Красные ягоды

Красные ягоды

Лесной сон самый крепкий на свету и во тьме. Деревья укроют тебя от тревоги, ветер зашерудит листвой да травой – сплетёт колыбельную. А земля – пахучая, древняя, знает как бок пригреть, периною стать, знает, если и ты помнить будешь, спать укладываясь.

Спи, лесной сон крепок. В лесу и время идёт иначе – густеет воздух с подступающей зимой, густеет и время, тащится, плетётся. А как пахнуло весной, как зарядило солнцем по продрогшим веточкам, так и время ускорилось, полетело ветром и птицей, взбодрилось.

Лесной сон крепок и сладок…когда тебя не будят.

Сначала я не хотела замечать деликатного тычка острым клювом в плечо. Сплю так сплю, уймитесь! Лишь плотнее прижала к себе листву-одеяло, мол, не чую.

Но повторился тычок, перестал быть деликатным, будь я человеком, и до крови бы прошлось, наверное.

– Ну ты обалдел, нет? – пришлось оставить одеяло, сесть среди живой и возмущённой не меньше меня листвы. – Чего стряслось-то, Ворон?

Строго говоря, я не удивилась, когда увидела огромную чёрную птицу, посмевшую побеспокоить меня. Во-первых, во всём лесном царстве только ему на это хватит наглости. Во-вторых, он мой разведчик, мои глаза, мой слух…

Разленилась я с ним, к слову, знатно. Но по лесам снова скакать, обращаться листвой и слухом лесным я больше не хочу, пусть уж лучше он летает, он меня на три сотни лет моложе. А может и четыре – тут смотря как считать.

– Кх…– не со всеми Ворон слово молвит, не те уж время пришли, чтобы так трепаться с кем пожелаешь, тут знать надо, где и с кем молчать. Отвыкает и он от речи, хрипит, пока речь не вспомнится. – Кх-х-ар!

– Ты в другой раз лучше сначала вспомни, а потом уж…– но тут только рукой махнуть, что толку от возмущений? Он не первую сотню лет живёт, будить ради потехи не станет. А если станет, то река ему бульоном будет, не меньше!

– Кх…тьфу! Окаянство какое! – Ворон похрипывает, прыгает на своих лапках, огромная чёрная тень, страж лесного царства, мой друг, мой советник. – Речь с тобой забудешь! Всё спишь и спишь.

Плечами пожать да и дело с концом. Что тут в упрёк-то мне ставить? Не я такая, а сама природа – у рек спросите, у морей, у гор – там все их дети спят всё больше и больше. Времена уже не те, не те! Раньше был простор и шум, раньше были песни и даже войны, а теперь всё больше ко сну нас клонит, и неважно где мы и откуда идём – от гор ли, от морей – одинаково тяжелеют наши веки и клонит нас в тягость, тело само не гнётся, хочет только безвольно лежать, укрытое…

– Но да ладно, ленись, я уж на страже побуду, – Ворон и впрямь скучает по речи, вон как его несёт-то! – Мне-то что, мне не привыкать, я всегда…

– Чего будил-то? – но мне этот поток не нужен. Я спать хочу. Долго спать, пока земля не будет прежней, а она будет – она всякий раз прежняя. И всякий раз одно и то же: шум, потом сонливость, потом забытье и холод – и тут главное не проснуться, а потом возвращаешься обновлённым, и снова в шум.

И снова простор, песни да войны.

– Беда тут, – Ворон мог бы на меня обидеться, если был бы в том смысл, но он знает, что смысла нет, и потому сносит мою грубость легко. – Прямо совсем близко, почти у границ твоих.

Границ у меня нет. Вернее – они то редеют, то восстанавливаются. Лес же, а в лесу всё подвижно. Но о каких границах он говорит, я, конечно, знаю. Перед сном своим я ограждаю чертой силы свою колыбель. Нет туда хода никому, кроме ветра, листвы да…Ворона.

– Ну?

– Девчонки две пошли за ягодами, да, боюсь, заметили их, – Ворон выдыхает суть быстро, знает, времени нет.

Я тоже знаю. За ягодами много их гибнет в тенях – всегда так было. Лес он такой, почтения требует, правил. Люди в пору шума и песен это помнят – несут в первые дни лесного пробуждения угощения, кланяются первому кусту, а потом забывают, и начинается полное небрежение. И тогда приходят чёрные тени. Злые, голодные, слепые в нашем мире, они зрят в том, вечном мире, куда все мы однажды провалимся, когда кругам шума и сна придёт конец.

Не всех спасёшь, не за всеми угонишься, а иной раз и спишь, не добудится Ворон. А тут его тронуло, прилетел…

– Молоденькие совсем, – у Ворона блестят чернотой глаза, но его чернота живая, как земля, а не бесплотная, как у теней. – Одной лет десять, другой восемь. Сёстры, пошли в лес. Решили к приходу матери пирог ягодный сообразить, места, мол, знакомые!

Ворон кряхтит, ругается по-своему, по-птичьи, на непроходящую гордыню людскую, на наивность и на веру людей в собственное знание.

– Не сказавши пошли, – продолжает Ворон, отряхнувшись от брани, – никому не сказавши. А тени сильные…

Сама знаю, чую, вот и тянет на сон. Было б далече, не пошла бы даже – я не хранитель людей, я дочь лесная! Но тут если у меня, у самой моей границы, почему не помочь бы? Если, конечно, успею.

Хотя тут по-всякому может сложиться. У ягод, не у всех, а у тех, что красного цвета, связь с чернотой безжизненной и тенями чёрными своя. По старой легенде лесной пошли красные ягоды от пролитой крови первых лесных детей, а до того были ягоды сплошь белые и синие.

А кровь в древнюю землю стекла, поднялась краснотой, вот и тянет, тянет! Ворон говорил когда-то, что за год ему подсчитать удалось до трёхсот пропаж людских в лесном царстве. И все по ягоды шли или же за ними свернули вдруг с дороги.