Кровавоепротивостояние

Кровавоепротивостояние

Собченко Иван Сергеевич

К р о в а в о е     п р о т и в о с т о я н и е
(ко дню провозглашения медвинской республики)
(исторический роман)

Москва, 2010 год

В августе 1920 года жители великого украинского села Медвин (на Киевщине) восстали против большевиков. Некоторое время они с оружием в руках успешно противостояли местным большевистским отрядам. И только, когда вмешалась в это противостояние Москва, перенацелив против восставших дивизию, направляемую с польского на фронта в Крым, восстание было подавлено.
Большевики жестоко расправились с медвинцами. Село было разграблено и сожжено, тысячи его жителей были замучены или расстреляны.
Повстанческий отряд медвинцев вначале во главе с Лебидем, а затем во главе с Квитковским, действовал до лета 1921 года, пока не сдался большевикам на их “амнистию”. А по “амнистии”… большевики всех расстреляли.
Об этом трагическом эпизоде противостояния Медвина и большевиков, которым был одним из тысячи других на Украине, и до настоящего времени мало, что известно. Участники восстания почти все погибли, документы об этом восстании не сохранились.
В настоящей книге широко использовались, кроме архивных источников, личные мемуарные воспоминания одного из участников описываемых событий Ивана Дубенца.
Автор просит читателей свое мнение и имеющиеся материалы, касающиеся описываемых событий, направлять по адресу: 109153 г., Москва, ул. Моршанская, дом 2, корп.1, кв.61.


Моим землякам, медвинцам, не пожелавшим
добровольно идти в рабство к большевикам
и геройски погибшим, отстаивая свою
свободу с оружием в руках, посвящаю.

                И.С. Собченко

Глава первая

Введение

I

Шел 1920 год – четвертый год Гражданской войны. В это время власть на Украине менялась как рисунки в калейдоскопе.
Все началось 2-го марта 1917 года, после того как царь Николай II отрекся от власти и не только отрекся сам, но и за сына, законного наследника, что у него никто не требовал. 3-го марта отрекся от власти и его брат Михаил, как он объявил, по причине того, что он не чувствует государственного призвания.
В разросшейся, огромной семье Романовых, с бесчисленными двоюродными дядьями, сестрами, кузенами и племянниками не нашлось никого, кто бы изъявил намерение претендовать на законную власть и принять участие в управлении Российской империей.
4-го марта1971 года Правительство и Думы объявила себя Временным правительством во главе с премьер-министром князем Г.Е.Львовым.

II

А на Украине в этот же день, 4-го марта, три основные революционные партии: социал-демократы (большевики и меньшевики), социал-революционеры и социал-федералисты организовали первый украинский парламент – Центральную Раду.
При Раде образовали исполнительный орган – Генеральный Секретариат.
Раду возглавил профессор М.С.Грушевский, перейдя из кадетов в эсеры. Генсеком стал социал-демократ В.К.Виниченко, писатель. Пост секретаря по военным делам занял вчерашний учитель, социалист Семен Петлюра.
10-го июня 1917 года Центральная Рада издала Универсал, в котором объявила независимость Украины, но официальный выход из состава Российского государства отложила до созыва Всероссийского Учредительного Собрания, на котором полномочные депутаты всех земель легитимно должны были решить этот вопрос. В этом законном шаге Рада основывалась на уже принятую Всероссийской властью “Декларацию прав народов России” - право на самоопределение.
Однако, ни Временное правительство в России, ни Центральная Рада на Украине не имели реальной поддержки у народа и армии.

III

25-го октября этого же года большевики захватили Зимний дворец, разогнали Временное правительство, и взяли власть в свои руки.
Центральная Рада на Украине на второй день октябрьского переворота на специальном заседании осудила восстание в Петрограде и объявила войну новой власти.
7-го ноября 1917 года Центральная Рада издала Универсал, в котором объявила о создании Украинской народной республики в составе России.
1-ый съезд Советов Украины в конце ноября одобрил решение Рады. Проходил этот съезд в Киеве. Большевистские депутаты, оставшиеся в незначительном меньшинстве, покинули съезд.
В последствии, 12-го декабря 1917 года в Харькове они собрали собственный 1-ый Всеукраинский съезд Советов. Решение Киевского Совета Харьковский съезд признал недействительным. Свои собственные решения были съездом объявлены единственными законными на Украине. Рада была объявлена вне закона. Харьков был объявлен столицей Украины. В исполнительном Комитете Харьковского Совета остались только большевики, представители прочих партий были выдворены. Харьков объявил о единстве Украины с Петроградом. На территории Украинской Советской республики было объявлено о распространении декретов правительства Советской России: о земле, рабочем контроле, демократизации армии. Съезд признал Украинскую Советскую республику федеративной частью Российской республики. Первое советское правительство Украины возглавил Е.Б. Бош.

IV

В конце декабря Ленин подписал ультиматум Совнаркома, в котором Центральная Рада была разоблачена как оплот буржуазии и контрреволюции. Им было предписано признать советскую власть на Украине, Украину считать законной частью Советской России. Россия должна помогать законному Харьковскому правительству в восстановлении власти большевистских советов на всей территории Украины.
По просьбе правительства Советской Украины из Советской России прибыли отряды Красной гвардии. На Украине формировались полки “червонного казачества” и отряды Красной гвардии.
15-го января 1918 года Красная Армия подошла к Киеву со стороны Дарницы. Восстали рабочие завода “Арсенал”. При приближении большевиков В.К. Виниченко и члены его кабинета струсили, подали в отставку и вместе с М.С. Грушевским бежали из Киева. Власть захватили два студента – Голубович (который сделался главой “правительства”) и Ковенко (ставший комендантом Киева). Они в течение почти двух недель довольно активно организовывали защиту Киева, но когда убедились в бессмысленности дальнейшего сопротивления, скрылись.
20-го января 1918 года советское правительство Украины издало декрет об образовании в республике социалистической рабоче-крестьянской армии.
26-го января этого же года наступающие с юга от Одессы Красные войска под командованием бывшего подполковника Муравьева заняли Киев. В Киеве были казнены около десяти тысяч бывших офицеров, а также студентов, старших гимназистов, представителей образованных слоев.
27-го января 1918 года Германия и Австро-Венгрия подписали с правительством Центральной Рады мирный договор. От имени Рады подпись поставил какой-то недоучившийся студент Александр Севрук.
Согласно этому договору Центральная Рада обязалась поставить Германии и Австро-Венгрии до 31-го июля 1918 года 60 млн. пудов хлеба, 3 млн. пудов живого веса рогатого скота, 400 млн. штук яиц, сотни тысяч пудов сала, масла, сахара и других продуктов. Договор был подписан в Брест-Литовске.
9-го февраля 1918 года Красные войска, шесть тысяч красногвардейцев и матросов под командованием Антонова-Овсеенко, двигавшиеся по Украине с северо-востока, вступили в Киев на помощь Муравьеву.

V

В соответствии с договором германские войска двинулись к Киеву, а австрийские к Одессе. 16-го февраля 1918 года первый батальон саксонской пехоты появился на киевском вокзале.
Красные части отступали практически без боев. Власть Рады под опекой оккупационных войск была восстановлена.
В Киеве располагалась главная квартира германского командования во главе с генерал-фельдмаршалом Германом фон Эйхгорном. Вслед за саксонской пехотой в Киеве объявилось и “правительство” Голубинского.
Но, увы, немцы быстро убедились, что Рада ничего не представляет. Красная Армия на Украине была куда более боеспособной, но все равно не могла противостоять германо-австрийским частям.
К лету 1918 года германо-австрийские интервенты оккупировали почти всю территорию Украины.
Взамен Центральной Рады генерал-фельдмаршал Эйхгорн решил назначить Украине гетмана. Это слово было понятно и немцам, поскольку происходило от германского слова гауптман – начальник.
На должность гауптмана Эйхгорн предложил генерал-лейтенанта Павла Петровича Скоропадского. Он происходил по прямой линии от Василия Ильича Скоропадского, родного брата бездетного гетмана Левобережья Ивана Ильича Скоропадского (1708 - 1722 г.г.). Павел Петрович владел богатейшими имениями в Полтавской и Черниговской губерниях.
Избрание гауптмана (гетмана) состоялось 29-го апреля 1918 года в цирке Крутикова на Николаевской улице в Киеве. Режиссером представления был тот же Эйхгорн. В цирке были собраны “хлеборобы-собственники”. Несколько “хлеборобов” выступили с речами, требуя спасти Украину от хаоса, а сделать это может только гетман. И тут в одной из лож цирка появился одетый казаком Скоропадский. “Хлеборобы” дружно “прокричали его гетманом”.
А Центральная Рада была без единого выстрела разогнана германским караулом. Ни один человек на всей Украине не встал на ее защиту.
Началась эпоха новой гетманщины.
Сам гетман поселился в доме киевского генерал-губернатора. Под кабинетом гетмана на втором этаже находилось помещение германского караула. Скоропадский переименовал название “Украинский народный республики” на “Украинскую державу”.
Срочно была набрана сердючная дивизия для охраны особы гетмана, дивизия генерала Патнева (в Харькове), 1-ая пехотная дивизия, сформированная австрийцами из военнопленных во Владимиро-Волынском, а также несколько “охранных” и пограничных сотен. Кроме того, гетман начал формировать и отряды из белых офицеров.
Оккупационные германо-австрийские войска приняли решительные меры для наведения порядка на Украине. Немедленно были возвращены помещикам захваченные крестьянами земли, скот и инвентарь. Карательные отряды проводили массовые расстрелы. Однако эти меры не успокаивали население, а лишь только озлобляли его. Именно при гетмане резко возросла активность формирования отрядов самообороны по сравнению со временами Центральной Рады.
9-го ноября 1918 года в Германии была провозглашена республика, а на следующий день кайзер Вильгельм II бежал в Голландию. 11-го ноября этого же было подписано Компьенское перемирие между странами Антанты и Германией.
Гетман Скоропадский оценил ситуацию и 14-го ноября 1918 года назначил новый кабинет министров, уже без самостийников и провозгласил акт федерации, по которому обязался объединить Украину с будущей небольшевистской Россией. Принимая это решение, Скоропадский надеялся получить поддержку со стороны главнокомандующего Добровольческой армией генерала А.И. Деникина и стоявшей за его спиной Антанты.

VI

Однако планам Скоропадского не предстояло сбыться. На сцене появилась новая фигура – Петлюра Семен Васильевич, который кардинально изменил военно-политическую ситуацию на Украине. Петлюра С. В. родом из Кобеляк, сын извозчика, учился в семинарии. Бросив семинарию, работал журналистом и бухгалтером в фирме, торговавшей чаем. Затем отправился в Австро-Венгрию, где окончил Львовский университет.
В Центральной Раде Петлюра занимал пост военного  секретаря. В июле 1918 года Петлюра и Виниченко были арестованы по обвинению в заговоре против гетмана Скоропадского. Они просидели несколько недель под замком, а потом дали честное слово министру юстиции А.Г. Вязлову не выступать против гетмана, и с тем были отпущены на все четыре стороны.
Петлюра сразу же отправился в Белую Церковь. Там были размещены сечевые стрельцы-галичане.
13-го ноября 1918 года Петлюра и ряд деятелей из “Украинского национального союза” на совещании в Белой Церкви разработали план государственного переворота с целью свержения Скоропадского.
А уже утром 14-го ноября было объявлено о создании нового правительства Украины, так называемой Директории. Главой Директории стал В.К. Виниченко, а верховным главнокомандующим С.В. Петлюра.
На сторону Директории стал генерал Осецкий, командовавший всей железнодорожной охраной на гетманщине. С его помощью уже 15-го ноября 1918 года по всей гетманщине были разосланы универсалы Петлюры, в которых он призывал украинских казаков и солдат бороться за государственную самостийность Украины против изменника, бывшего царского наемника генерала Скоропадского, самочинно присвоившего себе права гетмана Украины.
Скоропадский был объявлен вне закона за преступления против самостийности Украинской Республики. В универсале не было ни единого слова, обещающего народу землю, собственность на заводы, фабрики, ничего не говорилось о предполагаемом устройстве государства. Не было ни слова об отношении к большевикам и к России в целом.
Селянство активно поддержало Петлюру, получив возможность безнаказанно грабить помещиков, русских сельских врачей и учителей, евреев, отступающие германские части.
С появлением Директории гетманские войска разбежались или перешли на сторону Петлюры.
17-го ноября 1918 года немцы в Белой Церкви заключили с Директорией соглашение о нейтралитете. Германское командование обещало не мешать Петлюре свергать гетмана в обмен на обещание не препятствовать эвакуации немцев.
Оставшись в изоляции, гетман делает ставку на русских белогвардейцев. Назначает главнокомандующим вооруженными силами Украины генерала от кавалерии графа Ф.А. Келлера.
Келлер немедленно произвел мобилизацию находящихся в Киеве офицеров. Несмотря на объявленный расстрел в случае  неявки на призывной пункт, из 20 тысяч офицеров, зарегистрированных в Киеве, явилось всего около 6 тысяч, которые и были распределены в две дружины, во главе формирования которых был генерал Кирпичев и полковник князь Святополк-Мирский. Кроме того, в подчинении Келлера была сердючная дивизия (около 5 тысяч бойцов). Однако в штабе Келлера готовилось свержение гетмана и объявление Киева территорией Добровольческой армии.
Хитрый Скоропадский прознал о заговоре, и сместил графа Келлера с поста главнокомандующего, а на его место назначил его заместителя генерал-лейтенанта графа А.Н. Долгорукова. Вступив в должность, Долгоруков первым делом арестовал представителя Добровольческой армии генерал-лейтенанта П.Н. Ломновского, чем и покончил с заговором.


VII

Между тем руководство Антанты никак не могло решить на кого ставить карты – на Скоропадского или на Петлюру?
И только 11-го декабря 1918 года в районе Фастова, в ставке Петлюры, начались переговоры о передаче власти Директории в столице Украины – Киеве. В переговорах принял участие представитель гетманского “правительства”, французский дипломат де Мулен (секретарь французского консульства), а также делегация главного совета солдатских депутатов германских войск, состоявшая из правых социал-демократов.
В результате переговоров при активном содействии французского дипломата де Мулена 12-го декабря 1918 года был подписан договор между Директорией и германским командованием. Петлюровским войскам разрешено было занять Киев. В договоре было уделено большое внимание обязательствам Директории по оказанию помощи германскому командованию в эвакуации германских войск и вывозе хлеба, угля и другого имущества.
В полдень 14-го декабря 1918 года гетман подписал отречение от власти, а еще через два дня бежал из своего дворца, переодевшись в мундир германского офицера.
Скоропадский был тайно вывезен в Германию.
Князь Долгоруков убежал в Германию еще раньше гетмана. Граф Келлер был убит петлюровцами. Его Георгиевскую саблю, украшенную бриллиантами, торжественно поднесли Петлюре, въехавшему в Киев на белом коне. Петлюровцы устроили в Киеве массовые грабежи. В частности, были конфискованы все товары в ювелирных магазинах Киева. За первые шесть недель в городе было убито без суда и следствия свыше 400 человек. Убили бы и больше, но по требованию немцев около 600 пленных, в основном русских офицеров, были отпущены в Германию.

VIII

Помимо Украинской народной республики, созданной Центральной Радой и Украинской Державой гетмана Скоропадского, на территории Украины в 1918 году появились еще два государства – Донецко-Криворожская советская республика и Западно-Украинская народная республика.
28-го апреля 1918 года вся территория Донецко-Криворожской республики была оккупирована немцами, а бойцы Донецкой армии влились в состав 5-ой армии Климента Ворошилова.
В конце 1919 года Донбасс был освобожден. По настоянию Ленина была создана Донецкая губерния, которая первое время жила по российским законам. Однако позже Донбасс был включен в состав УССР.
22-го января 1919 года в Киеве было торжественно объявлено об объединении Западноукраинской народной республики с Украинской народной республикой. ЗУНР должна была войти в состав УНР на правах широкой автономии, в результате чего она переименовалась в Западную область Украинской народной республики (ЗОУНР).
Однако на самом деле руководство обоих государств не испытывало друг к другу особых симпатий и объединение оказалось только на бумаге.
К началу июня 1919 года почти вся ЗОУНР была оккупирована Польшей, Румынией и Чехословакией.
В результате войны территория, на которую претендовало правительство ЗУНР, было разделено между государствами - участниками войны: Польшей, Румынией и Чехословакией.


IX

Формально Директория захватила всю власть на всей Украине, но фактически эта власть была не больше, чем власть Центральной Рады год назад. Сумев поднять 200-300-тысячную вооруженную массу для свержения немецко-гетманского режима, Директория сразу же увидела, что эта масса вовсе не может считаться надежной опорой ее власти.
Часть вооруженной массы, и весьма значительная, примкнувшая к Директории, сразу вернулась в села для реализации своей победы и занялась дележом земли и разгромом еще уцелевших или восстановленных во время гетманства имений и заводов.
Другая часть, имевшая очень сильные пробольшевистские настроения, осталась с бойцами войск Директории. Это были в основном офицерские и унтер-офицерские кадры, созданные при гетмане для формирования Украинской армии, а также небольшие отряды “вольных казаков”, да галичане сечевые стрельцы.
У Директории был и конкурент. Еще 28-го ноября 1918 года в городе Суджа было создано Временное рабоче-крестьянское правительство УССР во главе с Г.Л. Пятаковым. Украинская народная республика обязывалась позволить легальное существование на Украине партии коммунистов, а также нейтралитет в борьбе Советской России с ее внешними врагами.
Однако коммунисты и их советское правительство в свою очередь не считало Директорию властью трудящихся, им надоело то, что творилось на Украине.
Неприятным новогодним сюрпризом для Петлюры стало восстание рабочих в Харькове 1-го января 1919 года. На помощь им была двинута 2-ая Украинская советская дивизия. В бою у Казачьей Лопании войска Директории были разбиты. 2-го января большая часть Харькова контролировалась большевиками, а Военно-революционный комитет объявил о переходе власти в руки Харьковского Совета рабочих депутатов.
В ночь на 3-е января 1919 года из Харькова бежали последние петлюровские части. А через несколько дней в Харьков из Суджа переехало Украинское советское правительство. Харьков стал временной столицей Украины.

X

10-го января 1919 года части 2-ой Украинской советской дивизии освободили от петлюровцев город Сумы, захватив при этом большие трофеи. Затем части 2-ой дивизии двинулись на Полтаву.
19-го января 1919 года войска Директории были выбиты из Полтавы и бежали в направлении Кременчуга.
В двадцатых числах января советские части нанесли сильное поражение частям Директории под Лозовой. В руки советских войск перешла железнодорожная линия Харьков-Лозовая-Павлоград-Чаплино-Гуляй Поле. Еще 23-го декабря 1918 года началась всеобщая забастовка рабочих Екатеринослава (будущий Днепропетровск). В ответ петлюровцы начали громить рабочие комитеты. 27-го декабря 1918 года большевистский ревком призвал рабочих к восстанию. На помощь рабочим пришли махновцы. После четырехдневных боев город был взят. Однако вскоре войска Директории вернули себе Екатеринослав.
К Екатеринославу Петлюра подтянул дивизию галицийских “сечевых стрельцов”, четыре пехотных полка, два бронепоезда, шесть бронеавтомобилей, авиационный отряд и другие части.
Однако решительным наступлением советских частей к вечеру 26-го января 1919 года Екатеринослав был очищен от петлюровцев.
12-го января 1919 года Богунский полк при поддержке восставших взял Чернигов.
21-го января этого же года Таращанский полк взял Бахмач. В числе трофеев оказались 60 орудий, 200 пушек и т.д.
Петлюра пытался задержать советские войска на левом берегу Днепра. Навстречу им он бросил свежие силы, в том числе дивизию “синежупанников”. В районе села Димерка (25 километров восточнее Киева) эта дивизия во главе с самим Петлюрой вступила в бой с богунчанами и таращанцами. Но после непродолжительного боя “синежупанники” были разгромлены, а одна их рота добровольно сдалась в плен.
20-го января 1919 года начался мятеж петлюровской Корсунской бригады, дислоцированной в районе Чигирина. Повстанцы заняли узловые станции Черкассы, Бобринскую и Цветково.
21-го января 1919 года большевиками был создан военно-революционный комитет в Уманском уезде Киевской губернии, который возглавил борьбу местных партизан за восстановление Советской власти. Партизаны, изгнав петлюровцев, удерживали город в своих руках больше недели.
В феврале 1919 года в районе местечка Кагарлык под Киевом к советским войскам присоединилась Черноморская дивизия. В районе Проскурова на сторону Советской власти перешел 8-ой петлюровский полк, в Могилев-Подольске – 58-ой.
Брожение в петлюровских частях наблюдалось в Каменец-Подольске, а также в районе Винницы.

XI

В течение января-февраля 1919 года в адрес Директории почти ежедневно поступали телеграммы о бунтах в петлюровских войсках: 4-го января поступило сообщение о выходе из подчинения петлюровских частей в Могилев-Подольске, 15-го января – о восстании двух полков в Каменец-Подольске, 18-го января – о восстании Коростышевского полка (в городе Коростышеве), 25-го января – о выступлении солдат против Директории в районе Жмеринки, 8-го февраля – о бунте нескольких частей в районе Бердычева.
Вскоре брожение началось даже в нескольких полках галицийских сечевых стрельцов, и бывших до этого незыблемой опорой Директории: многие сечевики потребовали отправки их домой, в некоторых галицийских частях образовались Советы солдатских депутатов.
Чтобы остановить повальное дезертирство, Директория стала принимать срочные меры для обеспечения материального положения своей армии. Ею был создан 18-го января 1919 года закон “О дополнительном наделении землей казаков армии УНР”. Согласно этому закону каждый петлюровский солдат имел право на получение надела в 1-2 десятины земли, безвозвратного займа в 2 тысячи рублей и процентного займа в 2 тысячи рублей сроком на 5 лет. Самовольно оставляющие армию лишались надела земли и займа.
Увы, ничего не вышло. Утром 5-го февраля 1919 года части 1-ой Украинской советской дивизии торжественно вступили в Киев.
К концу марта 1919 года вся территория “Петлюры” ограничивалась несколькими городами и местечками Подолии и Волыни, удерживавшимися с помощью сечевиков и западных железных дорог, по которым курсировали остатки петлюровского воинства. Поезда с сечевиками на вокзалах встречали улюлюканьем: “В вагоне Директория, под вагоном территория”, - так обзывали эти поезда в солдатской массе.
Министры Директории кочевали из Винницы в Каменец-Подольск, затем в Ровно, позже в Здолбуново, в июле 1919 года – опять Каменец-Подольск. От полного уничтожения петлюровцев спасло только наступление  деникинской Добровольческой армии.



XII

30-го августа 1919 года советские войска без боя оставили Киев. На следующий день в город вошло диковинное войско. По направлению к Крещатику стал спускаться военный оркестр, вслед за которым двигались под желто-голубыми значками жидкие колонны пехоты, одетой в австрийские серо- голубые мундиры и кепки. Верхом ехали офицеры, и один из них подскакал к публике, собравшейся на тротуаре, стал задавать вопросы по-немецки. Кто-то ему ответил. Это были петлюровцы, пришедшие из Галиции отвоевывать Киев от большевиков во имя неньки Украины.
Колонны, повернув с Фундуклеевской улицы на Крещатик, не дошли до городской Думы и на ее балконе водрузили украинский флаг.
Киевское население отнеслось так холодно к этим освободителям, что на улицах вдоль их прохода было совершенно пусто, и нигде не раздавались приветственные крики. Тем не менее, все предполагали, что петлюровцы пришли по соглашению с деникинцами – им помогать. Никто не подозревал об их враждебных замыслах.
В тот же день, часа в три полудня, вступили на Печорск через Цепной мост и Панкратьевский спуск передовые отряды деникинцев. Навстречу им по Александровской улице потянулась необозримая толпа народа, предшествуемая духовенством с иконами, крестами и хоругвями. На площадке у Никольских ворот, где стоял разрушенный большевиками памятник Кочубею и Искре, произошла трогательная встреча.
Между тем, конная партия деникинцев спустилась на Крещатик и, увидев на балконе городской Думы украинский флаг, решили убрать его и на этом месте водрузить русский трехцветный. На площадке балкона завязалась свалка из-за флагов, кончившаяся тем, что украинский флаг был сброшен на землю. Обозленные “украинцы” принялись стрелять, и чуть, было, дело не дошло до кровопролития. Однако переговоры между петлюровским и деникинским командованием привело к мирному соглашению, и петлюровцы в тот же вечер покинули Киев, и отошли к Жулянам. 
Деникинцам в городе надолго удержаться не удалось. 16-го декабря 1919 года Красная 44-ая стрелковая дивизия, состоявшая в основном из украинцев, выбила белых из Киева. 7-го февраля 1920 года кавалерийская бригада Г.Н. Котовского ворвалась в Одессу.
Части ЗУНР, находившиеся в районе Бурзулы (северо-восточная Одесса) и Винницы, перешли на сторону Красной Армии. Части галицийского корпуса вместе с их командирами были влиты в состав 45-ой дивизии Красной Армии. Многие офицеры и унтер-офицеры, побросав своих подчиненных, отправились по домам.

XIII

21-го апреля 1920 года Петлюра в Варшаве заключил с Пилсудским соглашение, по которому Директория отказывалась от всех претензий на Галицию, признав ее польской территорией. Пилсудский в свою очередь признал Петлюру главой Левобережья.
Через три дня, 24-го апреля, Петлюра подписал военную конвенцию, которая определяла место и роль петлюровцев в ходе предстоявшего вторжения поляков на Украину.
25-го апреля 1920 года 52-тысячная польская армия без объявления войны вторглась на территорию УССР. Вместе с поляками действовало 12 тысяч петлюровцев. Им удалось занять Житомир, Коростень, Бердычев. 7-го мая 1920 года польские войска заняли Киев.




