После ночей с заморозками неубранный картофель годился только для перегонки спирта. Поэтому вечерами мы работали до изнеможения. Иногда девушки приносили нам ужин прямо на работу. Возвращаясь в общежитие поздно вечером, усталые, мы валились на полати и засыпали сном убитого.

Как-то после работы Краб заметил:

— Только занимаясь сельским трудом, я чувствую истину суждения Ницше, что праздность — мать всякой психологии. Раньше в мягкой постели я часами не мог уснуть, мучаясь бессонницей, сейчас же стоит мне коснуться головой подушки, засыпаю, как новорожденный младенец.

Цвет лица у Краба посвежел, и весь он помолодел от физического труда.

В деревне я почувствовал какой-то холодок в наших отношениях с Крабом. Странное дело, раньше мы виделись редко, но когда встречались, говорили подолгу о высших материях, сейчас же спали, работали вместе, делили трапезу, но говорили о пустяках и то от случая к случаю. Краб часто погружался в свои мысли, и я обычно оставлял его в уединении, а сам пытался ухаживать за Олей. Но Оля сторонилась меня, особенно, когда я пытался завязать с ней беседу на глазах у Краба. Сколько раз я представлял себе, как возьму Олины руки в свои, загляну ей в глаза и скажу: «Любимая, ты не представляешь, что я могу сделать ради тебя». Я по-прежнему продолжал предаваться иллюзиям.

В один из первых вечеров нашего пребывания в селе произошел неприятный инцидент. В наш дом ворвались деревенские парни. Краб, как руководитель группы, вежливо предложил им убраться, но те и слушать не хотели. Атмосфера быстро накалялась. Мы со Славиком почувствовали приближение грозы, приготовились к драке.

Вспоминая тот решающий момент нашей ссоры с деревенскими парнями, я не могу не подумать об огнях Эльма, и вот по какой причине. Я уверен, что и Краб, и Славик испытывали одно и то же волнение, которое возникает у всех перед дракой. Наше положение становилось критическим, на каждого из нас приходилось по нескольку человек. Их предводитель с пьяной рожей сжимал кулаки от злости. Краб отвечал ему спокойно, остроумно, с чувством собственного достоинства, что еще больше распаляло того. Наконец, потеряв всякие аргументы, Пьяная Рожа приказал Крабу, прислонившемуся к полатям, встать:

— Я не бью лежачего.

Краб спокойно поднялся. Мы со Славиком тоже встали. И тут мне показалось, что произошло то самое явление. Голова Краба засветилась непонятным сизым огнем. Как будто ореол святости или мученичества воссиял над его макушкой. В этот кульминационный момент я не мог не подивиться, глядя на это чудо. Девушки закричали:

— Постыдились бы — на троих всей деревней.

Это и в самом деле устыдило парней, они вывели за руки Пьяную Рожу, девушки закрыли за ними двери на все запоры.

— Они теперь нам все стекла повыбивают.

Но стекла остались целыми, а с улицы еще долго доносились голоса.
Однако после этого инцидента и начались беспокойства Краба. Девушки в поле знакомились с трактористами, заводили среди них дружков. После работы некоторые из них уходили на свидание и возвращались поздно ночью. Краб переживал за каждую из них, потому что не был уверен в порядочности парней:

— Не вышло бы какой истории,— говорил он.

Несмотря на усталость, он засыпал спокойно лишь тогда, когда возвращалась со свидания последняя студентка. И тут он пошел на гениальную хитрость. Как-то вечером он мне сказал:

— И как у них хватает сил после тяжелой работы тащиться еще куда-то на свидание?

— Любовь силы удесятеряет.

— Верно,— согласился Краб.— А вот, по мнению Овидия, страх силы отнимает.

Тут он вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Эврика! Ты знаешь такой знаменитый афоризм Тацита: «Страх и ужас — непрочные узы любви».

Я этого афоризма, разумеется, не знал. Краб, улыбнувшись, продолжал:

— Почему-то я вспомнил эту фразу и подумал, что страх и ужас — непрочные союзники любви. Стоит только их посеять, как те, которые начнут бояться, перестанут ходить по ночам на свидание.

С этого вечера Краб стал рассказывать девушкам страшные истории, а он был непревзойденным рассказчиком, и о его фантазии я уже говорил ранее. Если бы он записал только часть своих потрясающих рассказов, то великие мастера ужасов Эдгар По и Стивенсон перевернулись бы в гробу от зависти. При этом Краб всегда сохранял необыкновенную серьезность, и, глядя на него, я вспоминал как-то приведенные им слова Цицерона: «Удивительно, как это жрецы-предсказатели, взглянув друг на друга, могут еще удержаться от смеха». Но мне было не до смеха особенно в те минуты, когда я поддавался всеобщему настроению. Именно тогда я воочию увидел, как кровь стынет в жилах.

