Крепкие узы любви

Крепкие узы любви

Багряный закат своим гнетущим умирающим светом снова заливает комнату с покрашенными в идиотский жёлтый цвет стенами. Каждый раз Макс ненавидит вечернее время, когда жёлтое смешивается с красным. Его бесит то, что окно палаты смотрит на запад, но ещё большую злость вызывает ожидание укола успокоительного перед сном, за которым неизменно следует пустое и бездумное забвение, похожее на обморок.

Вот уже несколько месяцев узник психоневрологического диспансера не видел сновидений. Врачам Макс каждый день продолжает говорить, что всё нормально, лечение помогает, но перед собой всегда остаётся честным. Очередная доза химии, пущенная по венам, не принесёт никакого успокоения, только тупой сон, похожий на обморок. Впустую пройдёт и ещё один разговор с врачом, тот снова попытается убедить молодого мужчину в том, что любые кошмары являются только плодом его воображения и подавляемого чувства вины.

Похудевший, выглядящий постаревшим за время, проведённое тут, как на два десятка лет, человек с ожогом на шее знает — невыносимый ужас всё равно придёт. Своими костлявыми, острыми обожжёнными пальцами кошмар попытается нежно погладить его лоб, но оставит только царапины. Утром санитары даже не задумаются, как привязанный к своей койке псих расцарапал себе ночью лицо, не почувствуют оставшийся после неё запах, жуткий аромат сладких духов и поджаренной гниющей плоти.

Макс покрепче сжимает кулаки. За окном начинает темнеть, а чёртовой медсестры в сопровождении санитара всё ещё нет. Где же они? Мужчина нервно меряет шагами тесное пространство палаты. Скоро за решёткой окна замелькают первые звёзды, он давно должен быть в объятиях бессознательной и спасительной тьмы. В отчаянии человек бьёт по металлической двери с облупленной краской. В коридоре слышно только редкие стоны больных из соседних палат-одиночек.

— Кто-нибудь, помогите! — с надрывом кричит мужчина.

В ответ только рыдание пробудившейся соседки из тоже замкнутой камеры. На весь этаж всего трое больных: Макс, убившая собственного ребёнка мать и старик, давно забывший человеческую речь, — слова заменили непонятные настенные рисунки своим калом.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — доносятся всхлипывания матери. — Я не хотела убивать тебя… просто так вышло… хотела тебя искупать…да, искупать! Не знала, что дети так быстро могут захлебнуться… не знала…

Слова женщины утихают до неразборчивого бормотания. Макс падает около двери на колени, его лоб касается холодного металла. Сегодня никто не придёт. Медсестра забыла. Наверное, напилась водки с туговатым на голову санитаром и теперь спит в обнимку с этим куском жира в ординаторской. По заросшим мягкой щетиной щекам человека стекают бессильные горькие слёзы.

Снаружи поднимается почти полная луна, стены палаты приобретают болезненный бледный оттенок. Шёпот соседки совсем умолк, сопение старика безразличное и тихое. Макс неожиданно замечает, что снаружи неслышно даже стрекотания сверчков, лая собак в летней ночи приморского города, не говоря уже о машинах, хотя от больницы всего три минуты ходьбы до ближайшего проспекта, всегда оживлённого. Да что там! Рёв от бойлера в расположенной в конце коридора душевой стал глуше и размытей.

Вместо этого с замиранием сердца мужчина слышит, как в палате нарастает хриплое дыхание, чувствует спиной нависшую позади тень. Он закрывает глаза, по-детски надеясь, что это убережёт от чудовищ. Плеча Макса касается тёплая шершавая рука, в нос бьёт сладковато-терпкое благоухание любимых духов его жены, но под ним скрывается жуткая вонь тлеющей плоти. Пальцы сильнее сжимают плечо человека.

— Максим, — негромко шепчет всё такой же нежный голос.

— У-уйди, молю тебя, оставь меня наконец…в-ведь я любил тебя, всегда был к тебе добр, Вика.

— Знаю, поэтому-то и пришла, — кажется, призрак улыбается, хотя жуткая ухмылка и так осталась навечно на её выжженном оскале черепа.

— Мне больно, — продолжает она, — очень больно, Макс. Каждую секунду я чувствую, как меня пожирает пламя, как и тогда. Каждый сантиметр моего тела горит жуткой нестерпимой болью, разожжённой в тот день.

— Но…но я не виноват. Ты знаешь, что я не виноват! — мужчина срывается на плач испуганного ребёнка.

— Я и не виню тебя, — кивает она, — но ты любил меня и всё ещё любишь несмотря ни на что.

Человек уже не сдерживает рыдания, его спина судорожно трясётся, тогда призрак обнимает Макса за плечи. Губ мужчины дотрагиваются твёрдые лохмотья обгоревшей кожи, вторая рука жены ложится на голову, начинает гладить его волосы, прорезанные ранней проседью.

— Помоги мне, — шепчет призрак над ухом, — ведь мне нужно так мало.

— Я…я не могу, Вика. Так нельзя!

Сгоревшая, шероховатая плоть касается его щеки. С ужасом Макс понимает, что это поцелуй и чувствует обнажённые щербатые зубы. Дыхание призрака становится глубже, рука опускается ниже.

— Нет, не надо! — выкрикивает человек, перехватывая её ладонь у себя на животе.

Призрак одёргивает руку, но продолжает его обнимать, на пальцах Макса остаются липкие кусочки расплавленной кожи.