Глава вторая

Последний бой

I

Прибыв в Каменец-Подольск, Квитковский с Лебидем поселились в казарме, где размещались остатки петлюровских войск. Солдаты и офицеры жили слухами о новом вторжении поляков на Украину.
Главное командование польских войск предоставляло вооружение и полное снаряжение для трех дивизий Петлюры, которые должны были находиться в подчинении польского командования.
С момента начала общих действий против большевиков украинское правительство, оперируя на подчиненной ему территории, обязывается доставлять продукты для польской армии в количестве, согласно оперативному плану главной раскладки: мясо, сало, муку, хлеб, крупу, овощи, сахар, овес, сено, солому, на основании продовольственных норм, обязательных в польском войске, а также необходимое количество подвод.
После вторжения поляков на территорию УССР, Квитковского утвердили в должности командира роты, Лебидя – командира взвода.
Вместе с поляками полк, в котором служили Квитковский и Лебидь, вошел в Киев.
Лебидь планировал отправиться на побывку в свое село Медвин, которое расположено в 150 км от Киева. Однако его планам осуществиться не удалось.
В начале июня 1920 года Красная Армия перешла в решительное наступление. 11-го июня большевики вошли в Киев, а остатки петлюровцев бежали на Волынь.
“Самостоятельные” боевые действия петлюровцев продлились не более двух недель.
В роте Квитковского осталось меньше десятка человек. У всех было одно мнение – уходить по домам. Попрощавшись с остатками роты, поблагодарив за службу, Квитковский вместе с Лебидем отправились в родные края – они земляки: Квитковский из Звенигорода, а Лебидь из Медвина Каневского уезда.
Капитан Квитковский, а с ним и сотник Лебидь, не стали дожидаться, когда подчиненные их арестуют и передадут в руки командованию большевиков и бежали в направлении Каменец-Подольска, последнюю резиденцию верховного главнокомандующего войск Украины Семена Петлюры. По территории, которая уже была занята войсками красных, они пробирались, одетые в поношенную крестьянскую одежду, в обличье зайдов (сезонных наемных рабочих).
Однако Квитковскому и Лебидю попасть на прием к верховному главнокомандующему не посчастливилось. Петлюра с остальными членами Директории бежал в Польшу.

II

Квитковский лежал на соломе в сарае на берегу реки Гнилой Тикич и смотрел в щелку на пепельное равнодушное небо – оно у самой земли стелило на ночь тучи, на которую он вернулся. Он радовался, что вернулся в родные места, где родился, на звенигородскую землю.
За сараем послышался топот человеческих ног и разговор.
Через огороды, позванивая уздечками, прошло двое пожилых крестьян.
- Берегли, берегли коня, не уберегли, увели его, сволочи! – говорил один из них. – Эт, сволочи, черти бы их позабирали.
- Теперь хоть на самого себя эту сбрую натягивай, - потряс уздечкой седобородый и вдруг, словно кидаясь очертя голову в омут, изрек из груди крик души – Господи, хоть бы уже красные пришли! Смилуйся, Господи!
- Эт! – махнул корявой рукой низкорослый. – Мужику всякая власть на погибель.
- Зато землю дают!
- Эт, кому дают, а у кого и забирают.
- У нас не заберут. Нет у нас ее, земли.
“Не здорово живется мужикам, - тихо проговорил про себя Квитковский. – Напуганы, боятся белых, боятся и красных. Одни приедут и нажитое у них отберут, другие приедут – тоже отберут, не отдашь, так отнимут”.
Впрочем, Квитковский и жалел и завидовал крестьянской судьбе. Какая бы ни пришла власть, а этот залатанный мужичок останется в родной деревне, хоть в плохоньком, да в родном закутке, и глядишь, дождется своей земли, да еще и сам, сукин сын, большевиком станет. А что с ним будет, с Квитковским, что его ждет в ближайшее время.
Квитковский не раз с ужасом заглядывал в будущее и не видел пристанища для своей души. И в самом деле – куда ей было деваться? Поляков он ненавидел, большевиков боялся.

III

Сухо стукнул деревянный засов, двери открылись, и в потоке предвечернего света в сарай, пригибаясь, вошел спутник Квитковского Лебидь. Даже плохонькая одежда, облезлая баранья шапка и рыжие залатанные сапоги не уродовали крепкой, коренастой фигуры сотника. У него было загорелое, обожженное солнцем, чуть скуластое лицо простого деревенского парня, у которого только и красы, что свежие, по-юношески припухлые губы да диковатые темно-серые глаза, которые и улыбаются с затаенной тоской. Черт его знает, что кроется в этих больших глазах: тоска по земле или по родным, которые часто ему снятся. Он из Медвина – волостного центра Каневского уезда. Окончил Медвинскую высшую начальную школу. С началом мировой войны был направлен на ускоренные четырехмесячные курсы, и вместе с другими медвинцами получил звание старшины. Прошел горнило всех войн на Украине, но смог только и изменить звание старшины на сотника.
- Каковы успехи, сотник? – спросил Квитковский, поднимая над соломой слишком тяжелую для его шеи голову.
- Хитрит хозяин. Живет не бедно, но продукты для нас давать не хотел. Предлагал ему деньги украинские, советские и керенки - не брал. А от заприметил на мне под фуфайкой офицерское снаряжение (портупею) и предложил взамен нее буханку хлеба, кусок сала. Пришлось обменяться.
Лебидь стал выкладывать на бумагу продукты.
- Когда мужик раздобрел, я попросил у него бутылку самогона. Он не отказал, и еще дал впридачу несколько луковиц.
Лебидь достал из вещевого мешка бутылку, горлышко которой было закупорено мякишем кукурузы, положил боком, затем выставил две металлические кружки. Порезал на кусочки хлеб, сало, почистил луковицы и разрезал их на кусочки.
- На прощанье что ли выпьем, я завтра буду дома, но тебе до Медвина еще суток двое топать. Как ни как мы земляки, может, когда еще и встретимся, - говорил Квитковский.
Лебидь разлил самогон.
- Ну, давайте, - господин капитан. Стукнулись кружками.
- Пан сотник, Вас благодарю за службу, не поминайте лихом.
Выпили, затем стали есть хлеб с салом, прикусывая луком.
Меньше полугода был Лебидь в подчинении капитана Квитковского. Лебидь взводный, Квитковский командир роты. Уважал Лебидь Квитковского, как смелого командира, и еще, как принято в военных кругах, он уважал его за то, что он еще и его земляк. Правда, Медвин, из которого родом Лебидь, расположен от Звенигородки в несколько сот километров.
- А село Медвин большое? – вдруг спросил Лебидя Квитковский.
Лебидь на мгновение поморщился:
- Большое и красивое, - ответил залпом. – Волостной центр Каневского уезда, население около 12 тысяч человек. В селе две церкви, две церковных и одна начальная школа – с 1910 года высшая начальная школа. Располагается село на 12 буграх: 7 километров в длину и 5 километров в ширину. Мимо села проходит дорога Тараща-Звенигородка – давняя чумацкая дорога. По ней чумаки ездили на быках в Крым за солью.
- А девушек в селе много? – перебил Квитковский Лебидя, разливая самогон.
- Среди тех девушек была и моя, - ответил Лебидь.
Выпили налитый самогон.
- Родители много земли имеют? – снова Квитковский спросил у Лебидя.
- Пятьдесят десятин.
- Виниченковская норма, - с усмешкой напоминает Квитковский разъяснения бывшего председателя генерального секретариата. – Как поживает теперь твой авторитет Виниченко?
Квитковский знал, что Лебидь почти никогда не разлучается с произведениями Виниченко, считал его одним из лучших европейских драматургов.
- Как живет мой авторитет, не знаю, - Лебидь внимательно взглянул на Квитковского, - но он бросил нам новый клич.
- Это он умеет! Да еще как! – нагловато засмеялся Квитковский. – Не ориентирует больше, чем на пятьдесят десятин.
- Нет, он ориентирует нас на…коммунизм!
Капитан Квитковский от неожиданности даже присвистнул и задвигался на соломе.
- Что-нибудь имеется из напечатанного? Где?
Лебидь вынул из внутреннего кармана то, что он случайно нашел по дороге в деревне – газету киевские “Вести”.
Квитковский нетерпеливо взял у него из рук большевистскую газету, развернул ее, нашел нужное место и принялся читать. Толстые, надутые губы Квитковского оттопырились и шевелились, как у читающего барсука. Но вот он снова свистнул, поднял глаза на Лебидя.
- Ну, и штучка твой авторитет… как он теперь на капитализм обрушился! Когда же он правду говорит?
Лебидь иронически улыбнулся, и серые глаза его красиво просветлели.
- А это вам, должно быть, виднее, ваше благородие.
- Брось эти штучки – ваше благородие. Были ими, а стали никем. – Квитковский сосредоточенно собрал морщинки на лбу и тихо, задумчиво промолвил:
- Знаешь, кого мне напоминает твой Виниченко?
- Нет, не знаю.
- Великого грешника, вроде пана Твардовского, который не может прибиться ни к небу, ни к земле. Как ты думаешь?
- Образно сказано, - задумался и Лебидь. – Ну что ж, если продолжить ваш образ, то политика у него, может, и от лукавого, да зато какая искра Божия сияет в иных его произведениях!
- Я запретил бы писателям вмешиваться в политику! – заявил Квитковский, презрительно косясь на газету: - Какая там еще ересь порадует нас?
Лебидь бросил на Квитковского загадочный взгляд.
Квитковский опустил газету, не зная – изорвать ее или вернуть Лебидю. Наконец, он спросил Лебидя:
- Надо же такую ересь таскать? Уж не решились вы, сотник, переметнуться к большевистским комиссарам? Уж не по этой причине возвращаетесь домой?
Лебидь пожал плечами, промолчал.

IV

Для капитана Квитковского военная служба была матерью, она вырастила и взлелеяла его, возвеличила блеском царских погон, сделала из него сначала воина, потом убийцу. Он, кроме муштры, картежных игр и убийства, другого не знал. И не хотел знать никакого ремесла. И если сейчас его душа тосковала, то по настоящим полководцам, которым суждено защищать и возродить славу Украины. А Лебидя погнали на службу крайняя жестокость восемнадцатого года и национальная романтика. Он свято верил в свободную Украину и за нее воевал.
- Будущее мое определит семья. Отец мой не из богатых, но и не из бедных. До моего ухода в армию он был одним из уважаемых работников графа Браницкого, управлял одной их многочисленных экономий.
- Тогда за счастливое будущее, - предложил Квитковский, разливая по кружкам остатки самогона. – Пей, сотник! Неплохой самогон! Кто знает, когда еще доведется выпить вместе.
Хмель огнем расходился по пухлому телу сотника, глаза его загорелись упрямым, смелым огоньком.
- Остатки хлеба и сала оставьте себе, - предложил Квитковский Лебидю после того, как закончили еду. – И будем уходить, пока хозяин не навел на нас тех, кого мы не ждем.
- Нас хозяин позовет, когда темно станет. Он обещал на лодке перевезти через реку, я договорился, - тихо сказал Лебидь.

V

Хозяин разбудил Квитковского и Лебидя утром на рассвете.
- Пора в дорогу, пока народ спит, - говорил хозяин, толкая Квитковского.
Вышли на улицу. Лебидь наткнулся в темноте на рядом стоящую с сараем вербу. На улице было не только темно, но еще и прохладно. Квитковский почему-то стал дрожать.
- Страх от неизвестности, как встретят дома? – спросил Квитковского Лебидь.
- Та и мысли шарахаются от этого страха, летят за реку к тому клочку земли, на котором и до сих пор, как надеюсь, ждут человечность и счастье, - изрек Квитковский.
- Может, кого-нибудь они и ждут, только не нас. Мы развеяли по пылинке, рассеяли на чужих дорогах, расстреляли в тех битвах, которые не славой, а, вероятно,
позором лягут на нашу изувеченную жизнь.
- Снова по Виниченковому писанию? – пошутил Квитковский.
- Нет, не помню автора, - ответил Лебидь.
Впереди, с веслом в руках, шел крестьянин – хозяин сарая, за ним Лебидь, и позади Квитковский, тяжело ступая офицерскими сапогами. Как бы ему, Лебидю, хотелось сейчас сесть самому с веслом в руках в челнок, пробиться на нем к своему дому, к отцу и матери. Где только они теперь? Да и не плыть ему по реке далеко, река Гнилой Тикич далеко проплывает от Медвина. Было, с соседскими парнями ездил он из Медвина сюда, на эту речку – Гнилой Тикич, на рыбалку. С ночевкой на ней, он короткими летними вечерами, при костре читал свои стихи. Как, кажется, это было давно, а реально было недавно! Пролетело время и он, Хома Лебидь, вместо поэта, стал петлюровцем. И кому, какое дело, что он с романтических вершин свалился в смердящую яму.
Квитковский оборвал воспоминания Лебидя вопросом:
- Чего пан сотник пригорюнился?
- Мыслей о заботах полная голова.
- Страшновато?
- Не без этого, - признался Лебидь.
- Чего там бояться? Везде сегодня хозяйничают красные, а красные простого мужика не трогают.
- Мы схожие на простых мужиков? – с лукавством переспросил Лебидь.
- Схожие, схожие, - ответил Квитковский.
С прибрежья тянуло солоновато-кислым илом и рыбьей чешуей. Вот уж сквозь оконце примятого ивняка мелькнул плес Гнилого Тикича, у берега, заштрихованного смолистыми тенями деревьев, которые словно потонувшие великаны, стремятся восстать из глубины. Берег здесь черноземный, травянистый, и вода не шипит, как на песке, а глухо клокочет. На кого сердится она, обмывая землю с зарослями кустов. На левобережье вместо верб и кустарника залегли горбатые тени. Чем встретит их тот берег: мертвой тишиной или роковым выстрелом?
Как бы хотелось сейчас стать мальчиком, услышать материнское слово, забыть груз пережитого и ужас будущего! Кажется, все, когда сделают что-нибудь плохое, обращаются к своему детству. В этом есть утешение, но нет защиты: невинность детства не в силах смыть грязь, наросшую в годы зрелости.
Крестьянин, согнувши, вытащил из кустов челнок, показал на него Квитковскому и Лебидю, а сам широко перекрестился. Сотник сел первым, за ним капитан, а перевозчик руками и грудью нажал на нос челнока и вскочил в него, когда тот с плеском отделился от берега.
Темень придавливала суденышко к воде. Два человека, бывших военных, с оружием, а третий с веслом, настороженно следили за противоположным берегом. Вода как сама неизвестность, зажала долбленую посудину в тиски и что-то залепетала ей на своем языке. Пальцы Квитковского и Лебидя, сжимающие ручки браунингов, затекли, а челнок все колыхался и колыхался, выхватывая из помятых волн то плеск, то вздох, то клокот гнева.
С размаху надвинулся берег. Челнок мягко, как щепок, воткнулся в него носом, развернулся. Лебидь выскочил на податливые заросли, оглянулся вокруг, водя браунингом. На берегу летняя тишина, и только плеск воды нарушал ее. Все трое прислушались к этой тишине, и у крестьянина вырвался первый вздох облегчения:
- Слава Богу, приплыли. Добрый вам путь.
Он оттолкнул челнок от берега. Вода заволновалась и понесла крестьянина обратно на ту сторону.
Квитковский и Лебидь, шурша кустами, вышли на мягкую от размолотой пыли дорогу, и пошли в направлении Звенигородки. Вместе дошли до развилки на Лысянку.
- Все! Будем прощаться, мне сюда, тебе туда, - Квитковский показал направление на Лысянку. – Дальше, думаю, будет все хорошо.
Обменялись рукопожатиями.
- Еще встретимся, - сказал Квитковский.
- Думаю, сойдутся наши дороги, - ответил Лебидь, и пошел дорогой на Лысянку.
Продолжая стоять на перекрестке, Квитковский любопытным взглядом провожал уходящего Лебидя.




VI

Уже осталась позади Лысянка, а от нее до Медвина рукой подать. Лебидь торопился, чтобы засветло дойти до села. Ни попутчик, ни встречный, никто ему не попадался. Поднялся на холм, с которого уже видно было его село. Остановился. Заслонив от солнца глаза, устремил свой взор вдаль на село. Вспомнил, что в долине, если спуститься с этого холма, имеется родник, рядом с которым рос куст калины. Так это место люди и прозвали – Калиновый куст. Лебидь, когда с друзьями отправлялся на рыбалку, на Гнилой Тикич, постоянно останавливался возле родника Калинового куста. Всегда холодная, из-под горы вырывалась вода. Редко какой путник не сворачивал бы к роднику попить воды, ополоснуть лицо.
Лебидь спустился с холма и направился к роднику. Как и в былые времена рядом рос куст калины. Появилась только лавка.

VII

Положив на лавку вещевой мешок, Лебидь попил воды, вернулся сам к лавке, сел. Решил отдохнуть. Навеяло прошедшее. Школьные годы. Всеми уважаемый учитель Кисленко, руководитель исторического кружка. С его участием написан не один исторический нарис о прошлом Медвина. В написании нарисов участвовал и он, Лебидь. Сохранились ли они?
В седую старину на месте села был городок со странным названием Самгород. В этом городе часто бывал киевский князь Владимир. Горожане в богатых окружавших лесах собирали мед, готовили искристое вино и все эти богатства держали в погребах, в, так называемых, медушках, для княжеского двору.
В XIII столетии татаро-монголы разрушили Самгород. Сорок лет, как свидетельствует легенда, на место бывшего городка не ступала людская нога. Но потом снова появились новые поселенцы. Отстраивая городок, они нашли под развалинами погреб, а в нем – мед и вино. С того времени и было названо  новое поселение – село Медвин.
Богатая история Медвина, которая в XYI столетии пользовалась Магдебурским правом. Село, которое длинный период боролось за свою свободу – вначале от литовских князей, а потом от шляхетской Польши. Получив свободу (в годы освободительной войны 1648 - 1654 г.г.), Медвин стал сотенным местом Корсунского полка. Граждане села помогали русским войскам, которыми командовал Косагов, и казакам во главе с лубенским полковником Гамалием, которым успешно удалось выдержать в 1664 году четырехнедельную осаду. Польско-шляхетские войска не вступили тогда в село.
Медвинцы мужественно боролись против польских шляхтичей в войсках Семена Палия. Они активно поддерживали гайдамацкое движение против феодально-крепостного угнетения, которое активно охватило Правобережную Украину в XVIII столетии. А во время Колиевщины 1768 года много селян увеличили силы прославленного казака атамана Максима Зализняка, который прошел со своими гайдамаками через село Медвин.
В 1871 году Медвин стал волостным центром. В селе тогда было пять водяных мельниц, винокурный и кирпичный заводы, а на конец столетия появилось еще две конноприводные мельницы, два кирпичных завода, около десятка кузниц и сорок пять ветровых мельниц. Малоземельные крестьяне – а их было большая часть – работали на помещичьи экономии или шли на заработки в южные губернии.
На борьбу за свободу, за землю, против царя и помещиков медвинцев звали социал-демократические воззвания. В мае 1905 года забастовала Медвинская экономия. Люди требовали увеличения заработной платы. Через два дня забастовка была жестоко подавлена, многих участников забастовки арестовали, а тринадцать самых активных участников отдали под суд.
Руководил забастовкой подпольный кружок в Медвине. Из Киева постоянно приезжали студенты и привозили революционную литературу. В кружке пели “Марсельезу”, “Шалийты каты”, печатали воззвания и разносили их по окружным селам, организовывали в лесу массовые митинги. Активным участникам кружка был Дубинец.
В 1906 году часть революционного кружка была арестована и сослана в Олонецкую губернию, другие, как Саластин эмигрировали в США. Однако пламя революционной борьбы с эксплуататорами уже разгорелось. Ни полицейские репрессии, ни черносотенный террор – ничто не могло помешать расширению волны революционных идей, большевистского слова. Из-за границы в 1908-1909 годах в города и села Украины, в том числе и в Медвин, привозили газеты “Пролетарий” и “Социал-демократ”.
Воспоминания Лебидя были прерваны подъехавшей к Калиновому кусту телегой-одноконкой. В телеге сидел крестьянин, его жена и дети.
- Нужно свежей воды набрать? – сказал крестьянин жене, останавливая лошадь.
Лебидь не пожелал общаться с незнакомыми ему подъехавшими людьми, встал, закинул за спину вещевой мешок, пошел на дорогу.

VIII

С 1917 по 1920 год в Медвине более 12 раз менялась власть. В июне месяце 1920 года в Медвине в пятый раз к власти пришли большевики.
Медвинцы Украинскую революцию принимали по-своему.
Вся земля 5-ти помещичьих экономий графа Браницкого, которая полукольцом окружала село, была бесплатно роздана селянам Медвина и других сел, близлежащих к Медвину. Медвину, селу, которое среди других сел было наиболее населено и наиболее малоземельное, была выделена большая часть земли. Каждый хозяин, который имел семью не менее 3-х человек и меньше 3-х десятин земли, получил из панской земли не менее пятидесяти десятин.
За годы частых смен власти, а фактически без власти, местный лес был без хозяина, и не было надежной охраны, селяне имели даровой лес. Это позволило селу расстроиться, было много построено новых хат, клунь и сараев. Вследствие этого ближайшие квадраты
леса оказались вырублены. Особенно исчезли дуб, клен и липа, как лучший строительный материал по всему лесу.
Много молодых жителей поженились. Самым бедным, которые имели небольшие отцовские земельные участки, были выделены земельные участки вокруг села на площадях больших выгонов, которых после распределения земли почти не осталось.
В хозяйствах достаточно увеличилось домашней скотины, а корова уже была у каждого хозяина. Все жители получили вольный и безнаказанный  выпас скотины по всему лесу. Лесные участки стали общественными для выпаса скотины.
У каждого хозяина было достаточно хлеба, даже с собственной водкой, так как каждый хозяин умел для себя готовить самогонку на собственном или соседском, взятом с отдачей, аппарате.
Налоги забыли, когда и платили, так как при частой смене власти не успевали, а в большинстве случаев и не спешили оплатить. Денег – украинских, советских и керенок у каждого было много, но они на рынке не имели стоимости, их просто никто не желал брать. Торговля с городами и промышленными центрами остановилась и велась исключительно на местах. Денежным или обменным эквивалентом торговли стал пуд ржи. Корова стоила около 200-300 пудов ржи. Если бы за корову платили существующие деньги, то их было так много, что нельзя было определить место для их хранения.
Село перешло на натуральный образ хозяйствования. Село само себя обеспечивало, само выделывало необходимые предметы и само их потребляло. Для обуви сами выделывали кожу. Для верхней одежды научились красить полотно и ряднину. Для освещения использовали свиной жир или постное масло. Вместо спичек появились зажигалки, для которых научились готовить настоящую резину, проворачивая вату в пепле из подсолнухов.
Много работников, ранее ушедших из села – возвращались снова в село, получивши участок земли, учились хозяйствовать на ней. Были среди них и зайды, поденщики, которые не имели своих родных в Медвине.
За прошедшие годы войны и революции население села морально и физически устало. Ему хотелось покоя, чтобы можно было вольно пользоваться богатствами социальной революции. Скучали по городским материалам на одежду, надоело освещать хаты жиром, ходить в ряднине. До прихода любой власти все жители села Медвин относились безразлично, лишь бы эта власть давала им возможность нормально жить.

IX

Археологи в пределах Медвина раскопали курган и обнаружили, что он относится к времени бронзы, насыпан еще во втором тысячелетии до новой эры. В селе сохранились остатки вала и рва, какими обносили славянские поселения в X-XIII столетиях. Мимо Медвина проходила дорога с Лысянки на Баранье Поле и далее на Таращу. Возле дороги находилась знаменитая Черкес-долина, где в 1596 году казацко-селянский отряд под руководством Северина Наливайка дал смертельный бой польско-шляхетским войскам. Много медвинцев тогда вступили в отряд прославленного селянского вожака.
Однако Лебидь решил идти не дорогой напрямик. Он повернул на склон за околицей Медвина, который медвинцы называли Святою горою. Когда-то здесь возвышалось несколько церквей. И это подтверждали валяющиеся кирпичи, старинные монеты.
Когда-то склон Святой горы использовали для выпаса скота. В детстве Лебидь тут днем пас коров, а по ночам приходил охотиться на зайца.
Теперь склон был разделен между крестьянами и некоторые земельные наделы уже были распаханы.
К одному из распаханных наделов и приблизился Лебидь. Снял со своей головы шапку, тихо про себя проговорил: “Земля, радость ты моя! – он стал на колени. – Прости, что долгие четыре года я топтал тебя в военных сапогах”.
Затем он посмотрел вперед и увидел двух мужчин, которые в конце склона пахали свой земельный надел. Встал, рукой вытер запотевшее лицо.
Вот он и встретился с родной землей, со своей надеждой и тревогой. Не мало людской крови пролито за нее, а стала ли она от этого краше, станут ли краше люди, или еще больше озлобятся в своей нужде и невежестве? Он искалечил себе жизнь ради этой земли, так пусть другие не уродуют подобно ему свою жизнь. Дай Бог мир и покой на этой земле.
Он пошел прямо к мужикам, пашущим землю. Сын вел за повод лошадь, за плугом шел отец, лошадь у них доходяга, худая от недостатка корма.
Кого же он первого встретит из односельчан? Узнают ли его?
Лебидь приблизился к ним.
- Бог в помощь! – произнес.
- Спасибо, добрый человек! – ответил отец.
Приостановили пахоту. Отец разогнулся, подошел к Лебидю.
- Чей будешь, добрый человек? Очень похож на бывшего управляющего Лебидя. Такой же нос, такие же русые волнистые волосы.
- Похож? Знакомы с отцом?
- Здорово похож. Давно с отцом знаком.
- А это ваш сын? – перевел на другую тему разговор Лебидь.
- Мой старший.
- Как в селе живется? Вижу, землю графа Браницкого разделили. Никого не обошли.
Лицо паренька оживилось. Ответил за отца:
- И я получил, и братья тоже.
- На семью дали много?
- Как и всем.
- Любите землю?
- А как же ее не любить? – заговорил снова отец. – Лошадь и та ее любит, смотрите как она губами каждую травинку, проросшую на ней, щипает, а что уж про человека говорить.
И Лебидю вдруг открылась замкнутая душа мужика, жившая только одной мечтой иметь землю. И Лебидь понял, что перед ним находятся настоящие хозяева земли.