Вначале девушкам понравились вечера ужасов с гаданиями, спиритизмом, вызовом духов усопших. Они визжали от восторга, принимая участие в погружениях Краба в сферы тьмы. Кстати, замечу, что Краб достигал большой выразительности своих рассказов, создавая соответствующую обстановку. Тушился свет, в самых напряженных местах, когда он делал паузы, обязательно что-либо происходило невероятное: вдруг с потолка начинала сыпаться штукатурка или раздавался неожиданный стук в окно. Как это ему удавалось, мне остается только ломать голову. В конце концов, от ежевечерней игры на нервах и острых ощущений девушки приуныли и (потрясающе, рецепт Краба начинал действовать) стали бояться. Как только начинало темнеть, ни одна овечка не отваживалась переступить порог дома.
Наше общежитие превратилось в затворнический женский монастырь не только в фигуральном смысле. Краб одержал еще одну победу, добившись своего, — девушки оставили своих дружков. Я подумал в то время, что религия, возможно, возникла из тех же истоков и побуждений, из которых родилась игра Краба в нагнетании страха,— из человеческой заинтересованности.

Все Крабу доставалось легко. Он родился победителем, не знающим поражений. С его умом и талантами, если занять активную позицию, можно было многого добиться.


8.

Эксперимент Краба породил странную тенденцию к переселению девушек в нашу комнату. Через несколько дней после начала вечеров ужаса две девушки, ссылаясь на боязнь оставаться на ночь среди своих подруг, перебрались в нашу спальню. Места на полатях хватало, Краб не возражал, и вскоре все полати заполнились, и случилось так, что постель Оли оказалась рядом с постелью Краба.

При ее переселении я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, меня радовало ее присутствие, ночью мне казалось, что я слышу ее ровное дыхание. Одна мысль, что Оля спит в нескольких метрах от меня, делала меня уже счастливым. Но, с другой стороны, меня огорчало, что она лежит ближе к Крабу, чем ко мне. Впрочем, откровенно говоря, я уже тогда раскусил ее хитрость. Оля перебралась в нашу комнату из-за Краба, а не потому, что ей было страшно спать в соседней комнате. В один из следующих дней ее бесстрашие и храбрость вызвали восхищение не только у нас, но и у жителей всего села.

Говоря о ее поступке, Краб привел высказывание Гвиччардини: «Настоящий пробный камень для испытания людей — это неожиданно нагрянувшая опасность: кто устоит перед ней — может действительно называться твердым и неустрашимым. Храбр тот, кто осознает опасность, но не боится ее больше, чем следует». Мне кажется, что в тот день Краб поднял женский авторитет Оли до уровня своего уважения, так как ее поступок он приравнял к поступку мужчины.

Девушки, возвращающиеся с поля на обед в столовую, услышали со стороны реки крики, взывающие о помощи. Прибежав к реке первой, Оля увидела, что трое детей возбужденно бегали по берегу, кричали и показывали на середину реки. Там то появлялась, то исчезала голова еще одного мальчика. Он упал в одежде с перевернувшейся лодки и от страха успел наглотаться воды. Оля бросилась в воду, схватила мальчугана и выплыла с ним на берег. Так Оля стала для нас героиней, а для бедной матери, вдовы Марии,— спасительницей единственного ребенка.

Краб встретил Олю словами Сенеки:

— Похвальна доблесть, когда она уместна.

Краб мог бы сказать ей что-нибудь более теплое, но он был не способен на глубокие сантименты, во всяком случае, их проявление я ни разу не наблюдал.
Оля подружилась с Марией, и каждый вечер проводила у нее. Она сердилась, когда кто-нибудь в ее присутствии начинал говорить об этом поступке, так как считала, что любой, оказавшийся на ее месте, сделал бы то же самое.

Как-то, порвав брюки, я отправился в общежитие, чтобы их починить, и застал там Олю. Она встретила меня приветливо и даже предложила свою помощь. На этот раз она сама заговорила со мной о Крабе. Она спросила, почему Краб старается нагнать на девушек страх. Я не мог не объяснить ей причину. Она улыбнулась и сказала:

— А разве даже ради общего блага стоит прибегать к нечестным путям в достижении цели?

— Вероятно, стоит,— ответил я.

— Даже идя на хитрость, инсценируя подобные вечера ужасов? А он не подумал, что может нанести девушкам душевную травму?

— Все это ерунда,— заявил я.— Подумаешь, две недели они проживут без ухажеров, ну, потрясутся немного от страха для своей же пользы.

— А, вообще, как он относится к хитрости и лжи?

-- Кто?

— Ну, он.

Оля избегала называть Краба по имени или прозвищу, и, когда она произносила «он», я всегда знал, кого она имеет в виду. Я ей ответил:

— Думаю, что его мнение не расходится с суждениями великих мыслителей.

— И ты можешь хотя бы одного из них привести для примера?

— А как же,— сказал я важно, надевая брюки в соседней комнате.— Сколько хочешь.

