Кроулинг, или Сон в доме смерти

Кроулинг, или Сон в доме смерти

Кабинет старика под самым чердаком встретил Кроулинга затхлым дыханием забвения. Кажется, усопший с самого начала болезни (а захворал он два года назад) не поднимался в эту комнатушку, где прежде его посредственные раздумья обретали словесную форму, скручиваясь в ряды неразборчивых чернильных каракулей на девственных листах бумаги. Помнится, ранее старый хрыч с щенячьим восторгом и с прямо-таки вопящим самодовольством прилюдно декламировал отрывки из своих мемуаров, что мнились ему особенно удачными. Однако, видя сдержанную реакцию немногих домашних и гостей (коих с каждым таким чтением собиралось в усадьбе всё меньше), он окончательно скрыл свои творческие потуги за скрипучей дверью кабинета. Теперь же Кроулинг на правах хозяина имения мог извлечь стариковские пожитки из этого каменного сундука и вдоволь поглумиться над их несуразностью.

Дверь поддалась не сразу – замок заржавел. Запустенье давно приняло в этом доме масштаб катастрофы. Болезнь старика выжила из него всех добросовестных слуг – остались лишь глупцы, верившие, что им что-нибудь перепадёт у смертного одра, да старожилы, давно обветшавшие, как и сама усадьба, и сросшиеся с ней в единое целое. После похорон их стало ещё меньше: лишь сонный привратник, оглохший, онемевший и ослепший целую вечность назад, да престарелая горничная, что вместо уборки предпочитала сидеть в своей коморке и глядеть на серые февральские облака взором лошади, сбившейся с дороги и позабывшей о том, куда ей надо идти. Оттого Кроулинг застал поместье в самом прискорбном состоянии: стены с осыпавшейся штукатуркой, дырявые оконные рамы, пыль и паутина на каждом шагу, вылетевшие из петель двери, сгнившие половицы. Пригодными для жизни были лишь пара комнат: одна из них – та, в которой дядюшка Кроулинга «воспарил к небесам под звуки ангельских труб», как выразился священник, и в которой ныне обитал сам Кроулинг за неимением лучшего варианта. Приехал он сюда ненадолго: так, соблюсти пару формальностей, распорядиться имуществом, что вряд ли удастся сбыть с аукциона даже за полцены, и отыскать кое-что, чем ему всегда хотелось завладеть. Однако местоположение этой ценнейшей вещи старик в завещании не указал, а потому Кроулингу пришлось предпринять экспедицию в сердце паучьего королевства – дядюшкин кабинет.

Осветив фонарным лучом открывшееся ему после длительной возни помещение, Кроулинг увидел следующее: небольшая комнатушка трапециевидной формы из-за скошенной под углом крыши; обои, исчерченные оранжевыми вензелями, прежде, наверняка, выглядевшие помпезно и впечатляюще, а ныне напоминающие облезлую змеиную кожу; на стенах: гравюра на библейский сюжет и полусгнившая картина (какой-то речной пейзаж); поникший грязный тюль, преграждавший путь тем малым порциям света, что умудрялись просочиться через замаранное аспидно-угольной копотью окно; книжные шкафы, заполненные под завязку толстыми фолиантами, чьи разноцветные корешки, обглоданные насекомыми и заплесневевшие от сырости, стали неотличимы один от другого из-за толстого слоя осевшей на них пыли; тахта то ли багрового, то ли бурого оттенка, с разорванной в нескольких местах обивкой и торчащими из дыр сизыми пучками ваты; рабочий стол, заваленный всякой всячиной, средь которой подарочные настольные часы в виде головы Медузы Горгоны, отрубленной Персеем (циферблат аккурат в распахнутой пасти – стрелки остановились на 12:07, Бог его знает, дня или ночи), папка для бумаг из крокодильей кожи, неплохо сохранившаяся для этакого бедлама, в ней – стопка пожелтевших страниц (видимо, те самые мемуары), всё это почему-то придавлено сверху старомодным пресс-папье в виде лежащего на боку солдата времён наполеоновских войн, раскуривающего трубку, пустой портсигар с изображением королевы Виктории в возрасте восемнадцати лет, расчёска с поломанными зубцами, чернильница с углублением на крышке (туда, судя по всему, был вделан драгоценный камушек – наверняка, его выковырял кто-то из вероломных слуг перед тем, как помахать ручкой сей гостеприимной обители), громадная, занимающая почти полстола, пишущая машинка (ею дядя стал пользоваться из-за прогрессирующего тремора), покрытая паутиной, словно сахарной ватой, на клавиатуре не хватает клавиш с буквами «m» и «q», а клавиши «b», «o» и «s» совсем затёрты – видимо, из-за частого использования (ах, старый развратник, что ж ты там такое писал?), рядом с машинкой лежит томик стихов Байрона, красным рекламным купоном компании «Мамфорд и сыновья» (лучший рыбий жир на свете!) заложено стихотворение «Darkness» («I had a dream, which was not all a dream…»), карандаш (грифель сломан), стеклянная вазочка с жирным пауком посередине, смятые клочки бумаги, оловянное кольцо непонятного происхождения, подсвечник в форме стрелы, маленькая статуэтка голой леди Годивы на коне, жестяная миска с чёрным дном, оторванная пуговица (частый гость всех подобных собраний хлама), две вишнёвые косточки, носовой платок (неотличимый от половой тряпки), портретный иконостас (родители, жена, дети, братья, внуки), коробка из-под печенья с одним сохранившимся гостинцем, по твёрдости не отличимым от гранитного булыжника, а по цвету – от коровьей лепёшки, пенсне в искривлённой оправе, давшая побеги деревянная трубка, карта таро с черепом и цифрой «XIII», псалтирь с кучкой крысиного помёта поверх плюгавой обложки.

«Вот и всё, чем был этот дряхлый пень», – подумал Кроулинг. Человек – лишь скопище вещей, что останутся после него. И у каждой безделушки своя собственная история, но уже некому её рассказать. Как погнулось это пенсне? Куда исчезла буква «q» с пишущей машинки? Откуда взялось оловянное кольцо? Почему часы замерли на отметке «12:07»? Нет ответа. Дядя умер, а с его смертью и эти предметы потеряли всю свою значимость, став просто мусором, рухлядью и гнилью. Удивительно, что человек, растворяясь в мелочах, не наделяет их блеском своей личности. Ему кажется, что он будет жить в них до скончания времён, но на самом деле они умрут сразу же вместе с ним. Никто уже не увидит на их поверхности его отпечатков, не прочитает в их орнаменте о событиях бурно прожитой жизни, не отыщет потаенных смыслов и посланий, оставленных в мелких царапинах и шероховатостях. Вещи замолчат навечно, как и их владелец, ибо предназначенье их – не быть напоминанием о былом, а просто быть под рукой. Им нельзя доверять такое ответственное дело, как бессмертие. Какой детектив теперь сможет воссоздать образ дядюшки по этим побрякушкам? Что он найдёт такого, что было сокрыто от посторонних глаз? Дядя любил курить, ел вишню и печенье, читал Байрона, писал мемуары, возможно, онанировал на леди Годиву? Ну, это не такая уж и тайна! А каким он был человеком на самом деле? По ком страдал в ночи, о чём мечтал, лёжа на тахте в плену послеобеденной неги, чем недозволительным увлекался? Разгадки для сих шарад не лежат под носом – их надо искать тщательнее. Будь у Кроулинга больше времени и желания, он непременно бы выудил из этого потасканного временем интерьера настоящую личину старика, но сейчас его волновало нечто совсем другое.