X

День уже клонил на вторую половину, когда Лебидь коснулся калитки отцовского дома. По большому двору, обнесенному забором, нескладно были разброшены постройки: флигель под черепичной крышей, людская, баня, клуня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар. Дом большой и старый, огороженный палисадником, ютился в саду. За домом зеленою стеною стояли яблони, черешни, сливы и груши. На высоких черешнях гнездились в гнездах грачи.
Лебидя встретила во дворе белая борзая кавказской породы. Старая сука, со слезящимися глазами и старушечьим взглядом обнюхала Хому.
- Хорошая моя, - погладил Хома по голове суку. – Признала, а сколько лет прошло, как я тебя щенком домой принес. Мать была против, потом привыкла, так ты и прижилась здесь.
Хома пошел к дому, сука пошла следом, понурив голову.
Хома открыл дверь в сени, никого, пошарил щеколду в переднюю. Вошел в переднюю, остановился у двери. Через минуту по скрипучему полу зала зашаркали чьи-то шаги. Низкий охрипший женский голос спросил:
- Кто там?
- Я, маманя! – весело ответил Хома.
- Сынок! – мать ускоренным шагом вошла в переднюю. – Прибыл.
Мать и сын обнялись. Сын трижды чмокнул мать в щеку, спросил:
- Наши где?
- Все в поле. Степан со своей женой Галиной, отец и Катенька наша. Завтра отец и Степан собираются надел пахать.
Мать прошла в сторону, села на лавку.
Хома снял вещевой мешок, положил рядом с матерью.
- Пить хочется, – попросил Хома.
- Я сейчас сбегаю в погреб, холодного молока принесу, - мать вышла из дома.
Хома стал снимать с себя одежду, складывать на лавке.
Пришла мать, принесла в глиняном горшке молоко, подала сыну. Он стал пить молоко прямо из горшка. Напившись, горшок передал матери.
- Теперь в баню.
- Мойся. А я распоряжусь собирать на стол что-нибудь покушать.

XI

Национальный вопрос в Медвине был в основном решен. Если до революции в селе людей украинской национальности не было никого со средним образованием, о своей стране про Украину и украинский народ могли знать десятки человек, а остальные считали себя мужиками “хохлами” и малороссами, то теперь, наоборот, какой-то десяток из бывших царских или городских служащих еще считали себя “русскими” или ”малорусами”, а остальные все уже знали, что они украинцы, что бывшая царская Малороссия есть Украина с 30 миллионным населением, как отдельное независимое от России государство и эту независимость нужно охранять.
Но и большевики не против Украины, только чтобы эта Украина была советской.
Хорошо, пускай будет советская, только бы был, наконец, покой, чтобы окончилась всякая война – мечтали медвинцы.
Начальные школы в Медвине с первых дней революции стали украинскими. Все учителя у них были украинцы. А высшая начальная школа, которая до революции была русифицирована (были смешные ученики из этой школы, которые разговаривали со своими родными по-российски), теперь школа стала настоящим украинским “народным университетом” с хорошим штатом учителей во главе с известным украинским деятелем М.М. Кисленко. Эти учителя хорошо учили украиноведению: украинской истории, украинскому языку, украинской литературе, украинской географии и этнографии.
Все бывшие ученики этой школы, а их было около сотни, стали настоящей украинской интеллигенцией. Среди них было около 3-х десятков старшин, раньше российской царской, а позже украинской армии.


XII

К вечеру в доме Ивана Лебидя собрались близкие родственники, соседи. Торжество по поводу возврата его сына Хомы с войны. По-праздничному нарядные все, даже не подумаешь, что часа два назад все возвращались с поля.
Стоял шум от быстрого украинского говора. Хома – в белой рубашке, без галстука, в серых брюках. Все толпились возле него в большой зале. Тут же стояли богато накрытые съедобным столы.
В залу вошли мать и отец Хомы. Поговоривши между собой вполголоса, отец распорядился:
- Рассаживайтесь, люди добрые!
Разместились. Возле брата Хомы села багровая и торжественная сестра Катерина. Дальше сел его брат Степан со своей женой Галиной. На краю лавки, но за столом, сидел слепой бандурист Антон Петюх, приходившийся родственником Лебидям.
Антон Петюх принимал участие в известных событиях 1905 года, был некоторое время в ссылке. Но сколько он был незрячий, никто не мог сказать, потому что он мог передвигаться по селу без сопровождения, мог править лошадями. А вот кличка “слепой” пристала к нему на всю жизнь. Пел украинские песни и казацкие думы. В селе лучше него их не пел никто. Его песни среди медвинцев сеяли первые зерна украинства, что в пришедших годах Великой Украинской революции дали богатый урожай.
На торжество Антон Петюх пришел со своей бандурой, которая стояла в углу возле него.
- Прошу разлить водку! – распорядился отец. – Мы очень рады, что есть повод выпить. Всегда было счастьем возвращение детей домой. Тем более с войны. Мы с нашей мамкой безумно рады прибытию нашего сына Хомы.
Зазвенели бутылки, стаканы, слышен разлив водки собственного производства – самогона.
- Здоровье Хоме! Здоровье его родителям! – неслось из-за стола.
За столом стали чавкать, раздирать вареную курятину руками, вытирая руки полотенцами.
Антон Петюх грыз куринную ляжку, по голому его подбородку стекал желтый жир.
Хома с внутренним сожалением поглядывал на парившие в сметане вареники. Ему хотелось есть, неприятно и глухо бурчало в животе. Но он знал правило войны, что от обильного потребления пищи после длительного перерыва в еде, можно заболеть животом. Галя угощала своего мужа Степана. Тот общипывал ядреными клыками куриную ножку, постоянно что-то шептал. Галя суживала глаза, краснела и посмеивалась.
Ели основательно и долго. Хома искоса посматривал то на родню, то на знакомых. Наконец, кто-то попросил, чтобы Антон Петюх спел. Тот не отказал, взял бандуру и начал петь стихи Т.Шевченко, ставшие народными песнями, сопровождая ударами пальцев струны бандуры.

Широкий Днепр ревет и стонет,
Сердитый ветер листья рвет,
К земле все ниже вербы клонит,
И волны грозные несет.

Гости стали ему подпевать:

А бледный месяц той порою
За темною тучею блуждал,
Как челн, настигнутый волною,
То выплывал, то пропадал.

Пели хором:

Еще в селе не просыпались,
Петух зари еще не пел,
Сычи в лесу перекликались,
Да ясень гнулся и скрипел.

В кухне закачался, выгибаясь пол, затарахтели каблуки, упал стакан. Звон его потонул в общем гуле. Хома глянул через головы, сидевших за столом, в кухню. Под уханье и визги топтались в круговой бабы. Трясли полными задами, махали кружевными утирками, сучили в пляске локтями. Запах смолистого мужского пота мешался с едким и пряным бабьим. От одежд, вероятно, долго лежавших в сундуках, пахло нафталином.
Плясали под трехрядку. Пришел в гости сосед с гармошкой, который играл на нижних рядах мельчайшей дробью. Закончив один танец, по просьбе народа сыграл второй.
Расходились гости поздно.
- Чем заниматься будешь, Хома? – спросил кто-то из гостей.
За Хому ответил его отец:
- В поле с нами пойдет. Пусть привыкает к ней, родимой. Думаю, еще не отвык от крестьянской работы.
Хома промолчал.

XIII

Хома впервые проснулся не от разрывов снарядов, война у него осталась позади. Хому разбудил гром.
Над Медвином шумела гроза. Далекие молнии, что редко вспыхивали с вечера в темно-синей бездне ночи над Бараньим Полем, теперь за полночь, как разозлившиеся хищники, раздирали на куски темень и ослепляли белыми копьями, раня землю.
В соседней комнате стомлено застонал отец. Устал. Спит крепко. Вечером он допоздна говорил с Хомою о своих делах, о делах в селе.
За окном снова, но сильнее прежнего, грянул гром. Казалось, что он разломил дом пополам. И уже дождь полил, как из ведра. Ветер стучал в окна, раз за разом, кидая полные ладони тяжелых водяных горошин у стекла, и стекла плакали от дождевых домогательств. Когда молнии перекрещивали небо накрест, то проносился гром. Хома не спал. Он вспоминал вчерашний разговор с отцом о Медвине.

XIV

Медвин жил своей жизнью. Население никто не будоражил. Среди сельской интеллигенции не было обученных грамотных политиков, которые повели бы за собой
массы. Не было в их среде и других, которые смогли бы следить за мировыми событиями
и событиями на Украине.
Не было никакой украинской политической партии, которая могла бы в селе пустить свои корни.
Особенно влияли на такое положение в селе частые перемены власти. В основном они влияли благодатно. Когда в Киеве была украинская власть, медвинцы ее слушали и
чувствовали себя, как дети возле родной матери, которая за них волнуется. Но когда приходили большевики, медвинцы хмурились, чувствовали себя, как дети возле мачехи, немного боялись, а больше игнорировали все ее административно-политические распоряжения, и продолжали жить дальше своей внутренней жизнью и своими интересами в надежде на новый возврат украинской власти.
Все медвинцы, которые были призваны в армию, и остались в живых, уже вернулись домой.
В 1919 году в противобольшевистском восстании на Каневщине от Медвина также принимали участие несколько сот человек. Часть их с атаманом Дьяченко дошла до Подолья. Несколько человек из Медвина были в первом Зимнем походе 1920 года.
В годы восстания Директории против гетмана из Медвина принимали участие несколько сот человек, в том числе и Хома Лебидь. Однако медвинцы долго не находились в войсках Петлюры, через месяц-второй после их призыва в войска Директории возвращались домой. Не возвратился только Хома, он до последних дней существования войск Петлюры находился в них, так как боялся большевиков. А вот вернулся, и ничего не случилось, хотя Медвин тоже был большевистским.
Медвин, который был отдален от железной дороги на 20 километров, жил не в “городе”, а на “хуторе”. Медвинцы – скорее был сырой материал, стихийно разбуженный волнами революции и национального прозрения, среди которого имели место случайные влияния украинских эсеров во время выборов до Украинского Трудового Конгресса, а также имело место некоторое влияние украинского пробольшевистского движения.
Большевики умудрялись сеять зараженное зерно своей пропаганды, особенно среди местной земледельческой части населения, и других наемных работников-зайд, что приходили в село в годы революции. Большевики особенно имели успех среди зайд, из них образовывали сердцевины своей деятельности. Одна из сердцевин была и в Медвине.
Политическая жизнь села делилась на две группировки.
С одной стороны группировка селян и местной сельской интеллигенции во главе с группой военных старшин, которые сгруппировались вокруг бандуриста Антона Петюха. Все они вместе были настроены против большевиков и их административных распоряжений, проводимых в жизнь на селе. Руководство противобольшевистской группировки часто собиралось как будто бы для веселья, послушать игру на бандуре Антона Петюха, иногда выпить водки. Одновременно велись разговоры на политические темы, про судьбу украинского народа.
Говорилось про недолговременное положение большевиков, про восстания в других местах, про то, что скоро снова придет украинское войско во главе с Петлюрой. По-настоящему, ни газетной, ни другой правдивой информации о настоящем положении украинских дел никто из них не имел. То были лишь собственные вымыслы и желания, которые от частого повторения становились для них реальной действительностью. Говорилось неоднократно, что когда будут большевики вести себя нехорошо, то придется снова делать восстание. Но и в этом деле ни одной подготовительной, пропагандистской и организованной работы, чтобы иметь связь с окружающими Медвин селами и районами, не делалось. Знали лишь, что есть отнятые у отступающих деникинцев и спрятанные три пулемета. Не знали, конечно, и про количество винтовок и обойм патронов, которые находились на руках у селян. Рассчитывали, что, должно быть, тысяча винтовок.
С другой стороны в Медвине образовался волостной административный большевистский центр – Волревком – из местных коммунистов, в который входили: Буря – председатель ревкома (идеи коммунизма принес с фронта), Ива Голосной – председатель Волкомзема, Алистар (работник зайда) – секретарь волостной комячейки, Ярема Брица – член ревкома и Аксельрод (местный жид-аптекарь) – член ревкома. Эта группа пыталась управлять селом и волостью, проводить в жизнь все распоряжения большевистской власти и выступала против своих селян очень жестоко. Среди населения села, они никаким авторитетом не пользовались.

XV

После ночного дождя земля долго не просыхала. Поездка в поле Хомы с отцом не состоялась. Посадку картофеля перенесли на другой день. Отец поехал в центр села по своим делам.
Мать с прислугой хлопотали на кухне. Оставшиеся дома члены семьи собрались завтракать. За столом сидели Хома и брат Хомы Степан со своей женой. Его семья жила в одном доме с отцом. Вместе вели хозяйство.
В столовую вбежала девочка.
- От и наша Варенька! – проговорил Степан. – Иди, садись между дядей и мной, - указал Степан место дочери.
Хома подвинулся, уступая место девочке, посмотрел на нее. Как она красива, похожа как две капли воды на своего отца. Хотел что-то ей подарить, но вспомнил, что он ничего не нажил за два года. И то его заслуга в петлюровской армии – он и пальцем не тронул чужого.
- В школу ходишь? – спросил Хома девочку.
- Да! – ответила девочка.
- В какой класс?
- Во второй.
- Что же вы теперь учите?
- Писать. Читать.
Мать стала подавать продукты на стол. Начали все хлебать суп, затем подали второе – вареники. Ели молча.
Степан осторожничал – он во всем осторожничал – наливал в стаканы самогон, не весело, сочувственно смотрел на брата.
- За твое здоровье, за твою жизнь! Чтобы тебя Бог и люди не обидели! – говорил тост Степан.
- Хорошо бы! – вздохнул Хома и выпил половину стакана.
- Ешьте дети, ешьте, - говорила мать, ставя на стол очередное блюдо.
Выпили еще по одной. Степан подставил под голову руки и спросил брата:
- Вчера при людях не хотел тебя спрашивать, а сейчас спрошу: как же теперь, брат, жить думаешь?
- Не знаю, - ответил Хома.
- Не в пору ты, брат, пришел. Власть в селе большевистская. Могут объявить тебя дезертиром. А ты знаешь, что у всех дезертиров изымают земельные наделы.
- Я служил не у красных, а у Петлюры. Какой же я для красных дезертир?
- Тем хуже будет, если начнут разбираться.
- А что нужно было делать?
- Податься к красным. Говорят, что к красным переходили большие группы, а то и целые полки петлюровцев и белых, - порекомендовал Степан.
- Ты, может, и прав, на этот счет я имею отпечатанное воззвание красных. В нем гарантировалась жизнь солдатам и командирам, которые добровольно переходили к красным. Но кто знает этих красных, они тоже разные, на кого попадешь. Многие
поверили и были расстреляны. Не мог я им поверить. Не даром гласит пословица – если мягко стелят, то жестко спать будет. Не решился я идти к красным.
- Однако получить землю тебе не удастся, ты пришел поздно. Землю экономии еще осенью разделили. Ты остался без надела.
“Земля. И дома о земле. Ну, разве можно вот так говорить в глаза родному брату. Вероятно, Степан боится передела земли”, - про себя рассуждал Хома и, наконец, спросил Степана:
- Что же ты предложишь мне? Не ходить в военкомат, не становиться на учет?
- Нет! Не так! – махнул рукой Степан. - Сам знаешь, если ты решишь оставаться в Медвине, то должен идти и становиться на учет. Большевики пока уклонистам и дезертирам предоставляют возможность освободиться от суда и наказания, если в течение недели они явятся в ближайший военкомат и станут на учет. Не явившиеся объявляются врагами и предателями трудящегося народа, и подлежат строгому наказанию вплоть до расстрела. Тут уж вопрос не о земле, а о жизни. Что касается земли, то можешь рассчитывать только на землю отца. Я полученной своей землей дорожу больше, чем своей жизнью. Так что прости, коли, прямо в глаза правду говорю. – Степан вышел из-за стола.
- Ты, брат, прав, Медвин я покидать не собираюсь, во всяком случае, в ближайшее время. Работа найдется, отцу давно необходим помощник, - Хома перевел разговор в другую плоскость. – Ты, брат, другое мне помоги.
- Чем же я смогу теперь помочь тебе? – спросил Степан.
- Если сумеешь, разузнай, кто у нас руководит военкоматом, и как он относится к нашему брату.
- Об этом надо с отцом поговорить. Он про такие дела больше знает.
- Ладно, - ответил Хома.

XVI

Обогнув сплошной забор, ограждающий территорию, где как одной семьей компактно жили около 250-300 человек еврейского населения, Хома направился к зданию волостного военкомата.
Проходя мимо места, в котором жили евреи, Хома подумал: “Чем занимаются евреи за этим забором сейчас. Раньше они держали в своих руках всякую торговлю, в Медвине, по ухоженным дворам можно было убедиться, что они проживали не бедно. Вероятно, продолжают торговлю”.
Подойдя к военкомату, Хома посмотрел, что с тыльной стороны двор
огорожен высоким из досок забором, за которым просматривался сельский парк “Комиссария”, где раньше размещалось управление 12-ти экономий графа Браницкого. Теперь там по вечерам толпится местная молодежь. Не один раз приходил сюда Антон Петюх со своей бандурой, пел украинские песни, казацкие думы.
Волостной военкомат входил в состав волостного административного большевистского центра. Руководил им непосредственно председатель ревкома Буря Н.Н.
Хома Лебидь вошел в здание военкомата. Народ отсутствовал. За столом прописки, как и пять и десять лет тому назад сидел дед Андриян. Перед ним лежали амбарные книги, в которых могли найти свою фамилию все мужчины села. Книги были старые, листы уже почернели.
Лебидь поздоровался. Дед Андриян в ответ качнул головой и заговорил:
- Сын Лебидя! Угадал я!
- Да! Хома, младший его сын.
- Откуда?
- С войны!
- Значит, войско Петлюры разбежалось.
- Петлюра к Пилсудскому в Польшу подался. А войско его разошлось по домам.
- Значит, ты домой прибыл. Заниматься чем думаешь? На заработки отправишься в Киев или  в селе останешься?
- Пока в селе.
Дед Андриян сделал в своей книге необходимую запись, закрывая ее, произнес:
- В селе, так в селе.
Направляясь в военкомат, Хома боялся, что встретит там уполномоченного Чека, начнутся допросы. Не хотелось ему этой встречи. Он хотел бы забывать старое, жить в селе, ходить за плугом, жениться, растить детей. Позабыть все на свете – и проклятую войну и непутевых петлюровских министров, всех петлюровских гадов, задурманивших ему голову и посеявших страх.
- Андриян Петрович! – обратился Хома официально. – Это и все?
- А что еще?
- Проверки моих деяний не будет?
- Пока нет. Ты не один такой. Пока вопрос не стоит, откуда ты вернулся. Нашего председателя ревкома Бурю больше интересует вопрос, как ты уходил на войну. Но ты пошел на войну по мобилизации, а с таких спрос какой. Принудили, и пошел. Никто тебя, Хома Иванович, не будет допрашивать. Иди, трудись.
С большим облегчением Хома вышел из военкомата. Пропал страх, с которым он входил в это здание. Теперь можно ходить по селу свободно, работать, как и другие, и не бояться людей, которые бы желали тебе плохого, могли бы донести, что ты неблагонадежный, петлюровский сотник, что ты враг большевикам.
В настроении он отправился домой.

XVII

Лето – напряженное трудовое время для селян. Однако как только наступит вечер, молодежь забывает усталость, направляется в парк “Комиссария”. На площадке народу толпится каждый вечер, особенно много в субботние и воскресные дни.
И в этот же вечер, когда Хома пришел в парк, молодежи было столько, что нельзя было протолкнуться к площадке, приспособленной для танцев.
На деревянной лавке, которая ближе всех стояла к площадке, сидел слепой бандурист Антон Петюх. Он жалобно пел, сопровождая такт пальцами руки по струнам бандуры:

Вишневый садик возле хаты,
Хрущи над вишнями снуют,
С плугами пахари идут,
Идут домой, поют девчата,
А матери их дома ждут.

Все ужинают возле хаты,
Звезда вечерняя встает,
И дочка ужин подает.
Ворчала б мать, да вот беда-то:
Ей соловейко не дает.

Мать уложила возле хаты
Ребяток маленьких своих,
Сама заснула возле них.
Затихло все… Одни девчата
Да соловейко не затих.

Молодежь стояла вдоль площадки, еще не танцевала, перешептывалась. Пришел гармонист дядька Петро, без которого ни одна свадьба и другие гулянки в селе не проходили. Приходить на площадку в парк и поиграть молодежи он, как и бандурист Антон Петюх, считал своим долгом.
Дядька Петро сел на лавку, растянул меха своей гармони, полились звуки “Краковяка”. Молодежь парами стала выходить на площадку, начинали танцевать.
Хома Лебидь подошел к площадке и остановился сзади стоявших двух девушек. Одна из них, повернувшись, вдруг сказала:
- Я знаю Вас. Вы Хома, одноклассник моего брата – Антона Днипрова.
- Да, а где сейчас Антон? - переспросил Хома.
- Дома, обещал в парк придти. Кстати, мы уже знаем, что вы, как и мой брат, пришли с войны.
Вторая девушка повернулась к Хоме, спросила:
- А правду говорят, что на войне страшно?
- Для девушек - да, для мужчин воевать – это их работа.
Некоторое время все трое молчали, любовались танцующими. Наконец, Хома предложил:
- В таком случае давайте знакомиться. Как вас зовут?
- Я Ульяна, а это моя подружка Маруся.
- А мое имя вы уже называли.
В это время подошел Днипров.
- Как веселье? - спросил.
- Хоть пой с бандуристом, хоть иди, танцуй под гармошку, - ответила брату Ульяна.
- О, здесь знакомая личность, - Днипров обратил свое внимание на Хому Лебидя. – Наш одноклассник возвратился с войны.
- Да, только не знаю, с какой войны – до настоящего времени сам не разобрался, за кого и против кого воевал.
Хома и Антон отошли в сторону, чтобы не надоедать своими разговорами
девушкам.
Хома спросил Антона:
- Я знаю ты, Антон, как и я, закончил свою службу в войсках Петлюры. Как же ты в его войске оказался?
- Это не веселая история, - Антон смерил глазами Хому и приступил к рассказу:
- В восемнадцатом году на украинский трон сел гетман Скоропадский. Силу ему дал не Бог, а кайзер, а от этой силы Украина застонала под шомполами карательных экспедиций. Поэтому, когда в это время в Белой Церкви Петлюра поднял сечевых стрельцов, напечатал свой Универсал против Скоропадского, назвал его царским наемником, предателем, самозваным гетманом и объявил его вне закона за преступления
против независимой Украинской республики, за массовые аресты, за разрушение сел, за насилие над рабочими и крестьянами, Петлюре многие поверили, поверил и я. В то время я уже порвал с войсками вахты Скоропадского и находился в Медвине. Почитал Универсал Петлюры и отправился в Белую Церковь освобождать Украину от иностранцев. В штабе Петлюры меня определили в разведывательный отдел. У меня, как сотника, должность была небольшая, но интересная. В операциях и других боевых действиях не участвовал, лицом в лицо не встречался с такими же украинцами, как я.
Попал в засаду к красным, был ранен. Полгода назад как вернулся домой.
Окончив свой рассказ, он спросил Хому:
- Как твоя служба прошла?
- Служил и верил, что воюю за Украину до последнего дня, - ответил Хома. – Потерял веру, когда большевики добивали нас на волынском плацдарме, а сам  Петлюра махнул от своих же атаманов к полякам.
Вспоминая прошлое, Хома и Антон не заметили, как и опустела танцплощадка. К ним подошла Ульяна с подругой.
- Ну, что вояки, все вспомнили? – сказала Ульяна. – Время позднее, ты, брат любезнейший, проводи мою подругу Марусю домой.
- При условии, если Хома проводит тебя, я не могу так себе бросать сестру.
- Ладно, я согласен, - ответил Хома. – Ульяна, давай я тебя возьму под руку и пошли.

XVIII

Пришел июль. Медвинцы начали окучивать картофель.
Отправилось на свое поле обрабатывать картофель и семейство Лебидя. Уезжали на весь день на двух подводах. На одной отец, мать и с ними Хома, на другой брат Хомы Степан со своей женой, а с ними ехала Катя, дочь Лебидя. Своих детей Степан и Галина на поле не брали.
Въезжая на земельный участок, Лебиди услышали крики на соседнем участке. Кричала женщина:
- Убивает!
Лебеди остановились. Все посмотрели в сторону кричащей женщины. Это была София, жена Виктора Гришака. Она бежала по картофелю в сторону участка Лебидя.
- Убивает!
- За ней с топором бежал брат Виктора Петро Гришак. Он ревел с пеной во рту:
- Убью!
София добежала до телеги Лебидей.
- Спасите! Спасите! – умоляла она.
Хома с отцом остановили Петра, отняли топор.
- Ладно! Ладно! – спокойно говорил Лебидь. – Успокойся. В чем такая ярость?
- Покойный отец, которого только вчера похоронили, - начал свой рассказ Петро Гришак завещал нам землю поровну. Но когда мы с отцом приехали утром на участок, то увидели, что она хозяйничает на моей половине. Спрашиваю, в чем дело? Отвечает, что это ее половина. Слово за слово, вижу, она ничего не хочет понимать. Еще и брат Виктор за нее вступился. Тут я и не выдержал. Ух! – начал вырываться из рук Лебидей. – Не зарублю, так удавлю, суку.
- Ты что, старый кобель, называешь меня сукой, - пропищала София из-за спины жены Лебидя.
В этот момент к месту, где удерживали Петра, и нашла свое спасение София, подбежал Виктор Гришак.
- Давайте мирно разберемся, - заговорил Виктор.
- Так-то лучше, - вмешался в спор Лебидь.
Спор был разрешен.