И подумал, что во всем этом есть что-то странное. Ученик цитирует своего учителя. Тот, в свою очередь, цитирует слова другого мыслителя. Как будто у нас нет собственного мнения о лжи и справедливости. М-да, я явно попал под влияние Краба. Но с другой стороны, равняясь на эталоны вечности, не впадешь в ошибку. Это тоже правильный путь. Если составить схему передачи всех знаний человечества, то нужно начертить цепочку связи от столетия к столетию, а память в этой цепочке играет роль Бога-отца.

— Что же ты молчишь? — вывела меня из задумчивости Оля.— Не можешь вспомнить?

— Почему же,— и я привел высказывание Леонардо да Винчи.— «В числе глупцов есть такая секта, называемая лицемерами, которые беспрерывно учатся обманывать себя и других, но больше других, чем себя, а в действительности обманывают больше себя, чем других».

— Все это ты слышал от него? — Оля рассмеялась.— Странно, что он, цитируя подобные изречения, сам прибегает к хитрости. Почему бы открыто не запретить девушкам выходить из дома по вечерам?

Я пожал плечами:

— Ты же знаешь, что с одной можно как-то договориться, но когда вас много, извини за выражение, вы превращаетесь в неуправляемое стадо.
Оля, кажется, обиделась, но я остался доволен, впервые она говорила со мной о Крабе спокойно. Странное дело, но в тот же день Краб спросил меня, что я думаю об Оле. О, если бы я мог открыть ему тогда душу, поведать о своей пламенной любви, которая сводила меня с ума, может быть, ничего и не произошло. Но вместо этого я допустил ужасную оплошность, сказал Крабу совсем не то, что думал. Из моих слов он заключил, что я к Оле отношусь равнодушно. Почему я так сделал? Да, вероятно, потому, что в ту минуту мне вспомнился стих Овидия:
...опасно бывает хвалить любимую другу:

Он и поверит тебе, он и подменит тебя.

Лучше бы я тогда не хитрил с Крабом, а выложил ему все начистоту. Я сам себя лишил своего же счастья. Но тогда мне и в голову не пришло, что все пойдет прахом. Я очень верил в Краба, почти обожествлял его, я даже не подозревал, что у него могут быть человеческие слабости. Он сам говорил мне о предостережении Джордано Бруно: «Кто не хочет быть очарованным, должен быть весьма осмотрительным и ставить сильный караул в глазах, которые, особенно в любви, являются окнами души».

И грянул гром среди ночного неба. Я проснулся, словно кто-то меня толкнул в бок. Некоторое время лежал с открытыми глазами, всматриваясь во тьму. Вдруг мое ухо уловило среди ровного дыхания спящих шорох, я приподнялся на локте и посмотрел в ту сторону. Мои глаза, привыкшие к темноте, различили голову Краба. Краб наклонился к Оле и поцеловал ее в губы. Мне хотелось крикнуть: «Не делай этого!», — но я не мог произнести ни слова. Оля не сопротивлялась, более того, она обняла Краба за шею и притянула к себе.

Утром, когда все еще спали, я тихонько выбрался из дома и вышел на дорогу. Вскоре меня подобрал грузовик и довез до города. За самовольный отъезд из колхоза меня могли исключить из университета, но Краб все уладил, меня даже не сняли со стипендии.

Я возненавидел Краба по-настоящему после его разрыва отношений с Олей. Оля вдруг перестала ходить на занятия, исчезла из города. У меня с Крабом произошло бурное объяснение. Многое я высказал ему тогда. Но даже, когда с моего языка слетали жестокие слова, в моем сердце шевелилась какая-то жалость к нему. Он совсем не оправдывался, напротив, выглядел до такой степени подавленным и беспомощным, а вскоре произошла эта трагическая развязка, после которой я получил его рукопись и записку.

Перечитывая эту рукопись, я сознаю, что замеченные мной тогда странности, происходившие с Крабом, являлись не чем иным, как отголосками таинственных событий, описанных в его рукописи и так повлиявших на его жизнь. Я теряюсь в догадках. Кто он? Пророк или сумасшедший? Если пророк, то ничего не понимаю ни в его мировоззрении, ни в его жизни. Как будто я соприкасаюсь с холодной, чуждой, хрустальной гранью некой далекой поверхности, на которой я не смог бы зацепиться, ни тем более существовать. Как-то, размышляя, я назвал свое видение его мира «окном в область планеты из четвертого измерения». Впрочем, я допускаю, что если существуют такие люди, как Краб, то существуют и подобные планеты. Если же он сумасшедший, то я испытываю еще большее чувство вины, что вовремя не смог остановить его.

Я решил опубликовать записки Краба, так как после его смерти имею право распоряжаться ими как своей собственностью. Последнее время многие бросились в поиски четвертого измерения, и я хочу предостеречь всех на этом пути, пожелать, чтобы они извлекли урок из жизни учителя и ясно увидели, чем это может кончиться. Пусть они сами сделают свои выводы и вынесут собственные суждения. Возможно, эти выводы будут противоположны моим, но каждый человек волен оставаться под судом только своей совести.



Отредактировано: 03.05.2023