XIX

Семья Василенко в селе не считалась богатой, она имела две пары быков, две пары лошадей, три коровы, десяток овец и птицы разной до полсотни. Исправный дом вмещал семью: отца с матерью, два брата и комната для всеми любимой дочери Маруси. Василенко имел хороший двор, стойла для скотины. Наемными рабочими Василенко не пользовался. Управлялись по хозяйству сами.

XX

Обычно в Медвине свадьбы праздновали осенью после уборочной. Антон Днипров и Маруся Василенко решили не ждать осени, сыграть свадьбу до уборочной.
Отцу Антона и его матери по положению нужно было ехать сватать сыну невесту. Для затравки разговора в ходе сватанья второй свахой напросилась двоюродная сестра Федора Днипрова – Ганна Петровна.
Было воскресенье. Сваты поехали к Василенкам, родителям невесты, пораньше, чтобы застать хозяина дома, который мог бы уехать на базар.
Отец Антона Днипрова, Федор, вошел в дом Василенко почти вместе с Ганной Петровной. Жена Федора ступила через порог после мужа. Федор прошел вперед, снял фуражку, перекрестился на черную, мутного письма икону:
- Здорово живете!
- Слава Богу, - ответил, привстав с лавки, хозяин.
Семья в это время завтракала. За столом была хозяйка, ее два сына, Николай и Афанасий, дочь Маруся, которая, увидев вошедших, догадавшись, кто эти люди, бабочкой порхнула в другую комнату.
- Принимай гостей, Андрей Миронович!
- Гостям завсегда рады. Заодно с нами и позавтракаете.
- Нет, нам бы табуретки да лавки, не за стол. – Днипров вытер вспотевший лоб. – Мы к вам по делу, разговор есть.
Братья Николай и Афанасий, понимая, что разговор для старших, вылезли из-за
стола, и ушли в комнату к сестре.
- По какому такому делу?- смутился хозяин.
- Дельце к вам великое имеем… - продолжил Федор Днипров. Он поворошил рукою волосы своей кудрявой головы. – У вас девка – невеста, у нас – жених…  Хотелось
сговориться породниться. Пожелаете ли вы свою дочь выдать за нашего сына Антона.
- Кто его знает, - хозяин тоже почесал свою голову. – Не думали, признаться, годков ей не дюже много. Семнадцатая весна пошла. Как нам быть, мать? - обратился хозяин к хозяйке.
- Не знаю, - ответила хозяйка. – Хотелось послушать решение дочери.
- Зови.
- Маруся, дочь! – окликнула хозяйка.
В дверях несмело появилась невеста, смуглыми пальцами суетливо перебирая
сборки фартука.
- Пройди, пройди! Ишь, засовестилась, - подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезную муть.
- Антона Днипрова знаешь? – задал ей вопрос отец. – Это его отец, мать и тетка приехали сватать тебя ему в жены.
Маруся покраснела, ответила:
- Знаю.
- Что знаешь? Антона, или что сватать приехали?
- И то, и другое.
- Значит, быть свадьбе.
- Наверно, - скромно ответила Маруся.
- Что ж… Вероятно, породнимся.
В это время Ганна Петровна со своей корзины, на которую постоянно поглядывал Федор Днипров, вытащила высокий белый хлеб, положила его на стол. Из этой корзины она извлекла схваченную за горло красноголовую бутылку самогона.
- Давайте теперь помолимся Богу, выпьем и поговорим о проведении свадьбы.
Через час сваты сидели так близко, что Василенко ощущал выпускаемый при разговоре изо рта воздух, запах соленого огурца Федором Днипровым.
- Дорогой мой сват, - говорил Федор Днипров, - дорогой мой сваточек! – повысил голос до крика. – Сват! Приданное готово? Или скажешь, не собирался выдавать дочь, и приданное не готовил?
- Нет, сват! Приданное готово, все в сундуке.
- А больше?
- А больше пускай молодые наживают. Мы нажили богатство, пускай и они наживут себе.
Свахи, обнявшись, сидели на сундуке, глушили одна другую треском голоса:
- … Дите мое, таких и на свете нет! Послушная и почтительная, уж из-под власти мужа не выйдет. Слова поперек не скажет.
- И-и-и, моя милушка, - перебивала ее жена Федора Днипрова, левой рукой подпирая щеку, а правой поддерживая под локоть левую. – Наш Антоша знает, кого в жены брать. По его просьбе мы здесь.
Только к обеду Днипровы уехали от Василенко. Свадьбу решили сыграть через две недели.

XXI

Во дворе Днипровых толпились по-праздничному нарядные люди. Свадьба.
Дружка – Хома Лебидь в новом черном костюме, в белой рубашке с галстуком. Он говорил жениху:
- Ты, Антоша, не робей. Поедем к Весиленкам, заберем невесту и в церковь.
Отворили ворота. Две брички помчались по улице наперегонки.
Хома сидел рядом с Антоном. Промеж них, стряхивая платком пыль, сидела сестра Хомы Катерина. На ухабах и кочках рвались голоса затянувшейся песни. Правил лошадями брички с женихом брат Хомы Степан. В этой же бричке сидела его жена Галина. Нагибаясь, почти падая с козла, Степан лязгал кнутом, взвизгивал и торопил запотевших лошадей.
Вторая бричка, доверху набитая людьми, вот-вот обгонит первую бричку с женихом.
Лошади обеих бричек в кумачовых, голубых, бледно-розовых попонах, в бумажных цветах, в лентах, заплетенных в гривы, мокрые неслись, обгоняя ветер.
У Василенковых ворот сторожила ватага парней. Их задача – не просмотреть подъезжающего жениха, вовремя в воротах преградить ему путь для въезда во двор, истребовать за молодую выкуп, по-медвински воротную. Увидели пыль на дороге, и сиганули во двор.
- Едут!
- Давайте стол!
Двое из взрослых парней вышли и поставили посреди ворот стол. Остальные парни облепили стол слева и справа.
Подъехала бричка с женихом. Дружка и жених спрыгнули с брички на землю перед столом.
- Мы должны проехать во двор, забрать невесту, - заговорил дружка Хома Лебидь.
- Мы не можем просто так отдать вам невесту. Ее мы растили 17 лет. Вы должны внести выкуп.
- Вас здесь так много! – заметил дружка.
- Мы просим немного, - поставил на стол ведро.
Парень рукой провел по выступу вокруг обечайки ведра, повторил:
- Лейте вот по этот выступ, называемый Марусиным пояском.
Подошли и другие, сопровождавшие жениха. Загалдели.
- Вы, парни, обнаглели! Много просите.
- А вы еще и не торговались.
- Сторгуемся.
Сторговались, на столе появилась четвертная добротного домашнего самогона, и вдобавок корзина продуктов: хлеб, сало, колбаса, фрукты.
Стол унесли. Брички пропустили во двор.
В доме Василенко в это время проходил легкий завтрак. Сидевшие за столом родственники и близкие, желавшие сопровождать молодых в церковь, засуетились, вставали и выходили на улицу.
Пригласили за стол приехавших.
- Рассаживайтесь сватья дорогие, садитесь, кто, где пожелает.
Вместе с невестой сел за стол и жених. Рядом с ним сел дружка, рядом с невестой села подружка. Ели быстро, подбадривая друг друга.
- Пьем по третьей залпом, затем встаем и едем в церковь на венчанье.

XXII

Через час Антон Днипров стоял в Успенской церкви, одной из трех, которая располагалась в центре села. Рядом с ним в сиянии свечей стояла Маруся. Сзади стояли дружка с подружкой. Где-то в толпе мельтешились Катерина – сестра Хомы и Ульяна – сестра Антона. Доносился разнобасный хор голосов и тянучие возгласы дьякона. Серьезность оковывала Антона. Он выставлял одну или другую ногу вперед, иногда на его ногу наступал гундосый святой отец Ландовский.
- Обменяйтесь кольцами, - сказал святой отец, тепловато глянув Антону в глаза.
Обменялись.
- Можете брак скрепить поцелуями.
Антон три раза с наслаждением целовал влажные губы жены.
В церкви угарно воняло чадом потушенных свечей, к выходу попятились люди. Венчание в притворе окончилось.
Держа в своей руке мягкую руку Маруси, Антон вышел на паперть. Пахло полынным теплым ветерком с юга, быть дождю.

XXIII

Лошади, отдохнувшие у церкви в период, пока проходило венчание Антона и Маруси, теперь по окончании венчания, неслись галопом к днипровскому дому. По ремешкам стекала мыльная пена. Кучера хлестали лошадей и гнали безжалостно.
Вот и усадьба Днипровых. Молодых возле дома встречали родители Антона. Федор Днипров держал икону, а мать Днипрова, Дарья, стояла рядом. Каменно застыли ее тонкие губы.
Антон с Марусей подошли под благословение. Их засыпали цветами и зернами пшеницы. Благословляя, Федор Днипров уронил слезу и засуетился, нахмурился, стесняясь, что люди были свидетелями такой его слабости.
Молодожены вошли в дом.
Федор Днипров, скособочив голову, широко разводил руками.
- Покорно прошу всех наших гостей в дом. Проходите, рассаживайтесь за столами. На ходу он распорядился, чтоб отпрягли лошадей, и сам пошел в дом.
За накрытыми столами стояла тишина – признак, что гости трезвые. Молодых усадили в передний угол.
Федор Днипров взял со стола четверть, начал наполнять рюмки водкой. Наполнил для себя, жены, четверть пустил по кругу.
Когда четверть прошла по кругу, Федор Днипров предложил:
- Выпьем за молодоженов.
Пили, чокаясь. Просто пили. Выпили одну, налили вторую, третью. Только на четвертой пошел базарный гомон. Наконец, сидевший на краю стола родственник Днипровых, известный старый сельский холостяк Стукало, поднимая вверх руку, закричал:
- Горько!
- Го-о-рь-ко-о...! – подхватили за столом.
- Ох, горько! – отзывалась битком набитая кухня.
Хмурясь, Антон целовал мягкие губы жены, водил глазами по сторонам.
Красные лица. Мутные во хмелю, похабные взгляды и улыбки. Рты, смачно жующие, роняющие на расшитые скатерти пьяную слюну. Гульба – одним словом.
- Горько! – снова закричал тот же родственник Стукало.
- Горько! – подхватили.
В кухне Антон Петюх забренчал на струнах бандуры и запел:

Куковала кукушечка
В зеленом лесочке,
Заплакала девченонька,
Нет у нее дружочка.
А девичьи молодые
Годы пропадают,
Как цветочки по теченью
От вас уплывают.
Были б мать-отец родные,
Да были б богаты,
Было б с кем и погулять мне,
Было б кому сватать.
А то нет, и одинокой
Так вот я и сгину –
Горе мыкай – сиротиной
Где-нибудь под тыном.

Гул на кухне и в передней стих. Народ с удовольствием слушал пение Петюха.
- Жалостно поет бандурист, - вздохнула старуха за столом.
- Антон, Антон, еще спой! – наперебой стали просить гости.
Антон снова пробежал по струнам бандуры и затянул:

Зачем буду я жениться,
Зачем обручаться,
Надо мной женатым будут
Казаки смеяться.
“Оженился, - они скажут, -
Голодный, да голый,
Загубил он неразумный,
Молодую волю!”
Да и, правда, что ж мне делать,
Научите, люди,
Может, к вам идти батрачить?
Разве лучше будет?
Нет, чужих волов не буду
Пасти, загонять я,
Ублажать не буду тещу
Я в хозяйской хате.
А буду я красоваться
В голубом жупане
На коне, на черногривом
Перед казаками.
Найду себе чернобровку
В степи при долине,
Найду курган-могилушку
Я на Украине.
Казаки придут на свадьбу
С друзьями моими,
С ними пушки, самопалы,
Кременницы с ними.
Как понесут товарища
В новую светлицу,
Застрекочут самопалы,
Грянут кременницы.
В той светлице атаману
Спать, беды, не зная,
Грянет пушка, завывая,
Словно мать, рыдая.
Закричит, запричитает
О погибшем сыне,
Разнесет далеко славу
По всей Украине.

- Гуляем, люди добрые! – закончив играть, проговорил бандурист.
- Наливай! – последовала чья-то команда.
Налили, выпили, снова налили, выпили, отдельным показалось, что выпили много. Стали питье пропускать, отставляя рюмку в сторону.
За столом снова базарный гомон.
- Баранинки попробуй.
- Убери руки, не лапай меня, а то муж увидит
- Ну, нет, ты нас баранинкой не угощай… Я, может, рыбки хочу. И буду ее есть: она жирная. Карась.
А во дворе толпился народ, которому за столом не хватило места. Ждали второй очереди.
Наконец, первая очередь отсидела за столом, начала выходить на улицу.
Тут же требовательно резанула во дворе трехрядка. Послышался стук бубна, сопровождавший такт игры гармони. Гармонист играл “казачка” с басовыми переливами.
- Круг дайте! Круг!
- Потеснитесь, люди! – упрашивал Левченко, родственник Антона Днипрова, толкая разопревшие от пляса бабьи зады, сын которого ушел по призыву на войну и не вернулся еще.
Ульяна, подмигнув стоявшей рядом Катерине, прошептала:
- Сейчас Иван Николаевич урежет “казачка”, гляди.
- С кем это он?
- С матерью твоей.
Левченко, мелко перебирая ногами, пошел к жене Лебидя, Наталье Ивановне, сделал чудесное коленце, вернулся к месту. Наталья Ивановна подобрала подол, будто собираясь в лужу шагнуть, выбила дробь носком, пошла под гул одобрения, выбрасывая ноги по-мужски.
Гармонист играл на нижних рядах меньшей дробью, и смыла эта дробь Левченко с места и, ухнув, ударился он вприсядку, щелкая ладонями о голенище сапог. Ноги его
трепетали, выделывая неуловимую частоту коленец. На лбу, не успевая за ногами, метался мокрый от пота чуб.

XXIV

Во двор вышли молодожены и с ними дружки. По медвинским обычаям первую половину молодожены находятся в компании гостей жениха, а во второй половине дня должны посетить гостей невесты. Вместе с молодоженами возвращались родственники Василенко, которые приезжали из церкви после венчания к Днипровым.
Подали брички. Молодожены, дружки и гости расселись на них поплотнее.
- Сторонись! – прокричал безусый ездовой, правя первую бричку через ворота на улицу.
За первой бричкой проследовала вторая, третья, четвертая.
- Вперед! – прокричал, обгоняя третью бричку Мусий Шестак, родом из села Дмитренки, он родственник невесты по материнской линии и тоже был приглашен на свадьбу, пытался объехать вторую бричку.
- Нет, погоди! – крикнул Степан Лебидь, правивший второй бричкой, вскочив на ноги, и пронзительно свистнул.
Лошади захлебнулись в бешеной скачке.
У Василенковых праздник в разгаре.
Брички с гомоном вкатили во двор. Молодожены, дружки сошли с бричек и направились в дом, расселись за столом.
- Гости дорогие, продолжим наш праздник теперь с молодоженами, - произнес Федор Василенко, отец невесты. – Прошу наполнить рюмки. Пожелаем молодоженам здоровья и долгих лет жизни.
Выпили. За столами чавкали губами, раздирая вареную курятину руками, вытирая руки об заранее поданные полотенца. Пожилой мужчина, сидевший рядом возле дружка, грыз куриную ножку, по голому подбородку стекал на воротник желтый жир.
Антон с внутренним сожалением поглядывал на свою и Марусину ложку, связанные платочком, а также дымившуюся в обливной чашке лапшу. Ему хотелось есть, неприятно и глухо бурчало в животе. Весь день он и его Маруся за обеденным столом, а во рту мало что было из пищи, правило на свадьбе – молодоженам необходимо было меньше пить, есть, в противном случае можно было и не дотянуть до конца свадебного дня.
И снова, как дома у жениха, так и здесь, кто-то из голосистых прокричал:
- Горько!
- Го-рь-ко-о!- перехватили гости.
И снова Антон целовал влажные губы жены.
Далеко за полночь молодоженов провели в комнату, специально подготовленную для ночного отдыха.


XXV

Первые летние месяцы 1920 года были дождливые, а когда наступил август – ни одного дождя. Зерновые, казалось, еще вчера были зеленые, а сегодня нужно косить. Поспела рожь. Но не успели ее еще перевезти на гумна, как подошла и пшеница. На суглинистых местах, на пригорках желтел и сворачивался в трубку подгорающий лист, пересыхал, отживший свое, стебель.
Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое.
Лебиди косить решили немедля, нужно управиться до Спаса.
Косить выехали в пятницу. В косилке шла тройка лошадей. Правил лошадьми Степан. Хома с отцом ехал на телеге.
- Наконец, и про Медвин большевики вспомнили, - заговорил отец. – Прислали на этот год продналог немалый. Требуют зерно, мясо, сало, птицу. Говорят, местные коммунисты Буря и Голосной за голову взялись. Без помощи им не собрать этот продналог.
Хома молчал, он другое слышал от Антона Днипрова, от чего не может придти в себя. Большевики объявили мобилизацию. Казалось, конец войне, но нет. Под призыв попадет и его год рождения. Призовут его на войну большевики. С одной войны, а теперь попадет он на другую, какую только. Хома вспомнил Ульяну, дочь Днипровых. Решили они свадьбу сыграть после Спаса. Теперь можно будет думать о свадьбе после того, как он вернется с новой войны. Хома не сомневался, что его обязательно отмобилизуют.
Телега и косилка Лебидя въехали на поле. Соседи, вероятно, раньше приехали на свой участок, они успели его обкосить вручную косами, чтобы потом косилкой не мять стебло.
- Бог в помощь! – крикнул Федор Лебидь соседям.
- Благодарствуем! – ответил сосед. – Вы что-то припоздали.
- Успеем еще убрать. Наши женщины только к обеду приедут вязать снопы. Нужно, чтобы стебель до их прихода успел просохнуть.
Степан вместе с Хомой перевели свою косилку в рабочее состояние. Подмазали трущиеся и вращающиеся детали косилки гусиным жиром. В упряжке оставили две лошади. Третью лошадь Федор Лебидь выпряг из косилки, подвел к телеге, к сену, где уже, набивая щеки, стояла лошадь, выпряженная из телеги. Тянуть косилку лошади должны попарно, с периодической подменой.
- Ну, с Богом! – проговорил Федор. – Ты, Хома, помоложе, будешь вести лошадей, а ты, Степан, становись у косилки.
Хома, ведя лошадей, посвистывал, иногда свист прекращал, начинал покрикивать на нудившихся лошадей. Степан, упираясь серой от пыли ногой в перекладину, смахивал с косилки наметанные крыльями валы. Лошади, в кровь иссеченные мухами, крутили хвостами и не дружно натягивали постромки. Не только семья Лебидя и его соседи по участку, а по всей степи, до голубой каемки горизонта, копошились люди. Стрекотали ножи косилок, пятнилась валами скошенного хлеба степь. Передразнивая погонышей, свистели, выглядывая из своих нор, суслики.
- Еще два загона – и закурим! – сквозь свист крыльев и перестук косогона, крикнул, оборачиваясь Хома. Степан кивнул только головой, так как обветренные, потрескавшиеся губы трудно было разжимать. Он перехватил вилы, чтоб легче было метать тяжелые вороха хлеба. Порывисто дышал. Мокрая от пота грудь чесалась. Из-под рубашки тек горький пот, попадая в глаза, щипал, как мыло.
Хома, наконец, подвел лошадей к телеге, все трое, отец и два сына, закурили.
- Вот и наши идут, - глядя из-под ладони, проговорил Степан.
Жена Федора Лебидя, его дочь Катерина и жена Степана свернули с дороги и с сумками подошли к телеге.
- Рановато пришли, мы только десяток загонов прошли, - заговорил Федор Лебидь.
Жена ответила:
- Сегодня нужно бы управиться, так как с утра посыльный из волостной управы приходил. Собрание на завтра назначено. Председатель ревкома хочет побольше народа собрать. Представитель должен быть из Богуслава, “агитировать” о выполнении продразверстки.
- Так как завтра нужно продолжать уборку, я думаю, пойдет на собрание Хома. На это время я сяду на косилку, Степан за поводыря, - распорядился отец.

XXVI

5-го августа (по новому стилю 18-го) в село Медвин в помощь местному большевистскому Волревкому в делах практического решения распоряжений были направлены из центра четыре работника-комиссара.
Накануне было объявлено, что общий сход (собрание) селян Медвина состоится возле волостной управы в полдень.
4-го и с утра 5-го августа десятки посыльных обходили все хозяйские дворы с требованием быть на собрании.
5-го августа день был рабочий, многие отправились на уборку зерновых, а оставшиеся в селе, пошли на собрание без желания. Молодежь появилась на собрании с обрезами и другим вооружением под пиджаками. Собралось на собрании людей немного – душ 200. Среди них в стороне отдельной группой стояли Хома Лебидь, Антон Днипров, братья Василенко (Николай и Афанасий). Тут был подслеповатый Антон Петюх, но без бандуры, двое сыновей Соловей и Агей многодетной семьи Антипа Ступки.
В основном на собрание прибыли мужики, которые каким хватило места, сидели на лавках у входа в волостную управу, другие стояли.
Мужики безбожно чадили самосадом, пересмеивались.
- Поликарп, а ты помнишь собрание, которое было прошлого года осенью? Народа было, что и иголке упасть было негде, - обратился Куприян Хижняк к Сарапуке.
Сарапука ответил:
- То нужное было собрание. Решали то, о чем люди мечтали всю жизнь, делили землю.
- А сегодня для чего собрали?
- Агитировать будут за продразверстку, - вставил свою осведомленность находящийся рядом Николай Скрипник.
Хлеб разверсткой облагать? И пшеницу, и рожь – все заберут без разбора.
Шум затих, и все повернули головы к выходу: на крыльцо вышли свои местные коммунисты и приезжие.
Председатель ревкома Буря объявил, что собрание сегодня важное, жаль только, что мало людей прибыло на него. Однако собрание состоится, и он предоставил слово старшему из приезжей четверки.
Приезжий комиссар, отстранив Бурю, выступил наперед, достал свои записи, откашлялся, проговорил:
- Сегодня мы с вами обязаны решить, как лучше выполнить распоряжение большевистской власти.
Стал читать:
- Первое: Осуществить своевременную мобилизацию на фронт мужчин, рожденных в 1899 году. Второе: Обеспечить немедленное выполнение продразверстки. Третье: Как организовать сильную местную администрацию для борьбы с местной петлюровщиной.
Читал он по-русски. Местная молодь посчитала себя оскорбленной и начала задавать вопросы:
- Почему представитель читает по-русски, а не по-украински?
Представитель покраснел, вскипел и стал в непристойной форме ругаться и кричать:
- Это вам не петлюровщина, мы заставим вас забыть этот петлюровский язык, а научим вас говорить и понимать на большевистском – русском языке.
- Понятно, скоро все мы будем коммунистами, большевиками, будем заниматься агитацией, а кто в поле будет работать, - задал вопрос Куприян Хижняк.
Ответа не последовало.
- Ответьте нам, пожалуйста, почему такой большой налог? – спросил Сарапука. – Что, нужно у людей отобрать все, а мы, селяне, пропадай с голоду. Многим такой налог и оплатить будет нечем.
За представителя из центра выступил председатель Волкомзема Ива Голосной:
- Мы с вас душу вытрясем, а разверстку выполним.
Антон Днипров, как и Хома, были 1899 года рождения и подлежали мобилизации, и один из них задал вопрос:
- На какой фронт должна быть осуществлена мобилизация, ведь война уже окончилась?
Был ответ представителя:
- На Колчаковский – сибирский фронт.
- Это далеко от Украины, русские пускай там и воюют промеж себя, - спокойно высказался Хома Лебидь.
- Вы не только говорите по-петлюровски, но и мыслите по-петлюровски. Вам подавай независимость. Эту заразу мы будем искоренять. Мы знаем, какое число войсковых старшин вернулось с фронта, а на войне командиров не хватает. Вы, молодой человек, как Вас там зовут, - указал рукой на Лебидя.
- Хома Лебидь.
- Вы давно вернулись с войны, кстати, в каком звании?
- В большом, - ответил Хома.
- Я требую прекратить антикоммунистическую агитацию, - выкрикнул председатель ревкома Буря. – Центр распоряжается, мы выполняем.
Собрание и при наличии небольшого количества людей проходило шумно. Много было реплик со стороны присутствующих людей в адрес прибывших из центра, но конкретного ничего не было решено.
Местные коммунисты и приезжие комиссары не могли добиться от собрания единодушия в решении поставленных вопросов. Поставили в вину, что не принято решение, так как на собрание прибыло мало народа, был рабочий день, и перенесли собрание на второй день – на великий праздник Спаса.
Расходились с собрания в великом нервном напряжении и страхе, как одна сторона противобольшевистского настроя, так и другая – волостная администрация.
Противобольшевистский табор решил собраться вечером и обдумать свои действия на перенесенном собрании, когда соберется завтра большое число жителей села.

XXVII

Чудный летний вечер покрывал село, которое, зачарованное звездным небом, глубокой, добротной синевой разбросанных по холмам хат, утопало в только что зацветших подсолнухах. Вечер пах сыроватой дорожной пылью, созревающими садами, налитыми колосьями хлебом. Изредка скрипело спросонья дерево, или хлопало наземь возле покосившегося тына созревшее яблоко, или прокричит испуганная птица, и снова наступала тишина.
В доме Антона Петюха на свое заседание собирался актив села во главе со старшинами, которые вернулись домой с фронта. Дом Петюха давно был его друзьями облюбован как штаб противобольшевистского табора.
Вначале Антон Петюх играл на бандуре:

Солнце греет, ветер веет
С поля на долину,
Воду тронет, вербу клонит,
Сгибает калину.
На калине одиноким
Гнездышком играет,
Где ж соловушка скрылся?
Где искать – не знает.
Вспомнишь горе – позабудешь:
Отошло, пропало.
Вспомнишь радость – сердце вянет:
Зачем не осталось?

Вначале говорили пожилые, а потом молодежь. Говорили много и горячо. Обдумывали, как поступить завтра на собрании. Присутствующие знали, что молодежь на мобилизацию не пойдет, что население такой продразверстки, как объявлено, не сдаст, а вследствие всего этого в село обязательно пришлют большевистский отряд и начнутся экзекуции.
Старшины приходили к одному выводу. Нужно большевикам показать, на что способны селяне. Восстать против большевиков.
- Большевики пришлют свои отряды, и в порох нас сотрут, - высказался Иосип Доценко, который возвратился с царского фронта больным и никакому лечению не поддавался.
- И восстанем, красные придут, и не восстанем, не выполним наряд по мобилизации и сдаче налога, тоже красные придут, - разъяснил Антон Днипров.
- А что делать? Как быть?
- Обороняться! – ответил Хома Лебидь. – Продержимся несколько месяцев, а там придут войска Петлюры и помогут.
- Где эти войска Петлюры? – произнес кто-то из взрослых мужчин.
- Можно было бы наладить контакт с поляками. Но и польская армия 11-го июня оставила Киев, сейчас у нее плацдарм где-то на Волыни. Вместе с поляками и части Петлюры. Будем надеяться, нас не оставят. Нужно для связи послать надежного человека, - сказал Антон Днипров.
- Как народ отнесется к восстанию, воевать будет? – поинтересовался Лебидь.
- За свое село молодежь, да и взрослые воевать станут, - ответил Николай Василенко.
- А чем воевать? Где взять оружие, боеприпасы? - произнес кто-то из старших.
- Кто имеет оружие, придет защищать Медвин со своим, остальным будем в бою доставать.
Присутствующие пришли к согласию, что, объявив восстание, медвинцы смогут продержаться несколько месяцев собственными силами, не допуская к себе большевиков, а после подойдет помощь, либо поляки, либо войска петлюровской армии. На основании этого и было решено поднять восстание в Медвине, и на следующем собрании, которое должно было быть продолжено по требованию прибывших работников-коммунистов из центра, арестовать местных и прибывших коммунистов, объявить Медвин на военном положении, провести мобилизацию всех молодых и способных носить оружие.
Здесь же на заседании  наспех был оформлен повстанческий штаб – Повстанком во главе с сотником Хомою Лебидем, как атаманом восстания, начальником штаба Николаем Василенко, комендантом Медвина сотником Николая Глазко, начальником контрразведки и разведки сотником Днипровым, руководителем пропаганды Антоном Петюхом.
Разошлись с заседания под утро, и тут же были разосланы связные к бойцам, которые должны быть готовы на собрании выполнить команды Повстанкома.

XXVIII

На Спас, 6-го августа, на собрание прибыло около 500 человек. Среди них, не менее, полсотни молодых людей со спрятанным под пиджаками оружием, (пистолетами, обрезами).
В комнате председателя Волревкома еще с утра началось заседание, приехавшие комиссары и местные коммунисты не могли прийти к единой точке зрения, а, следовательно, и не начиналось собрание. Заседание комиссаров и коммунистов окончилось во втором часу дня, следовательно, с опозданием началось общее собрание. Открыл его, как и вчера, председатель Волревкома Буря, а первое слово взял представитель приехавшей четверки комиссаров-коммунистов. Доклад свой он начал с плохой характеристики настроения населения села и в матерщиной форме начал грозиться, что советская власть сумеет угомонить местную петлюровщину. Дальше он начал читать распоряжения о мобилизации, особенно заострил внимание – наказания ждут тех, кто этого распоряжения не выполнит.
Однако дочитать до конца распоряжение ему не дали. Группа молодых людей, которая незаметно обступила крыльцо, на котором находилось несколько местных коммунистов и приехавших комиссаров, по команде раскрыли пиджаки и из-под них достали оружие. Старший группы прокричал комиссарам:
- Руки вверх!
Бойцы направили на них обрезы. Комиссары подняли руки и тут же с их карманов были забраны пистолеты. Несколько молодых парней через входную дверь, которая выходила на крыльцо, бросились внутрь здания к комнате председателя Волревкома, где находилось еще несколько коммунистов. В доли секунды и находившиеся в здании были разоружены. Всем объявили, что они арестованы и закрыли в “холодной” (карцер для арестованных при волостном правлении), и выставили возле них надежную охрану.
Собрание селян дальше проводили уполномоченные Повстанкома Медвина.
Теперь на собрании уполномоченные зачитали указ Повстанкома, в котором они объявили о восстании, о назначении атамана восстания и коменданта Медвина, о мобилизации бойцов.
Повстанком призвал всех жителей села как одному стать на защиту своего села.

XXIX

Штаб Повстанкома разместился в помещении зажиточного еврея Ковалевского, рядом с базаром. Вокруг села на всех дорогах были расставлены наблюдатели и оборонные посты.
Связь Медвина с окружающими селами была прервана. Шла жаркая работа штаба. Так как по окружающим селам была прервана связь, направлялись посыльные.
В каждой хате в узком кругу шли свои разговоры и предположения, что дальше будет?
Много пожилых людей, которые побывали на войне и в немецком плену, хотя и не принадлежали к активу села – “молодых”, но были более внимательными “местными политиками” – не одобряли этой акции. Но было уже поздно. Дело решено! Медвин объявил войну советской власти. Страх окружил многих за будущее.
Был объявлен указ: никому из села не выходить и не выезжать, никому от мобилизации для обороны села не уклоняться. За невыполнение указа назначалось суровое наказание.
Разрешено было свои поля обрабатывать, но далеко от села не отъезжать, скотину пасти возле села.
На случай приближения красных отрядов в церквах с больших колоколов будут подаваться сигналы с перерывом по одному удару; на случай пожара - с перерывами по три удара; на общие сельские собрания – с перерывами по два удара.
Когда будут услышаны сигналы с перерывами по одному удару, оповещающие приближение красных отрядов, то все селяне должны немедленно возвращаться в село сами и возвращать свой скот.

XXX

На утро 7-го августа в селе стало известно, что ночью все четыре комиссара-коммуниста, а также свои местные коммунисты были расстреляны без суда и следствия по приказу Повстанкома.

XXXI

Только на следуюший день Хома Лебидь появился дома. Отец со Степаном уехали на поле косить пшеницу. Дома только мать и сестра Катерина. Хома пришел не один, при нем уже был приставлен ординарец, это был молодой парень в морской форме, даже в бескозырке с лентами. Ординарец был крест накрест перевязан лентами с патронами и с винтовкой на плече.
Ординарец остался на улице, Хома вошел в дом. Катерина вышла ему навстречу из спальни, протерла руками глаза.
- Как дела, соня? – спросил ее Хома.
- Не соня я! – ответила Катерина. – Допоздна с соседним парнем сидели, разговаривали о делах сельских.
- А что, мы имеем взрослых соседских парней, которые умеют о политике рассуждать?
- Есть.
В горницу вошла мать.
- Ой, сыночек пришел! А здесь такое говорят.
- Что говорят, мать?
- Тебя атаманом избрали. Вы образовали какой-то Повстанческий комитет. Воевать собираетесь.
- Правильно говорят, мать.
- А оно тебе нужно? Ведь убьют.
- Убьют, так в Медвине похороните. А так меня по мобилизации отправят в
Сибирь, чужие хаты оборонять. Убьют на чужбине.
- А, может, все обойдется?
- Хорошо бы.
- Ой, что я все говорю. Ты ведь еще и не завтракал? Отец со Степаном рано ели, поехали в поле. Я тут галушек наварила с салом. Я сейчас соберу стол.
- Мама, стол собери на двоих, со мной еще человек. Ординарец на улице.
- Хорошо! Я сейчас, сынок.
Мать отправилась на кухню.
- Катя, зови в дом парня, скажи, завтракать станем, - попросил Хома сестру.
В горницу вошел ординарец Хомы. Мать всех пригласила за стол. Сама перемешала в миске сало с галушками и сама села рядом на стул. Мужчины стали есть.
- Ну, как галушки, - спросила мать.
- Настоящие, - похвалил ординарец.
Мать лукаво усмехнулась.
- Что ни сварю и как ни сварю, мою еду всегда хвалят.
- Мамины галушки, правда, очень вкусные.
- Особенно, если ты завтракал только вчера, - заговорила Катерина.
- Спасибо вам за галушки, - благодарил по окончании еды ординарец, вылезая из-за стола.
- Мне бы поспать минут десять, - потягиваясь, высказался Хома.
- Ну, так ложись в кровать и поспи, - предложила мать.
- Я на улице, на скамейке, буду ждать, - сказал ординарец и вышел из дома.
- Минут десять полежу, - сказал Хома и направился в спальню. – Поднимите потом меня.

XXXII

В штаб Повстанкома с оружием прибыло на более 300 человек, остальные пришли без оружия.
Начались поиски оружия там, где указывали селяне. Однако не везде в указанных местах оно находилось. Указанные места были пустые.
Таким образом, Повстанком Медвина имел в своем распоряжении лишь 3 пулемета (два пулемета “Максим” и один ручной пулемет “Люис”), а также около трехсот винтовок.
Патронов для них было обмаль, резервов тоже не было.
По мобилизации на оборону села было собрано около тысячи человек, всем приносили повестки о мобилизации. Половина бойцов была без оружия.
Отмобилизованных распределили по отдельным сотням, которые формировались при штабе. Командирами были назначены бывшие фронтовики. Каждой сотне назначался сектор обороны на окраине села.
Оружие должны были передавать один другому при смене вахты, а патроны очень беречь.
По селу поехали телеги собирать продукты для штаба и бойцов. Телеги возвращались до верха нагруженными хлебом, салом, яйцами и другими продуктами.
В штабе возникли вопросы о накоплении оружия. Разрешено было провести вооруженные тайные “вылазки” туда, где были оборонные и оперативные военные отряды большевиков, и в другие места, там, где можно было получить оружие.
Были посланы уполномоченные в соседние села с просьбами мобилизовать оружие и боевиков, которые смогли бы придти на помощь Медвину. Специальные уполномоченные были посланы в села Синицыно и Саварка, которые принимали участие в восстании 1919 года, где, вероятно, должно быть оружие и остаться повстанческие настроения. Однако эти просьбы не давали больших результатов. Прибыли только небольшие группы бойцов из ближайших сел – Дмитренок, Гуты, Хижинец, Боярки. Но и это прибавило еще какую-то сотню вооруженных бойцов.

XXXIII

Ночью небольшой отряд медвинских повстанцев напал на Лучанский сахарный завод, разоружил там большевистскую охрану, захватил оружие и патроны. Возвращаясь в Медвино, они еще захватили четырех заложников.
Эта акция медвинцев насторожила в округе всю большевистскую администрацию и все большевистские военные отряды, так как 5-го, 6-го, и 7-го августа в течение трех дней не было с Медвином связи, и что там творилось, было мало, что и кому известно.
После разоружения большевистской охраны Лучанского сахарного завода особенно забеспокоился большевистский военный штаб в Тараще и Белой Церкви. На ноги был поднят штаб в Киеве.
Из Киева дано распоряжение Таращанской большевистской военно-оперативной группе сделать военную разведку в Медвине и определить, что там делается.
Ночью 9-го августа 1920 года небольшой большевистский отряд, обойдя незаметно охранные посты медвинских повстанцев, прошел в село Медвин до Успенской церкви (2 километра вглубь). Повстанцы немедленно выслали против большевиков свои группы. Жестокая перестрелка продолжалась часа два. Большевики успели ограбить несколько хат, убить двоих селян на их дворах, сжечь подворье священника Левандовского.
Двое из отряда большевиков были убиты, остальные отступили в направлении Таращи. Проникновение большевистского отряда вглубь деревни подстегнуло Повстанком серьезно обратить внимание на вопросы начатой ими акции, особенно укрепить линию обороны Медвина.
Продолжал Повстанком искать вооружение. 10-го августа медвинские повстанцы атаковали большевистскую охрану администрации в Стеблеве и захватили там некоторые виды вооружения. Но это была последняя возможность получить оружие. Начались активные действия по обороне Медвина.
По распоряжению из Киева многие близлежащие к Медвину большевистские отряды и военно-оперативные вооруженные группы были отмобилизованы, и оправлены в распоряжение штаба в Таращу.
От Таращи до Медвина были наиболее удобные подступы – открытое поле. С других сторон Медвин окружала лесистая местность.
Объединенные таращанские большевистские отряды в течение двух недель через каждые день-два проводили операции военного наступления с целью захвата Медвина собственными силами и ликвидации восстания.
В этих операциях всегда принимали участие несколько сот большевиков, хорошо вооруженных легкими и тяжелыми пулеметами. Однако каждый раз, когда повстанческая разведка доносила Повстанкому о движении большевистских отрядов к Медвину, в двух церквах Медвина большие колокола били на сполох. С полей народ бежал к селу, а в селе все, кто имел какое-нибудь вооружение, а многие с вилами, косами, спешили на окраину села в окопы к вооруженным винтовками повстанцам.
Медвинцы на окраине своего села имели удобные природные позиции – овраги, канавы, с которых удобно было обстреливать врага, который размещался в открытом поле.
После нескольких часов сильного большевистского огня из винтовок и пулеметов и редких, но больше прицельных выстрелов повстанческих бойцов, большие массы людей, которые были вооружены вилами, косами, топорами, делали броски из окопов, создавая иллюзию большой массы вооруженного войска, начиная издали, широким полукругом, обходили большевистские отряды со стороны. Такие операции медвинцы проводили к тому, что большевистские отряды после несколько часовой стрельбы начинали отходить назад, а медвинцы, осчастливленные легкой победой над врагом, возвращались в свое село, воображаясь мнением, что они есть непобедимы. Забывали о том, что большевики на это время уже захватили всю Украину.

XXXIV

На занятых территориях Украины большевики имели небольшие местные оперативные войсковые группы, которые состояли в большинстве случаев из местных охранных отделов. Большая часть их войска была занята военными действиями на польском и врангельском фронтах. Медвинцы их мало волновали своей войсковой силою, но им не давала покоя сила пропагандистского значения восстания в Медвине. Реально большевики только внешне оккупировали Украину, еще не укрепилась на местах власть. Везде, на каждом шагу у них возникали конфликты с местным населением. Украинские повстанцы были загнаны в подполье, но в отдельных районах они еще действовали сильно: в Холодном Яру, на Чегиринщине, на Умани (Дерещук), на Таращанщине (Мартыновский), на Звенигородщине (появился Квитковский) и так далее. У местного населения было много припрятанного вооружения. Медвинская искра могла легко перекинуться на окружающие районы и разжечь огонь восстания, а большевики не имели сил и времени, чтобы с ними бороться.
Поэтому идейно-пропагандистское значение медвинского восстания начало волновать не только киевский большевистский штаб, а даже Москву. Следовательно, военный нарком Троцкий на одном из военных заседаний говорил:
- Медвин – это петлюровское гнездо, которое мы вынуждены жестоко подавить.
Таким образом, на конец августа большевики, покончив с польским фронтом и получив от Польши перемирие, начали перебрасывать свои войсковые соединения на врангельский фронт в Крым. Этим соединениям Троцкий и дает задание – ликвидировать медвинское восстание.
Для подавления медвинского восстания от Троцкого пошло распоряжение повернуть дивизию, которая направлялась в Крым на Медвин. Дивизия была передана временно в распоряжение местного большевистского штаба по борьбе с медвинским восстанием, который имел свой план ликвидации восстания.

XXXV

Большевистская дивизия была подведена под Медвин со стороны Таращи, откуда должны были наступать главные ее силы (два полка). Остальные силы дивизии должны наступать со стороны Богуслава и Корсуня. Наступление было назначено на 27-е августа с утра, но по неизвестным причинам главные силы, которые шли от Таращи, и силы, которые шли от Богуслава, задержались, и под Медвин прибыли только под вечер, а те силы, что подходили от Корсуня, прибыли раньше – в назначенный час.
В 8-м часов утра этого дня от села Дмитренки по корсуньской дороге охранные отделы повстанцев обстреляли большевиков. Немедленно на этот же участок была переброшена большая часть отделов повстанцев с других участков. В коротких боях, в которых медвинцы занимали выгодные позиции, размещенные в садках, под названием Хабни, военные части большевиков были легко отогнаны к селу Сидоровка. Медвинцы далеко ушли от своего села и только в 6-7 часов вечера возвращались домой с триумфальной победой. Но в селе их встречали с невеселыми новостями. К селу от Таращи подошли большие силы большевистского войска и обогнули его на поле полукругом по Таращанско-Лысянской дороге. На завтра, вероятно, назначен решающий бой за Медвин. Следовательно, с вечера этого дня большевики не сделали ни одного выстрела.

XXXVI

Не спали в эту ночь перед решительным боем за Медвин почти все медвинцы. Летняя ночь была теплая и душная, как бывает  в пору уборки урожая. Низкие густые тучи предвещали дождь… Никто и не собирался спать. Господствовала необычайно неподвижная тишина. Собаки и те предчувствовали это тяжелое настроение и завтрашнюю трагедию села, так как в том настроении всю ночь не обзывались. Петухи и те перед утром не пели.
Над всеми навис вопрос – что завтра будет? Останемся ли живыми? Может, это последняя ночь? Все чувствовали, что расправа будет очень жестокой. Все в это время были безрадостны и полагались только на Божью волю. Казалось, что и Повстанком тоже был в таком безрадостном положении, потому что ни одного указания или призыва к населению, как это проводится при таком случае, не было. По селу ночью виделись только группы бойцов, которые тихо продвигались в том или ином направлении к линии фронта, где завтра будет решительный бой.
Так незаметно в страшном напряжении без всяких особенных действий прошла ночь, и пришло утро.
На линию фронта в лежащую людскую цепь кто-то принес переписанную для заговора молитву:
- Помни одно: хочешь живым быть, из боя целым выйти, про себя произноси эту молитву. Прочитай и соседу передай, - прошептал один из бойцов, передавая по цепи молитву.
- Поможет, - произнес сосед и начал читать переданную ему молитву: - “Защити меня, раба Божия, золотым щитом от сечи и от пули, от пушечного боя, ядра, и рогатины, и ножа. Будет тело мое крепче панциря. Аминь”.
Закончил читать, передал рядом лежащему соседу. И пошла молитва по цепи.
В селе никто этого дня не собирался в поле. Подоенные коровы оставались дома, их не собирались выгонять в поле на выпас. Из хат выносили ценные вещи и одежду, прятали по кустам или закапывали на всякий случай где-то в погребах или на огородах.
Однако, не выгоняя скотину на выпас в поле, ее выпускали из сараев в загороженные подворья или привязывали в садках возле деревьев на случай пожара.
Женщины с маленькими детьми волновались: где им деться и где спрятаться. Одни собирались бежать с детьми  к лесу, а другие – прятаться в кустах по ярам. Вся молодежь была на линии оборонительного фронта. Старики не знали, что им делать – идти и себе к линии фронта, или прятаться с женщинами и детьми по погребам, или тоже бежать к лесу.

XXXVII

Возле Медвина в 9-ом часу утра загорелась Лукьянова мельница, которая находилась на самом высоком месте возле Медвина, на Савур-могиле, возле Таращанской дороги. Послышался взрыв гранаты. Это был сигнал к бою. И бой начался. Затарахтели винтовки и пулеметы. Посыпались пули по линии фронта обороны, где сидело повстанческое войско. Пули долетали до села, летели между хат, были случаи, пули попадали в окна, ранили скотину, на которую теперь никто не обращал внимания. Женщины с детьми прятались по погребам.
От Таращанско-Лысянской дороги, близко к главной линии фронта, там, где разразился главный бой за Медвин, все люди с малыми детьми оставили свои хаты и через все село бежали в направлении к лесу Довгенький и дальше к селам Хижницы и Щербашенцы. Бой разгорался. Большевики чувствовали слабый огонь со стороны повстанцев, которые имели ограниченное количество патронов. Повстанцы начали не по своей воле отодвигаться ближе к селу. Достигнув села, большевики подбегали к крайним дворам, поджигали хаты, сараи. Возникший пожар распространялся по селу, он все больше и больше наводил страх среди населения. За несколько часов все село ближе к фронту горело. Повстанцы, обороняясь, осторожно отходили ко второй половине села Медвина в направлении лесов.

XXXVIII

Где-то около 2-х часов дня по Богуславской дороги возле садка, который назывался Круглик, появился разъезд большевистской конницы. Это была разведка, большевики искали возможность напасть на село с другой стороны, чтобы перекрыть повстанцам пути отступления и этим загнать их в окружение. Разъезд обстреляла группа повстанцев, которые держала тут оборону.
В то время из села Гуты и Дмитренок подошло около 25-ти вооруженных бойцов на помощь повстанцам. Ими командовал бывший матрос Мусий Шестак. Они объединились с медвинцами. Мусий Шестак повел объединенную группу повстанцев лесом и вывел на поле за Кругликом. Там в долине спешенная конница большевиков, человек около 120-150, готовилась к атаке на Медвин по Богуславской дороге, чтобы препятствовать повстанцам отступление. Несколькими залпами группа Мусия Шестака рассеяла отряды большевистской конницы. Большевики отошли и укрылись в лесу бывшей экономии Дибровке. А в это время от села Исайки большевистская артиллерия стала обстреливать группу Мусия Шестака, который вынужден был из чистого поля немедленно отступить к лесу. Послышались длинные выкрики – “ура-а-а”. Это большевистская лава, которая сдерживала здесь фронт, пошла в атаку штурмовать село Медвин. Повстанцы, отстреливаясь и удерживая большевиков, и с этой стороны села медленно отступали к Медвину в направлении Салатинской и Миколаевской улиц  до леса Довгенький. Большевистская конница, удерживаемая группой Мусия Шестака, продвинулась по Богуславской дороге до центра только тогда, когда повстанцы отступили.
Большевики продвигались фронтом по всему селу, заглядывая во дворы и погреба, и остерегаясь засад повстанцев. На них красноармейские балахоны были развернуты назад, чтобы этим отличаться от повстанцев. К ночи они достигли Салатинской улицы и тоже на этой улице начали поджигать дворы.
День клонился к вечеру, и большевики возвратились за село на свои исходные позиции, побаиваясь контрнаступления повстанцев. Но повстанцы уже не имели сил воевать с такой массой большевистского войска, и ушли в лес.
После 9-ти часов вечера выглядело такое зрелище: все село вокруг горело, горели хаты, сараи, горела в стойлах скотина, где ее не успели или забыли выпустить. Никто того страшного пожара не тушил. Низкие дождевые тучи над Медвином были красные, они бросали отблески этого пожара за десятки километров вокруг, наводя и на соседние села страх большевистской расправы. Казалось, что какое-то необычайно дьявольское животное, все красное, с огненными языками и огненными зубцами раззявило свою пасть над селом Медвином и пожирало все – людей и их веками нажитое имущество, а также их души. Образ этого животного был символом прихода новой власти, которая не только завладела Медвином, а и всей Украиной.

XXXIX

В селе было тихо. Нигде ни одного звука, ни крика, снова, как и прошлую ночь, даже лая собак не слышно. Тихо догорали хаты и дворики, временами притихая, потом снова разгораясь, напоминая собой проблески большой молнии. Молодежи этой ночью в селе не было.
Медвин переживал вторую смертельную ночь, а его выжившие жители ждали завтрашнего дня – дня большевистской расправы над незащищенными жителями.
Хома Лебидь в эту ночь решил навестить своих родителей. Его отец после невеселого ужина закрыл изнутри двора калитку и вернулся в дом. Вдруг во дворе забеспокоилась собака. Отец вышел обратно из дома, подошел к глухому забору, приложил к нему ухо, ничего с другой стороны не услышал, однако спросил:
- Кто там?
- Это я, отец, - просочился в замочную скважину тихий голос Хомы.
Отец загремел железом, открыл калитку, через которую боком, боясь задеть отца, осторожно протиснулся Хома, а за ним и его ординарец. От Хомы несло порохом и гарью, словно он не один день, а месяц, пролежал на передовой фронта.
- Добрый вечер, - произнес Хома.
- Пойдем в дом, - пригласил отец. – С вами нет больше никого?
- Нет! – за Хому ответил ординарец, поправляя свою матросскую форму.
Оставив ординарца на страже, Хома и его отец вошли в дом. В комнате отец сел за стол, а Хома робко потоптался по свежевымытому полу.
- А мать и Катерина, где? – спросил Хома отца.
- Спят на своей половине.
Хома сел на лавку.
- Повоевали, сынок? А что дальше?
- Загнали коммуняки нас в лес. Сами, думаю, туда не сунутся. В лесу против них
каждое дерево вооружено.
- А дальше что?
- Штаб Повстанкома отправил Днипрова на запад искать Петлюру, надеемся, с ним подойдет помощь, придет наша украинская армия.
- Эх, сынок, это только надежды, дойти бы до Петлюры Днипрову.
- Может, повстречает на своем пути другие отряды. Нам любая нужна помощь.
- Затеяли вы, сынок, немыслимое, постреляют вас большевики.
- Может быть. Но мы не безмозглая скотина, за которую нас считают. Мы должны отстаивать свои права.
В горнице появилась мать.
- Ты пришел, сынок, а мы все передумали! Боялись, чтобы не убили тебя.
- Добрый вечер, мама. Пришел, но не надолго: взять немного продуктов и увидеться с вами. Советы обиды не прощают. Что будет завтра и потом – неизвестно. – Обратился к матери: - Мама, собери что-нибудь, я должен торопиться, чтобы быть до рассвета в Повстанкоме, который находится в Довгеньком лесу.
- Плохо, очень плохо, - вырвалось у отца.
- Папа, мы мужчины и рождены для того, чтобы воевать. Я буду присылать вам известия, где буду находиться.
Взяв из материнских рук авоську, Хома, поцеловав ее, обнялся с отцом.
- Крепись, сынок, - шептал отец своему сыну. – Крепись. Правда – придет.
Хоме хотелось много сказать отцу о действиях Повстанкома, что они с военной стороны были авантюрные и самоистребляемые. У Повстанкома не было никакой технической базы для проведения такого восстания. Было только три пулемета с небольшим запасом патронов для них. Повстанком даже не знал о количестве винтовок. А винтовок, пригодных для ведения боя, было тоже не больше 300 единиц, а остальные от бесхозяйственного сохранения в земле, оказались для стрельбы непригодные.
Само восстание началось стихийно. Никакой организационно-подготовительной, политико-пропагандистской работы, как среди местного населения, так и в окружающих селах, которые тоже дышали одним духом с Медвином, не велось. Медвинцев своевременно никто не поддержал, только небольшие группы бойцов из соседних сел приходили на помощь Медвину позже и по собственной инициативе. В распоряжении Повстанкома не было даже печатающей машинки и призвания к населению соседних сел, письма писались чернилами от руки.
Хома, прощаясь с отцом и матерью, только и ответил:
- Ладно. Двум смертям не бывать. Вероятно, так угодно Богу, - еще раз облобызав отца, ушел из дома.

XL

На второй день (29-го августа) большевики снова сплошным фронтом начали наступать на Медвин, но теперь не протии вооруженных медвинцев, а против необороняемых стариков, женщин, девушек, против женских сундуков с их бедными достатками. В этот день большевикам уже никто не угрожал. Это был один из трех дней, позволяющих большевикам грабить побежденных. Красноармейцы заходили в каждую хату и переворачивали все вверх дном. Для “проформы” искали бандитов, но от каждой женщины и матери требовали золота, угрожали им, что если найдут сами, то на месте расстреляют всю семью.
Женщины не имели возможности мешать им в своих поисках, и большевики искали. Перекидывая постель, выкидывали все из сундуков, переворачивали все в каждом углу, высыпали из мешков зерно на землю в поисках там “бандитов”. Молоденьких женщин тут же при детях насиловали. Более ценную одежду или другие вещи (часы, музыкальные инструменты и т.д.) забирали с собой.
До 2-3-х часов дня быстрым пересмотром дворов, которым было осмотрено все село, большевистское войско собралось на базарной площади в центре села возле школы, где в то время находился их штаб и обоз. На эту площадь они приносили все награбленное, каждый большевик имел свое место на телеге, куда он приносил и укладывал свои “военные трофеи”. Руководил карательной экспедицией комиссар Василий Иванушкин. В своем дневнике он пометил: “Медвин взят боем, сожжено 600 дворов и одна церковь, расстреляно в бою первого дня и второго около 6-ти тысяч “бандитски настроенных медвинцев”, собрано для пополнения запасов войску немереное количество продуктов, в том числе ценного для еды соленого сала, большое количество было реквизировано одежды, в том числе и обувь для предстоящей зимы”.
Пометка записана размашистым почерком и, вероятно, была подготовлена для доклада наверх. Написана просто, не задевая совести автора, что расстрелянные такие же люди, как он сам, но люди, которые не хотели идти в добровольное большевистское рабство.
Медвин показал большую стихийную силу украинцев – и в тоже время ее фатальную слепоту и раздробленность. Медвин был как остров. И каждое село, и каждый город, и каждая группа и личность в украинском море – это робинзонов остров. Они все подобно этому острову. У них общая история, общая психика, но не было ни единой организации, и тем более, очень слабый политический инстинкт. Можно утверждать, что в 1920 году пара сотен таких медвинцев растащили по косточкам новую большевистскую империю, если бы были объединены организацией и программой.

XLI

Еще три дня, пока в селе стояла вся большевистская дивизия, по всему селу бегали отдельные группы большевиков на лошадях и пешие, продолжали грабить, выискивая хаты побогаче, где можно побольше найти “трофеев”.
В одну и ту же хату заходили эти группы много раз и каждый раз по-новому все переворачивали и пересматривали, и добивались того же “золота”. Кто из девушек или молодых женщин остались в селе, то прятались где-то в погребах, ямах или соломе, в сохранившихся сараях, но и там было трудно прятаться от зоркого ока большевиков. Женщины с детьми продолжали и дальше сидеть в погребах, спасая себя от насилия, защищая себя своими детьми. Хаты целыми днями были пустыми с открытыми дверьми и окнами, которые в большинстве были побиты.
Три дня люди не пытались прибирать все разбросанное по хатам, так как каждый раз насильники врывались в хату, перебрасывали все по-новому, а так – разбросанное имущество было меньше привлекательно для неисчислимых собирателей “трофеев”.
Ульяна Днипрова с матерью в первый день грабежа находилась возле хаты. К хате прибежало несколько грабителей и один из них, поднеся ко рту матери ствол винтовки, начал грозить, что убьет, если она, старая кляча, не скажет, где у них спрятано “золото”. Мать обомлела, упала полумертвой на землю. Тогда грабители взялись за Ульяну.
- Говори, падаль медвинская, где прячете золото? – наставил ствол винтовки на Ульяну один из грабителей.
- Нету золота, - заплакала Ульяна.
- Не реви! – прокричал тот же грабитель. – Тащите ее в сарай и посмотрите, какая она женщина.
- Может, повезет, что и девушка, - загоготал второй.
Двое грабителей-красноармейцев вцепились в руки Ульяны. Потащили в сарай.
- Не надо, не надо! Мама, помоги! – рыдала Ульяна.
Однако ее втащили в сарай, и за ними захлопнулась дверь. Крик Ульяны слышался еще некоторое время, потом затих.
Пришедшая в себя мать, когда грабители оставили двор, нашла Ульяну в сарае изнасилованной и мертвой.
Три дня мать просидела в перепуге с мертвой Ульяной. Никак не могли ее вытянуть из сарая соседи. Мать не кричала, не плакала, только крестилась.

XLII

Военком полка Ивашов не успел еще отойти ото сна, хотя часы показывали уже одиннадцать, прямо, не одеваясь, с кровати крикнул адъютанту:
- Василий!
В хате, где квартировался военком, было тихо.
- Дома есть кто? Василий, ты где? – повторил громче военком свой вопрос.
Тишина. Военком спустил ноги с кровати, встал во весь рост, стал одеваться. Скрипнула дверь.
- Василий, ты?
- Вы уже проснулись? – спросил адъютант.
- Завтрак уже прошел?
- Давно.
- Я вчера в компании не буянил?
- Нет, но пили много.
- Ладно. Тащи сало, лук, хлеб. Перекушу.
Адъютант принес большой, толстый кусок соленого сала и с ним лук, хлеб.
- Сало, вероятно, со спины? – сострил военком. – Давай, отрежь кусок. Только не мелочись. Хлеб отрежь.
Не умываясь, не освежая лицо, не бреясь, военком сел за стол. Взял побольше кусок хлеба, положил на него такой же кусок сала.
- Васька? А ты знаешь, как хохлы сало едят? – задал адъютанту вопрос военком.
- Не знаю.
- От, смотри на меня. Хлеб они суют в рот, а в то время носом отодвигают сало, воображая, что хлеб кусают с салом. – Сало отодвинул носом, хлеб откусил. Начал жевать хлеб и продолжал разговор. – Сухо как-то. Мы не хохлы и давай сделаем наоборот – сало откусим, а хлеб отодвинем носом. – Проделал и этот вариант.
Адъютант хотел рассмеяться, но только улыбнулся, так как в хату ворвался вспотевший боец. Он настолько запыхался, что в первые минуты не мог ничего выговорить, только тряс головой.
- Да что такое? – не выдержал военком. – Говори толком!
- Наши жидов бьют! – выдохнул боец.
- Где? – глухо спросил военком.
 - В местечке, они там скученно живут.
- Зачем бьют жидов, ведь они не участвовали в восстании. И, кажется, уже четвертый день, как мы разбили “бандитов”. Пора и остановиться.
- Лошадь седлать? – спросил военкома адъютант.
- Седлай, седлай, пока я сало доем по-нашему, по-русски. Для охраны пару красноармейцев возьми, - прокричал он выходящему из хаты адъютанту. Когда военком со свитой спускались вниз по улице Волчья гора, у просторного без ворот двора они услышали оглушительные женские причитания, плач детей и злобные выкрики приземистого, широкоплечего красноармейца.
- Не дам, не дам! Я кожу до мяса протерла, пока пряла да ткала. Дети вон голые ходят! – высокая, худая женщина в небеленой сорочке и юбке цепкими пальцами вцепилась в отрез холста, который не выпускал из рук озверевший боец.
- Отдашь, стерва, отдашь!
- Убей, не отдам! Дети, зовите людей. Спасите, люди добрые!
- Я тебя спасу! Я тебя позову! – красноармеец рванул холст, сверток выпал из рук, покатился веселой дорожкой по зеленой траве.
Женщина ничком упала на полотно, и ее сразу окружил выводок белоголовых заплаканных ребятишек.
Боец боком, как ворон, обошел их и вдруг выпрямился.
- Ах ты, зараза шестидюймовая.
В воздухе струйкой блеснул обнаженный клинок, и женщина в ужасе закрыла глаза, прижавшись к земле.
Но красноармеец и не взглянул на нее. Кошачьими прыжками он бросился к хлеву, возле которого спокойно стояла низкорослая, худая корова с отвисшим, тощим подгрудком и грустными влажными глазами.
Женщина закричала не своим голосом и, заломив руки, бросилась наперерез, но было уже поздно.
Тонко свистнула сталь, и кровь из коровьей шеи брызнула вверх, а затем струйкой хлынула на траву. Корова ткнулась рогами в землю, покачнулась и, неловко оседая на передние ноги, рухнула.
- Вот тебе, ведьма с Волчьей горы! – красноармеец покосился на хозяйку и вытер клинок о траву.
Женщина со стоном обхватила руками голову и опустилась на колени.
За действиями во дворе без всякой тревоги спокойно смотрели военком Ивашов и его свита.
- Как рубанул! Чистая работа! – заметил адъютант.
- Позови ко мне его, - распорядился военком.
- Кто таков?
- Красноармеец Петров!
- Вот что, красноармеец Петров, заканчивай свои упражнения, я жду тебя в девятнадцать часов в штабе.
- А холст?
- Я же сказал, заканчивай!
Военком и свита поскакали в направлении местечка, где проживали евреи. Там его ожидала поярче картина мародерства.
Красноармеец спокойно подошел к холсту и стал по-хозяйски скатывать его. Теперь ему никто не мешал – женщина не поднималась с колен. Военком уехал.

XLIII

Военком Ивашов со свитой подъехал к месту компактного проживания медвинских евреев. Почти из каждого дома неслась солдатская матерщина, крики женщин, плач детей.
Погром был в самом разгаре. Красноармейцы восстанавливали утраченные в сабельных рубках нервы.
Военком от увиденного переменился в лице. Наверное, вспомнились ему черносотенные погромы, пьяные рожи бандитов над царскими хоругвями. Нет больше хоругвей, вьются теперь на ветру красные кумачовые стяги – только что изменилось.
Из ближайшего дома с тюками, набитыми до завязки, вышли два красноармейца.
- Вы что творите? – крикнул на них военком.
- Несем то, чем “сара” (еврей на местном жаргоне) поделился.
- Такую вашу мать! – выругался военком. – Верните вещи хозяевам.
- Та тут жиды живут. Приказано хохлов не трогать.
В соседнем доме послышалась стрельба. Ивашов махнул рукой, поехал к дому, где стреляли, слез с лошади, пошел в дом. За ним пошел адъютант.
На полу лежали мужчина и женщина, заложив руки за голову. В углу сидела в страхе их дочь.
- Иуды, говорите, где золото прячете? Расстреляю всех, дочь вашу в первую очередь! – истерично кричал красноармеец и выстрелил из нагана. Пуля прошла рядом с девочкой и углубилась в стену.
- Оставить мародерство! – прокричал военком. – Васька, забери у него наган! – скомандовал адъютанту.
- Как? – удивленно изрек красноармеец. – Это же евреи!
- Евреи, не люди? – возмущался военком.
- Их можно, вы взводного спросите.
- Давай, ищи взводного.
- Что его искать, он в соседнем доме.
Все вышли на улицу. Адъютант и один из охранения красноармеец побежали к дому, где по указке находился взводный. Застали они взводного с несколькими его подчиненными за столом: пили самогонку, закусывали варениками, реквизированными в еврейской семье, проживающей в этом доме.
- Военком полка приехал, ждет взводного на улице, - сообщил адъютант.
- Его нам только и не хватало, - ответил тот, выпивая очередной стакан самогонки.
Наколол на вилку вареник, втолкнул в рот и, не разжевывая, проглотил. Встал из-за стола, нехотя последовал за адъютантом. За ним вышли его компаньоны.
- Соберите взвод. Петлюровцы и поляки устраивали еврейские погромы в силу общего порядка вещей, исторической традиции и неприязни, ну, плюс пограбить и понасиловать. Вы же не петлюровцы и не поляки, вы красноармейцы, которые пришли защищать людей, независимо какой они национальности: русские, украинцы, евреи. Прекратите мародерство и прибудете в штаб к девятнадцати часам для разбирательства.
Военком развернул лошадь, выехал на улицу и направился в штаб.
В бойце, сатанеющем на войне от бойни, садизм есть нормальное состояние организма, который подчиняется приказу убивать людей, лично тебе ничего не сделавших. Кровавая глумливость как развлечение, щекотание нервов и признак лихости. Григорьевцы вырезали евреев под чистую. Казаки этим не брезговали, и белым, и красным: жид был недочеловек.
Если в 1920 году военком спас медвинских евреев от массового погрома, то в 1942 году свои же полицаи собрали всех евреев под видом переселения за Днепр, вывели в яр под Гирчаковый лес, и до единого расстреляли.

XLIV

29-го августа, после того как большевики с грабежом прошли по всему селу, большевистский комендант Медвина собрал оставшихся в живых и не ушедших в лес селян на собрание. На собрании были в основном старики.
Комендант огласил указ:
“1. Бандиты из села удалены и больше в селе некому мутить народ. Грабежи с этого времени в селе прекращаются (грабежи сел, оказывается, были разрешены официально большевистским командованием), но это объявление ничего не стоило, так как грабежи и насилье продолжались и дальше.
2. Все мужчины, которые убежали из села к “бандитам”, но не державшие в руках оружие – они не виновны, могут возвращаться к своим семьям. Вину их против советской власти и участие в “бандитском петлюровском восстании” позже разберет “Секция (тройка) Губчека”, которая на этих днях приедет в Медвин.
3. За свои грехи против советской власти население Медвина обязано понести имущественное наказание, и поэтому на него накладывается контрибуция в таком размере: 50 лошадей, 150 коров, 300 овец, 300 свиней, 500 гусей, 500 уток, 500 курей, 100 пудов сала, 2000 аршин полотна, 2000 пудов овса, 2000 пудов сена”.
Комендант, сложив лист с напечатанным на нем текстом приказа пополам, сунул его в карман. Дальше в своем выступлении он потребовал, чтобы контрибуцию сдали немедленно, в течение трех дней, и своими телегами отвезли ее в Богуслав. Сбором контрибуции будет управлять комиссия, назначенная из местных селян. Она и назначит объем сдачи контрибуции каждым хозяйством.
Кроме того, в селе устанавливается военная власть, и на всю зиму будут расквартированы в селе воинские части на полном содержании населения.
 И только в конце своего выступления он разрешил убрать трупы родственников.
- Хороните по огородам, - объявил комендант.
Контрибуция была собрана довольно скоро. Каждый старался отдать то, что ему было предписано комиссией. У кого чего-то не хватало, помогали в долг соседи.
До Богуслава потянулась длинная вереница телег, нагруженных селянским добром. Однако возле самого Богуслава, возле дороги, в канаве, оказались сотни умерших от жары гусей, уток и другой живности. Умерших заменяли живыми в дополнительном налоге.

XLV

Антон Днипров, по решению медвинского Повстанкома, с его женой Марусей, под видом работников-зайд были направлены к Звенигородке для поиска отряда Квитковского, слух, о действиях которого, доходил и до Медвина.
- Медвину нужна помощь. Мы будем держать против большевиков, сколько можно. Если не удержимся, по возвращении ищите нас в лесу, - наставлял Хома Лебидь. – Найдете атамана Квитковского, скажете, что ему кланяется его подчиненный и просит хотя бы какой помощи. Квитковский пускай идет к нам, а вы идите дальше и ищите других атаманов-батек. Говорят, их много на западе.
Антон Днипров и его жена остановились в небольшом хуторке возле Звенигородки. Стали расспрашивать об отряде Квитковского.
- Нет, не знаем такого. Никакого здесь отряда под началом Квитковского не имеется.
Отдельные местные жители даже фамилию Квитковского боялись произносить.
В одном зажиточном доме им предложили заночевать.
- Вы оставайтесь до утра. Впереди ночь, куда вам идти. По настоящему здесь места не спокойные. Тревожат местных коммунистов какие-то люди из леса. Может, это и люди Квитковского, или кого вы там ищите. Может, и я чем-то вам помогу. Оставайтесь! – предложил хозяин. Заночевали.
Ночью во дворе послышался топот лошадей. Не слезая с лошади, один усатый казак постучал в окно кнутом.
- Хозяин, вы живы здесь? – послышалось с улицы. – Где те люди, которые искали Квитковского?
Днипровы и не подозревали, что еще с вечера хозяин отправил своего сына в отряд
Квитковского с сообщением, что его ищут люди из Медвина.
Хозяин растолкал Днипрова, его супругу.
- От атамана Квитковского люди по вашей просьбе. Вставайте, вас ожидают на улице.
Днипровы вышли из хаты. Помимо казака на лошади, на дороге стояла еще одноконная телега, в которой сидел ездовой.
Казак приветливо встретил Днипровых, указал на телегу. Произнес:
- Атаман ждет вас в своем штабе.
У въезда в лес их задержали вооруженные часовые, которые, узнав своего усатого казака, тотчас расступились, пропустили телегу.
Проехав километров пять по лесу, телега въехала на широкую поляну. Здесь были возведены несколько землянок, замаскированных под кусты. К одной из них и повел казак Днипровых.
Два высоких парня с нагайками пропустили их внутрь землянки. Через головы повстанцев, сидящих в самых независимых позах на деревянных лавках, Антон и Маруся увидели небольшой стол, и за ним коренастого крепыша в смушковой шапке. Из-под кучерявых усов его свисала длинная казачья люлька, в ней сверкал огонек, на столе перед атаманом арапник и девятизарядный “веблейскотт”. За спиной стоял обвешанный бомбами телохранитель.
Днипровы подошли к столу. Атаман вынул изо рта трубку и, выпуская вверх дым, спросил:
- Мне доложили, что вы из Медвина и искали со мной встречи.
- Да, мы от Хомы Лебидя, атамана медвинского восстания. Нам требуется помощь.
- Чем вам помочь? У самих людей немного. А в Медвине находится целая большевистская дивизия. Всех восставших загнали в лес, и не дают нос высунуть оттуда. Слухи о медвинских событиях раньше вашего нам донесли. Но вы садитесь, потолкуем, как быть.
Днипровы сели. Слишком уж сухой прием смутил Антона.
- Что там, в Медвине? – спросил Антон. – Мы три дня в дороге.
- А на что способны большевики. Аресты, без следствия расстрелы. Наш совет, вам тоже нельзя возвращаться в Медвин, угодите в Губчека.
- Мы и не можем возвращаться. Нам наказ идти дальше на Запад. Искать Петлюру, его войско.
- Но где его искать. Неизвестно, где его войско, а от он сам давно в Польше, продается Пилсудскому, - объявил Квитковский. – На Петлюру надежды больше нет. Поляки пошли с красными на мировую.
Нужно искать Врангеля, только и он где сейчас, один Бог знает!
На рассвете Днипровы вернулись в хутор. У ворот их встретил хозяин, широкоплечий мужик с короткой шеей, с длинными, могучими руками.

XLVI

Часть большевистского войска, что громила Медвин, ушла далее на юг к Крыму, осталось два полка.
На третий день в Медвин приехала секция Киевского Губчека и разместилась в центре села.
Секция Губчека, по очереди, по списку вызывала к себе всех мужчин и молодых парней от 18 и до 30 лет. Секции помогали местные доносчики из украинцев, которые торопились проявить себя “патриотами” советской власти.
Не все из местных евреев оказались благодарными по отношению к повстанцам, последние не осуществляли никаких экзекуций против них (со стороны повстанцев не было ни грабежей, ни насильства), однако отдельные евреи сразу по прибытии в село Секции Губчека пошли с доносами на “неблагонадежных” (по их мнению) селян.
Секция Губчека начала свою работу. Все мужчины и молодежь, что остались после боя за Медвин и не пошли с повстанцами, должны были быть дома и этим свидетельствовать, что они не причастны к восстанию. На вызов Секции большинство из них приходил немедленно, но не все возвращались домой. Подозреваемых в восстании или тех, на кого был какой-нибудь донос, тут же арестовывали и на другой или третий день отправляли в город Смила. Там заседал Киевский военный трибунал, который рассматривал дела виновных и там же их расстреливал. Из арестованных Секцией Губчека из медвинцев почти никто с того суда не вернулся.
Вызвали в Губчека и Ивана Лебидя. Он знал и ждал этого вызова ежечасно. Попросил жену собрать что-нибудь из еды. Связав продукты в котомку, ушел.
Возле волостной управы, в здании которого заседала секция Губчека, толпились вызванные на допрос. Среди них он увидел соседа Нечипора Калашникова. Тут была дочка местного врача Ганна Ивановская с подругой Эллой, которая приехала к Ганне в гости, и тут ее застало восстание. Эти молоденькие девочки дружили с некоторыми старшинами, которые принимали участие в восстании. Что касается Нечипора Калашникова, он был долгое время в Медвине почтальоном и среди еврейского населения был своим человеком, тем не менее, на него донос совершил один из местных евреев за какие-то особенные счеты. Еще из знакомых Лебидь узнал красногородского Митрофана, сына Антипа Ступки – Ониска.
 Вызванных начали по одному приглашать в комнату, где сидела тройка чекистов. Один из них в центре стола, двое других по левую и правую руку. Председатель Секции, крупный мужчина в пенсне, двое других маленькие и лохматые. Сначала Ивану Лебидю задавались обычные вопросы об имени, годе рождения, семейном положении. Затем председательствующий спросил:
- Признаете ли вы себя виновным?
- В чем? – вопросом ответил Лебидь.
Председательствующий засмеялся.
- А где же ваши сыновья, как их там? Хома и Степан?
- Не знаю.
- Если дома нет, тогда в лесу, – категорично тот поставил вопрос.
- Не знаю, - прошептал Лебидь.
- Значит, в “бандитах”?
Председательствующий больше ничего не сказал, сделал какую-то запись в бланке, вызвал конвойного и приказал отвести Лебидя в камеру арестованных.
Под арестантскую была отведена одна из комнат здесь же в волостной управе.
В комнате были выбиты стекла и грязный заплеванный пол, совершенно почти без мебели, в ней уже находилось около 15 человек арестованных, все лежали или сидели на полу, но никто не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи.
- Иван иди к нам, место тут есть, где сесть, - позвал кто-то из угла Лебидя.
Лебидь присмотрелся, узнал Василенко.
- А, это ты, Федор?
Иван Лебидь протиснулся к Федору Василенко.
- Давно здесь?
- Со вчерашнего дня. Какие слухи в селе?
- Говорят, нас отправят в Смилу. Тут в Медвине предварительный допрос.
В арестантскую привели Нечипора Калашникова и двух девушек Ганну и Эллу, которых Лебидь видел во дворе управы.
Женщины и мужчины содержались вместе. Привели сюда и Митрофана Красногорского и сына Антипа Ступки – Ониска.
Арестованных не кормили. Ночь арестованные спали на голом холодном полу.
Рано утром всех арестованных выстроили во дворе и под конвоем погнали в Смилу. Из 20 человек со Смилы вернулись только девушки. Они и сообщили, что Иван Лебидь и Федор Васильевич в Смиле были расстреляны за то, что их сыновья участвовали в восстании и ушли в лес с “бандитами”.



XLVII

После почти двухнедельной работы Секция Губчека, наконец, уехала из Медвина, и вместо нее остался уполномоченный, который назывался “уполномоченный уголовного розыска”.
Этот уполномоченный работал более свободно, но еще три недели при помощи доносчиков и шептунов он арестовывал три десятка новых “виновников”, которых отправлял теперь не в Смилу, а в Богуслав, а оттуда в Киев в Губчека области, откуда уже из них никто не возвращался. Там их всех расстреливали.

XLVIII

Медвинские повстанцы после боя за Медвин 28-го августа ушли в лес партизанить. Там их было около пяти сотен, а потом их стало меньше, так как многие возвращались в село к семьям, поверив большевистскому указу о справедливом разборе их вины (однако многие и невиновны) пропали в Ревтрибунале Смилы и Губчека Киева.
Иногда повстанцев можно было видеть по селам Лысянского или Виноградского, соседних с Медвином, районов, где они прятали следы от преследований и большевистской разведки.
В это время мимо Медвина на юг в Крым перебрасывалась большевистская конница Буденного. Повстанцы вступать в бой с частями большевистской конницы не решились, а их обозы часто грабили.
Не упустили повстанцы случай захватить обоз большевиков вблизи Медвина, возле Гударевого Яра. Из обоза повстанцы забрали вооружение, а остальное имущество, в первую очередь военную одежду – шинели и т.д., которое большевики награбили на польском фронте, ночью раздали местному населению.
В Медвине продолжала стоять два полка большевистских войск, участвовавших в подавлении восстания, и не снят еще был в селе комендантский час. Селяне знали, что за любые неповиновения против военной власти виновные сразу наказывались военными.  Население Медвина не имело никакого отношения к грабежу военного обоза, но вина, однако, была возложена на него. Большевики решили  наказать мирных жителей села. 30-го сентября в Медвин прибыл отряд конницы Буденного. Было наказано немедленно собрать на общее собрание всех мужчин. По всему селу были разосланы посыльные, а в помощь им были направлены буденовская конница и дислоцируемые в селе военные с обнаженными саблями. Они с криком загоняли людей на собрания, угрожая зарубить саблей или расстрелом.
Когда во дворе волостной управы было наскоро согнано до полтысячи человек, перед ними с возвышенной веранды волостной управы выступил большевистский комиссар и заявил, что все молодые мужчины и парни от 18 до 30-ти лет должны немедленно войти в здание. Когда мужчины и парни туда заходили, там их “паковали” в две комнаты “холодной” (волостного карцера). Когда там было “напаковано” более 80 человек, комиссар заявил остальным медвинцам, оставшимся во дворе:
- Вашими “бандитами” прошлой ночью разбит и разграблен наш обоз и из него забрали большое количество военного имущества. – Стал перечислять объем забранного имущества. – Через два часа вы должны все награбленное имущество немедленно снести на этот двор, а то всем вам будет вот что...!
И, достав из кобуры пистолет, он спустился по ступенькам с веранды, подошел к впереди стоявшему старому мужчине, взял его за грудь и повел за собой на веранду, приставил к его лбу пистолет и выстрелил.
Толпа во дворе ахнула.
Мужчина, истекая кровью, свалился с веранды под ноги остолбеневшего народа. Все отступили только на шаг назад, дальше не могли, так как вокруг стояла сплошным полукругом вооруженная охрана.
- Даю на размышление десять минут. Кто решил возвратить награбленное, прошу подойти ко мне, объявить об этом и только после разрешу тому отправиться домой за награбленным имуществом.
Бежали неумолимо дорогие минуты. Никто не подошел и не объявил о возврате награбленного, так как такого имущества у людей не было. Нападали на обоз повстанцы, они забрали имущество, куда реализовали, им только и известно.
Окруженные охраною люди, казалось, не дышали, они хорошо понимали, что от распоясавшегося комиссара, который на их глазах убил их односельчанина, можно было ожидать чего угодно, и поэтому инстинктивно сторонились от охраны и теснились к середине двора. В тяжелой и смертельно-напуганной молчанке, настороженные до мельчайшего движения охраны, люди, не двигаясь, так и простояли отведенное им время.
Спустя десять минут, комиссар, не расставаясь с пистолетом в руках, заявил:
- Что ж, нет желающих, вернуть награбленное? Но теперь уже поздно. Время ваше истекло. Можете расходиться, а за разграбленное имущество поплатитесь своими сыновьями.
Когда выход со двора большевистской охраной был освобожден, двор, где было немало народа, мгновенно опустел. Мало кто оставался на дороге, которая шла от волости, все бросились по сторонам, в огороды – старался не дорогой, а садками и огородами добраться до своего дома. Каждый боялся, чтобы его не вернули и безвинного не пустили в расход.

XLIX

Закрытая в “холодной”, молодежь ждала своей трагичной судьбы. Когда участники собрания разбежались, и двор волости был свободный, комиссар приказал вывести на него всех из “холодной” и держать под вооруженной охраной, которая теперь сделала меньший полукруг.
Несколько человек успели через окно и запасной выход убежать из “холодной” и спрятаться в сорняках.
Во двор было выведено 80 человек.
Им комиссар сказал:
- Все вы арестованы. Вас будут конвоировать до Лысянки. Дорогою вы должны идти по двое в ряд, придерживаясь середины дороги. Кто решит ступить хоть шаг в сторону, тому на месте пуля в лоб.
- В чем наша вина? – выкрикнул кто-то из арестованных.
- За что нас арестовали?
- Ваши отцы вчера ночью разграбили наш обоз, унесли военное имущество. Вы будете заложниками до тех пор, пока не будет возвращено это имущество.
- У меня нет отца, почему я должен быть заложником?
- Ответишь за соседа.
- Почему нас поведут до Лысянки, это не наш район?
- Там наш штаб полка. Теперь хватит вопросов. Время не ждет. Скоро ночь, а путь наш не короткий.
Поставили всех арестованных в одну двухрядную колонну, обеспечили усиленную конную охрану: впереди несколько конников, по бокам плотно, конь за конем, много конников, остальные конники сзади. Все на страже, с обнаженными саблями. Сзади у отдельных конников наготове ручные пулеметы. Конников было около 70 человек. Почти на одного арестованного один охранник.
Вся колонна с охраною вышла со двора волости через центр села и двинулась к Стеценковской улице в направлении на Лысянку.
Уже наступил вечер, когда колонна вышла из села на поле. По дороге им никто не встречался, но из-за заборов люди видели, каким быстрым темпом через село прогнали эту страшную “символичную дань всему большевизму на Украине” процессию.
Было время около 9-ти часов вечера, как медвинцы услышали со стороны Ковтунского леска, который стоял над Лысянской дорогой, плотную стрельбу и страшный, смертельный крик людей, который длился каких-то минут пять. Заполошились сердца отцов, матерей, жен и сестер о том, что они сегодня не досчитают кого-нибудь из членов своей семьи. Сердца их почувствовали, что сталось что-то страшное, какое-то надлюдское зло. И падали  на землю матери, жены и сестры, как подкошенная трава, вскакивали и бежали к тому месту, откуда был слышен смертельный людской крик. И видели: в километре от Медвина, возле Ковтунского леска, на чистом поле лежало 79 тел застреленных и зарубленных парней Медвина. Из 80-ти только один, который раненый, сразу упал в воду речушки и был накрыт трупами людей, остался живой.
Люди ночью искали порубленные тела своих родных, перевозили их к своим кладбищам, наскоро копали там ямы и без гробов, без священников хоронили их, часто по два-три в одной яме. Целую ночь на 8-ми кладбищах села состоялись страшные похороны.
Не похороненные церковным пением, а задушенным глухим рыданием и реками слез, все население Медвина глухой ночью накануне праздника Святого Покрова провожало этих мучеников в последний путь.
На следующую ночь на поле, над речушкой, на месте недавней трагедии, окропленная кровью земля была собрана и насыпана высокая могила и поставлен безымянный дубовый крест.
Отдельные имена жертв этого страшного суда: Скрипник Омелько – сын бедной вдовы, окончил в 1914-ом году Медвинскую высшую начальную школу, был сельским учителем, позже войсковой старшина; Скрипник Николай – сын бедной семьи, был войсковым старшиною; Красногородский Павло – окончил Медвинскую высшую начальную школу, учился в Черкасской учительской семинарии, был войсковым старшиною; Степанченко М. – сын бедной селянской семьи, был сельским учителем, войсковым старшиною; Коган Павло – окончил Медвинскую высшую начальную школу, был войсковым старшиною; Глазко Н. – окончил Медвинскую высшую начальную школу, был войсковым старшиною; Хижняк Куприян – окончил Медвинскую начальную школу; Саропука Поликарп – окончил Медвинскую высшую начальную школу; три сына – 18-ти, 20-ти и 22-х лет – Григория Дьяченко, похоронили в одной могиле; Доценко Иосип – после пребывания на царском фронте был очень больной; два сына – Соловей и Агей – Ступки Антипа; Пласкун Ониско – сын бедной сельской семьи.

L

После кровавой расправы большевиками с Медвином в нем еще долгое время оставались расквартированными конный и пехотный полки. Конный полк находился в Медвине около полугода, пехотный около года. Люди и лошади были на пропитании тех, у кого они проживали.
Когда все продукты для людей и лошадей в селе закончились, большевики обирали соседние села. В села они всегда выезжали большими военными группами, так как вокруг Медвина действовал отряд медвинских повстанцев.
Под защитой войскового гарнизона в Медвине большевики стали отстраивать свой административный аппарат и проводить в жизнь свои формы политико-гражданских организаций. Были снова обновлены Комячейка, Комзем и образован комсомол. В эти организации из местного населения никто не шел, так как население еще долгое время находилось в положении страшного морального страха от недавно пережитых действий.
В Комячейки обязательно должны были идти посланные в село разные большевистские уполномоченные и службисты. Из местных в организации было всего три человека. Комземом руководил Швидун, который приехал в село во время революции как рабочий-зайда, да Мокий Калашник, которого в селе не признавали за хозяина. В Комзем людей заманивали тем, что обещали им больше наделить бывшей панской земли.

LI

Отряд медвинских повстанцев после последнего боя за Медвин спрятался в лесах и перешел на партизанские формы действия. Повстанком был переименован в повстанческий штаб. Сам отряд постоянно пополнялся бойцами, как из Медвина, так и из окружающих его сел.
Вернулась с неплохими вестями чета Днипровых: Антон и Маруся. Им удалось заручиться поддержкой атамана Квитковского.
Повстанческий штаб они нашли в Довгеньком лесу. Вместо землянок, палаток были оборудованы погреба с потайными выходами и соединены между собой проходами. Погреба были удобные, в них можно было отсидеться от непогоды – дождя, холода, зимой от снега и тайно уйти на случай прихода большевиков. Днем в хорошую погоду бойцы находились на лесной поляне.
Руководитель пропагандистского отдела Антон Петюх, сидя на пне, играл на бандуре и пел стихи Т.Шевченко из “Кобзаря”:

Думы мои, думы мои
Горе, думы, с вами!
Что вы встали на бумаге
Хмурыми рядами?
Что вас ветер не развеял
Пылью на просторе?
Что вас ночью, как ребенка
Не приспало горе?

Бойцы сидели вокруг и молча слушали.
Чету Днипровых сопровождал один из часовых, охранявших подъезды к месту нахождения отряда.
- Атаман на месте? – спросил часовой у бойца, сидевшего в стороне.
Боец показал на один из входов в погреб. Антон и Маруся по ступенькам спустились вниз. Антон несколько раз головой касался потолка входа. Внизу у стола сидел Хома, рядом с ним начальник штаба Василенко. Хома увидел спустившихся вниз Днипровых, встал из-за стола, пошел навстречу.
- Антон! – произнес он, радуясь. Обнялись.
Днипровы сели. Антон повел рассказ о встрече с Квитковским и другими руководителями партизанских отрядов. В конце их встречи Антон поинтересовался, насколько верны слухи в Медвине, что его отца и отца Хомы расстреляли в Смиле.
- Да, - ответил за себя и своего начальника штаба Лебидь. – Остались мы без отцов, наших расстреляли, а твой погиб в последнем бою.

LII

Часть повстанцев скрывалась на возвышенности в лесу напротив Гунченкового поля. Отделяли от возвышенности Гунченковое поле непроходимые заросли кустарника и деревьев, в основном ольхи. Место было заболочено. Посередине впадины протекала речушка. Как говорили старожилы села, что когда-то это была глубоководная река, притока давно высохшей реки Хороброй, которая в старину протекала по Медвину. Речушка разливалась весной, в жаркое лето пересыхала. Проникнуть с поля на возвышенность через падь невозможно, единственный был проезд с Миколенковых садов.
Проезд просматривался повстанцами с возвышенности и постоянно охранялся. Конные отряды, расположенного в Медвине полка, несколько раз пытались проскочить по проезду к возвышенности, чтобы выбить оттуда повстанцев, однако, каждый раз они, пораженные огнем повстанцев, оставляли несколько убитых, отступали.
В один из солнечных сентябрьских дней повстанцы заметили, как на противоположной стороне красноармейцы подвезли по Гунченковому полю к пади пять металлических бочек. Бочки расставили через десятки метров вдоль пади. Пока одни красноармейцы развозили бочки, другие на телеге привозили с поля прелую, чуть промокшую солому, и под ней прятали эти бочки. К вечеру красноармейцы, оставив охрану возле бочек, убыли к месту дислокации.
В этот же день по Медвину разнеслись слухи, что военные из центра получили бочки с отравляющим веществом. Исходили слухи от местной милиции, которой и было поручено их разнести. Утверждали, что отравляющим веществом является газ с горчичным запахом. Этим газом военные хотят очистить от “бандитов” возвышенность напротив Гунченкового поля. Для применения газа все готово, ждут попутного на возвышенность ветра.
Три дня возле спрятанных под соломой бочек менялся наряд охраны. И только на четвертый прибыл большой отряд красноармейцев. Последовала команда поджечь солому с бочками. Солома была прелая, горела слабо, и исходило от нее много дыма. Дым вначале окутал падь, затем пополз на возвышенность.
Конные красноармейцы спешились и вслед за облаком дыма пошли в атаку. Однако выстрелов с возвышенности не последовало. Красноармейцы поднялись на возвышенность, но ни одного повстанца там не обнаружили. Они увидели только угли от костров, брошенную посуду, колья от палаток, обрывки одежды. Было ясно, что повстанцы уже несколько дней, как оставили свой лагерь.
Красноармейцы атаковали возвышенность без средств защиты, без марлевых повязок. Они знали, что в бочках никакого газа не было. Это был задуман комиссаром трюк, чтобы напугать повстанцев и очистить возвышенность. Трюк сработал: из села сообщили повстанцам, что на них готовится газовая атака, они поверили и ушли в Звенигородские леса.

LIII

В зимние месяцы отряд медвинцев действовал на юге от Медвина – в Лысянском, Звенигородском, Виноградском и Красилевском районах. Больших вооруженных боев с большевистскими войсками отряд не вел, но малые, и то в основном в лесу или дальше от сел добывал себе вооружение и другую амуницию.
Для устрашения повстанцев большевики в каждом селе из более богатых и влиятельных авторитетных селян создали группы “ответчиков”. Такие группы насчитывали по 20-50 человек и на случай обнаружения в том или другом селе повстанцев, или их нападения на большевистские войсковые группы, или сельскую администрацию, “ответчиков” расстреливали. Об этом хорошо знал руководитель повстанческого отряда и не разрешал торговать жизнью тех невинных “ответчиков”. Большевики были хозяевами своих слов – в нескольких селах в ответ на нападения повстанцев они расстреляли “ответчиков”. Села были затерроризированы большевиками. Селяне, хотя и проявляли свою моральную поддержку повстанцам, но боялись появления этих повстанцев в их селах.


LIV

Большевистские войска в селе постоянно пьянствовали, бесчинствовали, крали по ночам по сараям курей и свиней. Часто выезжали на села и по лесам на облавы повстанцев, помогали уполномоченному угрозыска отправлять арестованных в Богуслав.
Галина, жена Степана Лебидя, который находился с братом Хомою в партизанах, поздно возвращалась от своей матери домой. Возле кладбища ей повстречались пьяные красноармейцые.
- О, девушка! – воскликнул один из них.
Другой схватил ее за руки.
- Не надо! – закричала Галина.
Она вырвалась от пьяных и бросилась бежать в сторону кладбища. Они за ней. Она кричала:
- Не надо! Мама!
Крики только раззадоривали пьяных. Они ускорили погоню и поймали ее между могил. Повалили на спину, один из них закрыл ей рот, чтобы не наделать шума. Другой содрал с нее юбку, разорвал кофту.
- Давай, кончай скорее, я тоже хочу. Мочи нет, - кричал закрывший Галине рот.
Галина рвалась. Когда насильник отпустил ей рот, то слышалось:
- Не надо!
- Надо, девушка! Надо! – произнес он, и вместо закрывания рта начал давить ее шею.
Галина стала только сопеть. Больше у нее не было сил кричать.
После окончания своей мужской прихоти одного, на Галину залез второй. Она лежала бесчувственная.
Окончил мужскую прихоть и другой. Казалось, они протрезвели.
- А теперь что? – спросил один второго.
- Ты думаешь, выживет?
- Не знаю.
- Давай ее к кресту привяжем. До утра на кладбище она не выдержит.
Подтащили ее к какой-то без ограждения могиле, приподняли и, удерживая в вертикальном положении, ремнями за шею привязали к кресту. Руки связали сзади креста. В таком положении, задушенной, привязанной к кресту обнаружили ее люди на второй день.
Степан Лебидь не мог придти из леса на похороны своей жены, так как на ее похоронах дежурила милиция, ожидавшая его, чтобы арестовать.

LV

В администрации Медвина были составлены списки повстанцев, находящихся в лесу. Красным карандашом были подчеркнуты фамилии членов штаба повстанцев с пометками, кто какую исполнял должность. Члены Ревкома, командиры расквартированных в Медвине войск, уполномоченный уголовного розыска, не покладая рук, трудились, чтобы придумать способ выманить повстанцев из леса.
Неуловимость повстанцев обеспечивало прекрасное знание ими местности и в большей степени поддержка сельских масс, позволявшая повстанцам чувствовать себя как рыба в воде.
Введенная в Медвине круговая порука, то есть ответственность всего села, вплоть до расстрела за неявку “бандитов”, не срабатывала. Вызываемые родственники “лесовщиков” (так называли повстанцев, находящихся в лесу) для расспросов об их отцах, детях и братьях, все молчали от страха, а чаще и в самом деле ничего не знали о них. Их оставляли в комнате задержанных заложниками. Многие заложники были расстреляны.
После похорон Галины, жены Степана Лебидя, к уполномоченному была доставлена жена Ивана Лебидя, (которого ранее отправили в Губчека, и он оттуда не вернулся), дочь их Катерину, а также ребенка – общую дочь Степана и покойной Галины – Варвару.
Всех троих завели к уполномоченному.
- Вы мать Хомы Лебидь? Степан Лебидь тоже ваш сын: - обратился к уже поседевшей жене Ивана Лебидя.
- Да!
- Где прячутся ваши сыновья?
- Не знаю! Давно от них никаких свидетелей.
Уполномоченный, не отрывая взгляда от списка повстанцев, лежащего перед ним на столе, перешел к угрозам:
- Ваш муж, Иван Лебидь, тоже отказался с нами сотрудничать, и где он? Вы все трое посидите в комнате задержанных, и постарайтесь вспомнить, где они.
Лебидей провели в комнату. Там уже находились другие задержанные: две женщины и трое детишек возраста до семи лет. Одна из женщин держала на руках младенца, которого тут же кормила грудью.
После обеда к уполномоченному вызывали только Катерину.
- Ты скажешь, где твои братья?
- Я не знаю.
- Не будем времени терять. Посидите, и, может, вспомните.
К вечеру в комнату задержанных привели еще одну женщину с одним ребенком на руках, и других лет десяти. Задержанным объявили, что они заложники и будут находиться в здании волости, пока вместо них не сдадутся их отцы, братья, мужья.
О заложниках, и о том, что их расстреляют, если не прибудут к уполномоченному, спрятавшиеся в лесу их родные, были пущены по селу слухи. Слухи дошли в лес до повстанцев. Степан Лебидь и еще три человека решили сдаться, чтобы освободили родных. Хома отговаривал Степана.
- Но там моя дочь! – утверждал свое решение Степан.
- Там моя мать, сестра и племянница, и что с этого, нет веры большевикам, их не выпустят, еще и нас загребут. Я не ходок к красным.
На второй день Степан Лебидь и те двое, которые решили сдаться большевикам, появились без оружия в правлении волости. Был вызван наряд и их арестовали. Родных домой не отпустили. После обеда всех заложников и арестованных под усиленной охраной отправили в Богуслав. Говорят, по дороге при попытке к бегству они были расстреляны, в том числе и дети.
Гнали всех, как скот, скопом, кормящих детей несли матери, другие дети, как взрослые, шли пешком. Известно было, что на вторые сутки колонна проследовала Исайки, а дальше их судьба неизвестна.

LVI

В селе начал работать большевистский “Политпросвет”, который ликвидировал все книжные собрания на украинском языке и наводнил село дешевой советской агитационной литературой.
Помещение местной начальной школы было преобразовано в большевистский военный театр, который довольно часто ставил постановки. Все местные учительницы были отмобилизованы принимать участие в таких постановках, должны были быть самодеятельными артистками, так как среди военных не было женщин. Местный драматический кружок обязали давать две-три постановки в неделю для военных.


LVII

Неоднократные посещения четы Днипровых звенигородских партизан, во главе которых находился атаман Квитковский, дали свои плоды. Звенигородский и медвинский отряды повстанцев объединились. Атаман Хома Лебидь передал штаб медвинских повстанцев своему бывшему командиру по службе у Петлюры, атаману Квитковскому.
Антон Днипров и его жена Маруся до этого дня не дожили. Возвращаясь с очередного задания из Лысянки, их нагнал местный милиционер.
- Кто такие? Куда идем?
- Ищем работу, - ответил ему Днипров.
- Нет документов. Мы их потеряли. Дядечка отпусти нас, мы ничего плохого не сделали, - жалобно запросила Маруся.
- Нет документов, значит, бандиты.
- Не бандиты мы, зайды мы. Дома семья, дети, кушать нечего, одеваться не во что, жизнь заставила нас искать по селам работу.
- Пройдете к нам в управление. Сидоров там разберется, - скомандовал милиционер.
В управлении начальник управления Сидоров на сей час, отсутствовал. В комнате находился только его заместитель.
- Кого привел? – спросил вошедшего милиционера с четой Днипровых.
- От, шастают без документов, зайдами прикидываются.
- И зачем ты их привел?
- Для установления личностей.
- А ты, что, не уяснил, как и где устанавливать личность. Нет документов – в расход. Отведи их к оврагу и шлепни. Посмотри, чтоб никто не глазел.
Милиционер без вопросов ответил:
- Есть! – Приказал чете Днипровых: - Вперед, на выход.
Антон и Маруся ничего не поняли со слов, перекинутых между их сопровождавшим, и тем, в комнате, милиционером.
Все трое вышли во двор управления, в конце которого находился действительно глубокий овраг. Милиционер подвел их к оврагу. Приказал стать по краешку оврага. Повернуться в сторону оврага. Далее милиционер молча достал из кобуры пистолет, взвел курок и, не задумываясь, выстрелил в затылок Антона. Тот свалился в овраг. Маруся с криком пыталась повернуться к убийце, не успела, милиционер выстрелил ей сбоку в голову. Мертвой она свалилась к мужу в овраг.
По дороге с докладом о выполнении требования старшего начальника милиционер крикнул сторожу:
- Пойди в овраг, прикопай трупы бандитов.
Сам атаман Хома Лебидь ушел в Польшу.
В связи с тем, что два отряда повстанцев объединились в один, изменился и состав повстанческого штаба Медвина. Начальник штаба Николай Василенко тоже устранился от дел. Также со своим братом Афанасием перебрался в Польшу, а оттуда переехал в Южную Америку.
Помощником атамана Квитковского стал сын священника села Медвина Платон Слуцкий.
Руководителем пропагандистского отдела оставался слепой бандурист Антон Петюх. Антон Петюх видел плохо и особенно в сумерках вечернего. Он еще малым ребенком в поле под копной пшеницы в уборку солнцем повредил зрение.
Однако, хотя и был он слеповатым, справлялся с пропагандистской работой. Вначале в отряде Лебидя, а потом и в объединенном отряде Квитковского. Вместе с другими бойцами отряда он ездил на лошади, имел с одной стороны пистолет, с другой – саблю, а за спиной в мешке свою бандуру. Однако одного его никуда не посылали, возле него всегда было несколько бойцов. На всех выступлениях перед повстанцами или на собраниях его речь была лучше всех, никто не мог так говорить с сердцем, как говорил он. Он как, подготовленный бандурист и хороший докладчик, умел у всех своих слушателей вызвать смех и слезы. Рассказывая селянам про историю и судьбу Украины и украинского народа, он тут же играл на бандуре казацкие думы и песни. Своими докладами и игрою на бандуре Антон Петюх поддерживал угнетенных и затерроризированных большевиками селян, призывал их к борьбе за свое национальное освобождение и вызывал ненависть к большевикам.

LVIII

Заместителю атамана Платону Слуцкому, сыну священника, по положению предстояло тоже быть священником. Однако после окончания медвинской высшей начальной школы он не успел поступить в семинарию, началась война. Как и его одноклассник, он вынужден был окончить 4-хмесячные военные курсы, и в звании старшины был мобилизован и отправлен на фронт.
В войну он хлебнул лиха, и к 1917-му году выслужил офицерские погоны, которые тут же и снял, потому что произошла революция. Он вернулся домой в Медвин.
В годы существования Директории из Медвина в войска Петлюры ушли несколько сот человек, в том числе и Слуцкий. Служить ему пришлось под началом атамана И. Григорьева.
Григорьев был сам из Украины, царский офицер, и не уважал конторщика Петлюру. Красные сманили атамана на свою сторону. Пообещали патронов немеренно и подобающий чин. В пример ему ставили, что с красными уже сотрудничает Махно.
И григорьевские полки под красным знаменем взяли Никополь, Херсон, Одессу.
Григорьеву жутко понравилось быть красным комдивом. Он никогда в жизни не жил так хорошо. И власти такой не имел. А жидов и умников он недолюбливал. И вообще стал соображать о самостоятельности Украины без Петлюры. Красные Григорьеву не доверяли и решили предложить ему освободительный поход в Румынию, помогать молодой Венгерской революции. Если бы Григорьев согласился, он бы застрял в Румынии, а красные получили бы Украину без военной силы и сопротивления.
Но Григорьев в Румынию не пошел, разорвал отношения с красными, объявил себя вольным атаманом и сошелся с местным соседом батькой Махно.
Махно, как и Григорьев, тоже недолго доверял красным – он знал, что эти волки только и ждут момента, чтоб ты перестал быть им нужен – и перехватят сразу горло. Но белых бить нужно, временно  можно сотрудничать и с красными. Белые за государство помещиков. А Петлюра, который считал Григорьева еще своим, слаб. Григорьев контролировал огромный и важнейший край: Причерноморье, Приазовье, Новороссийск, Донбасс, поэтому батька Махно был непротив сотрудничать с Григорьевым.
Договорились два великих атамана о встрече и союзе. Здесь надо понимать: у неразборчивого Григорьева людей и всего прочего было больше. А потому “дисциплины меньше, грабить вольготнее”, Григорьеву на политические взгляды плевать, и еврейские погромы на потеху, души без ограничений, и москалей на фиг. Но авторитет Махно был выше. Вне коррупции. Идейный. Страдал за народ. Раздает бедным гроши и добро. Встречался с Лениным и Кропоткиным, сам Каменев к нему в гости приезжал.
Союз Григорьева и Махно обещал быть силою. О встрече прознали красные и решили натравить Махно на Григорьева. К Махно были подведены красные агенты влияния. Внушили Махно, что Григорьев хочет объединения с его войском, но под его руководством. Нужно быть с таким человеком осторожным.
Наконец, встретились в селе Сентово ядро отряда Григорьева и штабная сотня Махно. Расселись вокруг стола в хате командиры, и повели совет. Договаривались плоховато. Каждый тянул одеяло на себя и козырял заслугами. Махно был резок. Григорьев – приземистый, кряжистый, сорокалетний, увешанный амуницией, медленно накалялся, сдерживаясь: за ним больше веса и силы.
- Ой, батька, батька! – среди паузы сказал Григорьев, и еще не окончив фразы, ощутил мгновенное нарастание тревожных движений: словно та фраза была сигналом.
Реакция Махно всегда была мгновенной.
- Бей атамана! – крикнул он, отпрыгивая от стола.
Сидевший напротив Григорьева махновский сотник штабной роты Чубенко вскинул над столом взведенный револьвер и всадил Григорьеву пулю в лоб.
Штаб Григорьева был тут же расстрелян, конвой разоружен. Культпросвет – Махно мигом сочинил и распространил листовку с красочными деталями, рассказывающую, как Григорьев уже предался Деникину, за какие посулы и интересы, но бдительные бойцы разоблачили и убили его.
Печатному слову сильнее всего верят неграмотные. И то рассудить крестьянину: какая выгода Махно убивать Григорьева? И селяне пошли под Махно.
Анархическая республика вольных хлеборобов распростерлась на пол-Украины. И сотни тысяч бойцов – кто по домам землю пахать да коней выпасать, а кто в строй. Слуцкий отправился домой в Медвин. В селе правили красные, и он вместо своей хаты получил лесную землянку. Сошелся с Квитковским, стал партизаном.

LIX

Отряд Квитковского как боевая единица не несла для большевиков какой-то большой угрозы. Отряд был опасен для большевиков своими рейдами по селам, пропагандистской работой. Бандурист Антон Петюх был уже известен для большевиков далеко за пределами Медвина.
Большевики постоянно следили за рейдами отряда Квитковского и не давали ему покоя. Нужно было каждую ночь делать большие и тайные для большевиков переезды. Люди в отряде были измучены и были случаи, когда не имели возможности от непомерной усталости уберечься от вражеского неожиданного нападения.
Во время таких переездов в Лысянском районе отряд Квитковского ушел в лес, а Антон Петюх с приставленными к нему бойцами остался в селе Семенивцы на площади поговорить с народом. Он спросил вначале:
- Есть ли большевики в селе?
Ему ответили, что село живет само по себе, большевики наезжают, но редко.
Петюх разместился на бревне, достал из мешка бандуру, запел:

Течет вода от явора
Явором на долину,
Красуется над водою
Красная калина.
Красуется калинонька,
Явор молодеет,
А кругом их верболозы,
Лозы зеленеют.

Под звуки бандуры и звонкое пение, стал собираться народ. А Петюх пел:

Течет вода из-за леса
Под самой горою,
Там плещутся утяточки
Меж речкой, травою.
А уточка выплывает
С селезнем за ними,
Ловит ряску, рассуждает
С детками своими.

- Хорошо поет бандурист! – хвалили Петюха семенивцы.
- И боец он добрый, - похвалил кто-то из охраны Петюха. – С первого дня восстания он в отряде. До таких, как он, у большевиков руки коротки.
- Жаль, что не зрячий, - добавляет второй охранник. А Петюх поет:

Течет вода в огороде,
Вода прудом стала.
Пришла девушка брать воду,
Брала, запевала.
Вышли мать, отец из хаты,
В садике гуляют.
Зятем им назвать кого бы,
Думают, гадают.

Вдруг в село ворвался конный отряд красных. Окружили площадь.
- Сдавайтесь! Вы окружены! – кричал командир красных.
- А ты, бандурист, стой на месте, шаг влево, шаг вправо, стреляем.
Антон Петюх понял, что ему не уйти от красных, он в западне. И он решил живым не сдаваться. Достал из кобуры пистолет и пустил себе пулю в лоб.
Тут же была расстреляна и его охрана. Всех троих похоронили в Семенивцах. Бандура осталась невредима. Красные передали ее медвинскому большевистскому “Просвету”.

LX

После получения земельного надела бывшей панской земли, новые хозяева сразу начали на ней возводить постройки: хаты, сараи, ангары. Особенно за последние три года до последнего боя в Медвине застроились земли, которые достались хозяевам на пересеченной местности между лесами Гирчаковым и Довгеньким, вдоль дороги, идущей к соседнему селу Щербашенцы. Вновь застраиваемые усадьбы находились далеко друг от друга, и, как правило, за высоким забором. Люди не имели возможности знать, чем занимается сосед. И никто этим не интересовался.
Недалеко от села появились и хутора. Как правило, владелец хутора вел обособленное хозяйство. Если сам не справлялся с большим хозяйством, то нанимал зайду – временных работников, которые приходили из других мест в поиске работы. Иногда нанимали на временные работы и односельчан.
Один из таких хуторов отстроил Ониско Гударев. Находился его хутор в трех километрах от дороги Медвин-Щербашенцы в лощине, огибаемой Гирчаковым лесом.
К Ониско и пришел в конце октября 1920 года его дальний по жене родственник Григорий Иванович Левченко.
Левченко, как и многие другие медвинцы, окончил Медвинскую высшую начальную школу. Прошел 4-х месячные военные курсы, получил звание военного старшины. Был отмобилизован на фронт. Последняя его служба была в первой конной Семена Буденного, с которой он и дезертировал.



LXI

Первая конная армия в конце августа 1920 года вышла из львовского окружения. Впереди ее ожидали новые бои. Первую конную должны были направить против Врангеля на Южный фронт.
Командный состав в большом количестве был выбит, и командиров приходилось назначать из бойцов. Из-за отсутствия подготовленного командного состава армия была предоставлена сама себе, она наполнилась преступными элементами. Первая конная в действительности стала пристанищем для бандитов и погромщиков. Красноармейцы вырезали целые города и села: убивали мужчин, насиловали женщин. А Буденный и Ворошилов с пеной у рта защищали убийц в “пыльных шлемах”.
Отдельные конники настолько увлекались погромами, что отставали от своих частей. Комиссарам приходилось силой выгонять их из городов и сел. Нужно и норму знать, сколько брать.
До Москвы доносились отголоски буденовской вольницы, но до поры до времени вожди Советов предпочитали смотреть на все творящееся сквозь пальцы. И это время наступило. Военкому 6-ой дивизии Первой конной армии Шепелеву доложили, что в  городке Полонном бесчинствуют красноармейцы. Когда Шепелев вместе со своим ординарцем примчался в Полонное, погром был в самом разгаре. Почитай из каждого дома слышались крики. Буденовцы восстанавливали утраченные в сабельных рубках нервы.
Зашли в первый двор, где у привязи переминались с ноги на ногу две лошади. В хате на полу, изрубленная палашом, лежала еврейская семья – старик лет шестидесяти, старуха, их сын. Еще один окровавленный еврей стонал на кровати.
В соседней комнате между тем орудовали мародеры. Они набивали нехитрый еврейский скарб  в необъятные баулы.
- Прекратите грабеж! – властно сказал военком.
Один из красноармейцев посмотрел на военкома и ответил:
- Пошел ты!
- Прекратите! – буду стрелять, - возмутился военком.
Мародеры не слушали его, и тогда военком вскинул наган.
Выстрел, другой. После третьего выстрела один из мародеров упал замертво.
- Не убивайте! Христом Богом молю, - напугано завопил второй мародер.
- Какого полка?
- 4-ый эскадрон 33-го полка.
- Никто убивать вас не будет… Поедете с нами.
Проезжая обратно по городку, то и дело попадались военкому на улице отдельные красноармейцы, продолжавшие грабить жителей. Военком, ругаясь матом, просил прекратить грабеж, разъехаться по подразделениям. У многих были бутылки с самогонкой, под угрозой расстрела на месте самогонка отбиралась и тут же выливалась на землю.
При выезде из городка военком встретил одного из комбригов с полуэскадроном, который в свою очередь занимался изгнанием мародеров из городка. Шапелев рассказал о расстреле бойца 33-го кавполка, который занимался мародерством в городке, сдав лошадей расстрелянного вместе с арестованным на поруки военкомбригу, находившегося вместе с комбригом, и поехал к полевому штабу.
Километрах в пяти от полевого штаба Шепелева нагнала конная группа бойцов. Шепелев остановился.
- Какого полка? – окликнул он командира.
- Тридцать третьего.
- Кто старший?
- Я, старшина Левченко.
Конники окружили военкома.
- Вот он, эта сука, - раздался чей-то истошный крик. – Отобрал бутылки. И хотел застрелить меня.
Несколько человек бросились к военкому.
- Гляди-ка, морду какую нажрал. Пока мы тут дохнем, эта сука жирует. Крыса тыловая.
Крики становились все агрессивнее, и Шепелев пожалел уже, что остановился.
- Убить его. Кончить. В расход. - выкрикивали отдельные бойцы.
Подъехал комбриг, который встречался с военкомом при выезде из городка Полонного и передал арестованного мародера. Полуэскадрон, который сопровождал комбрига, попытался остановить разгоряченных красноармейцев, но этим они только подлили масла в огонь.
- У нас теперь не старый режим, - ревели буденовцы. – Пускай ему объяснит наш командир Левченко, как мы хотим жить.
Левченко говорить не довелось. Крики из толпы:
- Что мы здесь рассусоливаем. Тут Васютка говорит, что он лично застрелил час назад его друга в еврейской хате.
- Кончать эту гниду, - кричали другие красноармейцы. – Он наших братьев убивает, а мы молчать?
Чудом комбриг сумел вытащить военкома из кольца взбешенных, полупьяных людей. Правда, ничего изменить уже было нельзя. Разгоряченная толпа жаждала крови, и ее несло уже, как несет, не в силах остановиться, камни во время горного обвала.
Не успел и комбриг, военком и их сопровождающие и ста метров отъехать, раздался выстрел из нагана, пуля ранила Шепелева в левое плечо навылет. Сопровождающие довели Шепелева до первой попавшейся хаты и оказали медицинскую помощь.
Когда Шепелева вывели из хаты, чтобы продолжить движение, всех снова окружила толпа тех же красноармейцев во главе с Левченко, которые оттеснили сопровождающих от Шепелева, а его вторым выстрелом смертельно ранили в голову.
Труп убитого Шепелева долго еще осаждала толпа красноармейцев, и при последнем вздохе его кричала:
- Гад, еще дышит, дорубайте его шашками.
Некоторые пытались стащить сапоги, но комбригу удалось остановить их, а бумажник вместе с документами, среди которых был шифр, все-таки был вытащен у Шепелева из кармана.

LXII

В 33-ем полку, из которого Шепелевым был застрелен мародер, об этом событии стало известно под вечер. Тут же были собраны эскадронные командиры и комиссары. Был отдан приказ всем бойцам находиться на месте.
- Товарищ военком, - с места поднялся командир 4-го эскадрона, - мы не можем сдержать людей… Я вообще боюсь, не случилось бы чего, пострашнее погрома.
- То есть? – не понял военком.
- Могут побить комиссаров…
- Могут, - его поддержал помощник командира 5-го эскадрона. – Среди бойцов идут разговоры – хорошо бы ночью поубивать комиссаров.
Военком побледнел. Он неплохо знал своих конников – от этих ребят можно ждать чего угодно, тормозов у них нет.
К ночи готовились, словно к бою. Заняли оборону в сторожке. Военком 5-го эскадрона вместе с бойцами – эскадрон был приличный, спокойнее прочих – отправился в патруль.
Однако не штаб полка, когда стемнело, а красноармейцы 3-го и 1-го эскадронов ринулись громить в соседний городок, где жили евреи.
И так постоянно – погром за погромом. В Головнях красноармейцы убили двух крестьян только потому, что те были чисто одеты.
Военком 43-го полка арестовал трех бандитов за мародерство. Мимо шли 2-ой и 3-ий эскадроны этого полка, и освободили бандитов, а военком еле ноги унес. Хотели убить.
2-го октября в штабе 33-го полка стало известно, что толпа пьяных и в возбужденном состоянии мародерствует в окружающих населенных пунктах, а выслать другие эскадроны для усмирения было рискованно, так как и в этих эскадронах настроение было неопределенным.
Пока комполка и военком решали что делать, в квартиру штаба полка вошел бывший командир 3-го эскадрона Галка, пьяный, и с ним толпа человек 15-20 тоже в таком состоянии, все вооружены. Галка начал кричать на командира полка и бить прикладом в пол, угрожая, что всех перебьет, кто осмелится пойти против него, и добавил:
- Я больше не солдат Красной Армии, а бандит!
От Галки большинство угроз было в адрес военкома, а также председателя комячейки 4-го эскадрона Квитки, который задержал двух грабителей 3-го эскадрона и отобрал у них награбленные вещи. Галка определенно кричал:
- Убью Квитку!
Пьяная толпа ушла из квартиры штаба, командир полка с военкомом отправились к начдиву 6-ой дивизии (это было в три часа ночи) просить выслать какую-нибудь часть для ликвидации грабежей.
Было отдано распоряжение командиру 34-го полка выслать один эскадрон, но в этом полку не нашлось нормального эскадрона, он был в повальных грабежах и убийствах, так никого и не выслали для усмирения.

LXIII

Смерть Шепелева, о которой незамедлительно сообщила Кремлю ВЧК, заставила и Ленина, и Троцкого всерьез задуматься. Это была прямая угроза революции. Сегодня буденовцы убили Шепелева, завтра, глядишь, вообще повернут полки против советской власти.
А все доклады, сообщения, приходящие из Первой конной, свидетельствовали, увы, о печальной тенденции: роль комиссаров сведена в войсках до минимума. Вся полнота власти была у командира.
Сразу после убийства Шепелева Москва направила в штаб Первой конной правительственную комиссию. О том, что поездка была не простой формальностью, явствует уже из одного только ее состава: председатель ВЦИК Калинин, ГК ВС республики Каменев, нарком юстиции Курский, нарком здравоохранения Семашко, нарком просвещения Луначарский, секретарь ЦК РКП(б) Преображенский.
Ясно, что чиновники такой величины самостоятельно, без указания свыше, отправиться на позиции не могли. Значит, была команда Ленина и Троцкого, которых ситуация в Первой конной волновала чрезвычайно.

LXIV

Между тем, после убийства военкома в Первой конной Буденный и Ворошилов сделали все возможное, чтобы оправдаться в глазах Кремля. В противном случае их ожидала позорная отставка.
9-го октября 1920 года Буденный и Ворошилов издали драконовский приказ: разоружить и расформировать три полка (31-ый, 32-ой, 33-ий) в дивизии “Запятнавших себя неслыханным позором и преступлением”, а всех “убийц”, громил, провокаторов и сообщников немедленно арестовать и предать суду. Было приказано построить дивизию у железной дороги. Мародеры на построение не явились. Из тех полков, которые были наиболее запачканы, прибыло приблизительно пятьдесят процентов.
Прибывшая на построение дивизия была охвачена с флангов и тыла частями других дивизий. Кроме того, по полотну железной дороги стали два бронепоезда. Дивизия оказалась в кольце. Это потрясло личный состав, все бойцы и командный состав не знали, что будет дальше, а провокаторы подшептывали, что вся дивизия будет расстреляна.
По команде “становись” полки не хотели строиться. Начдив тут же заявил, что он не в состоянии построить дивизию. Буденный и Ворошилов подъехали к чистым полкам, сказали несколько товарищеских слов:
- Честные бойцы ничего не должны бояться, эти бойцы знают нас, мы знаем их.
Это внесло новое настроение. Четыре чистых бригады были построены против запачканных. Затем была дана команда “Смирно” и был зачитан приказ о расформировании трех запачканных полков и ареста организаторов погромов и убийств.
После оглашения приказа начали приводить его в исполнение. Был приказ сложить оружие, отойти всем в сторону и выдать зачинщиков. Приказ был выполнен, и выдано было 107 человек, остальных, сбежавших, командиры расформированных полков обещали найти и представить суду.

LXV

14-го октября начала свое расследование комиссия. Подробно выслушивала доклады Буденного, Ворошилова и других лиц из руководящего состава армии. Комиссии потребовалось несколько дней, чтобы разобраться со случившимся. Результаты Калинин
не стал доводить до командования армии. На прощание он отделался общими фразами:
- Мне кажется, товарищи достаточно подробно рассказали нам о том, что происходило в армии. Ничего не утаили, не пытались скрыть от ЦК свои слабые стороны. Я предлагаю принять их доклады к сведению и окончательное решение принять уже после возвращения в Москву, а пока перейти к решению чисто технических вопросов.
“Страхуется, - подумал Ворошилов. – Видимо, никаких четких указаний на этот счет не было”.
Но что-то подсказывало ему, что главная опасность уже миновала. Самое неприятное – позади.
Они с Буденным выдержали этот бой, который мог бы для них окончиться плачевно.

LXVI

Левченко в это время уже находился в пути в свое село. Он дезертировал из армии, не захотел быть расстрелянным, как бандит.
От Ольшаников до Мироновки он доехал, забравшись в грузовой отсек поезда. С ним были еще двое из Богуслава, как и он, дезертира, которые тоже оставили армию.
Из Мироновки до Богуслава ехали на попутной телеге. Мужик, который правил лошадью, оказался разговорчивым. Много им рассказал, много говорили о Богуславе. Только когда ночевал Левченко в Богуславе, от родных попутчиков он услышал о медвинском восстании. Тут в Богуславе он и принял решение идти не домой, а на Гударев хутор.


LXVII

На Гударев хутор прибежал к обеду из села брат Григория Левченко.
- Возле волостной управы собирается милиция, - сообщил он. – Они должны приехать на хутор и арестовать прятавшегося Григория.
Посоветовавшись с родственником, Левченко немедленно отправился в отряд Квитковского, который по последним данным находился за Щербашенцами в селе Буда.
Левченко выехал на Щербашенскую дорогу, посмотрел в сторону Медвина. Облегченно вздохнул, дорога пуста. Главное, чтобы большевики не догадались, куда он поехал, и не послали погоню.
Перед селом Будой лесок. Левченко зоркими, настороженными глазами вглядывался по обе стороны, надеясь повстречать патруль повстанцев. Но никого не было видно.
Лошадь устала, тяжело поигрывая пахрами, шла рысью.
Левченко остановил лошадь, спрыгнул с нее, и, достав из кармана кусок тряпки, тщательно вытер ей бока.
Тишина. Даже рядом спокойно в селе пели петухи, изредка мычали коровы.
“Неужели уехали? – Левченко пробрала холодная дрожь. – Не может быть, только вчера от атамана у родственника был человек с разведкой. А что, если махнули в другое село? Найду. На краю света найду. Назад возвращаться нельзя, арестуют, расстреляют”.
Залез на лошадь.
- Но-о вороная! Едем в село! – крикнул он, ударяя пятками обеих ног в бока лошади.
Лошадь тяжело затопала по дороге.
Когда Левченко въехал в притихшее село, по земле уже стелилась темень. Он огляделся, и увидел на мостике стоящих два повстанца, подъехал к ним, они начали рассматривать приезжего из-под высоких, сбитых набекрень, смушковых папах. Рядом стояли, привязанные за поводья к дереву, лошади.
- Добрый вечер, ребята! – властным голосом спросил Левченко.
Иначе нельзя: увидят – робеет человек, и лошадь отберут.
- А ты кто таков будешь? – Высокий, косолапый повстанец, поигрывая куцым обрезом, подошел вплотную к Левченко. – Не родственничек ли атамана?
- Не родственник, но его знакомый, старшина Левченко из Медвина. От самого командира Первой конной Буденного к нему бегу.
- Из Первой конной многие бегут. Значит, ты краснопузый?
- Был краснопузым, а теперь, не знаю и кто.
- Ладно! Поезжай в штаб, там таких ждут.
- Где штаб?
- В лучшей хате, в центре села. Там спросишь.
У крыльца хаты, где находился штаб отряда Квитковского, Левченко остановил вооруженный до зубов часовой.
- Без разрешения не входить! – Часовой зорко и приветливо оглядел высокого черноволосого Левченко.
- Доложите. Левченко из Медвина.
- Он сейчас занят.
- Что ж, подожду.
- Жди. Только отъезжай на тот конец улицы. Тут цивильным стоять не положено. Поскольку порядок таков.
Левченко не успел еще запрыгнуть на лошадь, как кто-то вышел из хаты и весело воскликнул:
- Го-го-го! Левченко! Каким ветром занесло? Говорили, ты большим начальником служишь в Первой конной? – отстраняя часового, вышел на крыльцо заместитель атамана Слуцкий.
- Служил! – утвердительно ответил Левченко. – Бежал, чтобы не быть расстрелянным.
- Правда, там творятся необычные дела. Слухи доходят о них. Ты не первый приехал к нам в отряд из беглецов Первой конной. – Слуцкий ухватился черной волосатой рукой за сухие костлявые пальцы Левченко. – Идем в хату, я тебя представлю атаману.
- Добрый вечер, Григорий Иванович! – приветствовал, вставая из-за стола, атаман Квитковский. – Наконец, и вы к нам? Надеемся насовсем. Хвалю, хвалю за ухватку! А то сидит, прячется у дядюшки на хуторе. Ожидает, когда придут красные и заберут. Воевать нужно с ними, а не сидеть на хуторе, - сыпал словами Квитковский.
- Время настало быть с вами, - ответил Левченко.
- Это хорошо. Нам нужны командиры. Будешь пока при штабе. Познакомишься с людьми. В отряде много медвинцев. Жаль, твой земляк и мой лучший друг, бывший руководитель Повстанкома, Хома Лебидь оставил нас и отправился к западным границам
в поиске помощи. Надеемся, что с запада подкрепление придет, не сегодня-завтра придет помощь из-за Днестра. Это, конечно, только зацепка к настоящей драке. А там такая буря поднимется, что большевиков как ветром сметет.
- Дай-то Бог, дай-то Бог! – поддакивал Левченко. Скорее бы это случилось.
- Об этом мы еще поговорим. А сейчас мой заместитель вас познакомит, чем вы будете заниматься.
На улице затарахтела бричка. Квитковский подошел к окну.
- А вот и гости приехали. Вы можете идти.
Слуцкий и Левченко вышли из хаты.

LXVIII

Наступила весна 1921 года. Ожидаемого развертывания нового восстания по всей Украине не произошло. Не пришла и украинская армия с Петлюрой. Население Украины было очень уставшее от войны, хотело строить мирную жизнь. Большевики крепко зацепились на завоеванных землях, меняя, как того требовала обстановка, свою тактику в поведении с украинским населением. Для решения своей политики большевики использовали украинских коммунистов (утопистов и боротьбистов), обещая всем возможные прелести строительства будущей новой жизни. “Военный коммунизм”, что был пробой взять капиталистические элементы города и села штурмом, заменен новой экономической политикой – НЭПом – хитрым маневром (как позже стало известно), продразверстку заменили продналогом. Горького хрена нынешняя редька оказалась не слаще. Перестали поголовно загонять крестьянина в государственную коммуну. Хозяйствуй себе, если хочешь. Казалось, запахло новой жизнью после невозможных для жизни мук.
А именно за свою землю, за свое хозяйство и право строить жизнь своими руками и своим желанием – за это мужик и боролся – так теперь он хотел хозяйствовать.
Отмену военного коммунизма завоевал народ.
Однако никто еще этого не уяснил в своей глубинной и простой, как тонкая нить, сути. Всеобщее и повальное огосударствление всего, коммунизация, уравниловка, распределиловка – не работали и привели страну в коллапс, потому что народ сопротивлялся им, как мог. От скрытого саботажа на рабочих местах – до массовых народных восстаний.
И революционно-повстанческое народное движение на Украине было самым яростным и упорным очагом этого сопротивления.
Ортодоксальные кремлевские коммунисты под давлением вооруженного народа и всеобщего саботажа пошли на компромисс с народом, на соглашение.
Параллельно с объявлением и введением НЭПа объявлялись амнистии “мятежникам” и “бандитам”. Все по полям, забыли старое, иди, работай, как хотел.
Пятый Всеукраинский съезд Советов также подтвердил “амнистию” – прощение всем бандитам, которые добровольно явятся до 15-го апреля. Печатали в газетах, распространяли листовки, сбрасывали порхающие листы с аэропланов над лесами и клеили на заборы. Амнистию продлили, потом еще второй раз продлили. Провозглашенная амнистия подействовала на все повстанческие группы, которые уже на это время очень помельчали.
Отряд Квитковского после убийства большевиками известного бандуриста Антона Петюха начал терять свои пропагандистские качества. Кроме того, число его бойцов очень уменьшилось. Многие его бойцы, достав себе документы, выехали в города и другие места и даже за пределы Украины, только бы затерять за собою следы.
Комендант Медвина по указанию большевиков искал связь с Квитковским, чтобы предложить его отряду амнистию. Взять на себя роль посредника согласился некий Илюшенко, бывший сельский фельдшер. Он договорился провести встречу в одной усадьбе Олены Григоренко, которая хорошо была знакома одновременно с некоторыми руководителями большевистской администрации и влиятельными людьми из отряда Квитковского, и которой обе стороны доверяли. С обеих сторон без охраны должны были встретиться по три человека.
В назначенный день встречи в глубине сада недалеко от хаты был выставлен стол. По обе стороны стола расставлены лавки. На столе поставлена бутыль, наполненная самогоном, шесть чашек, на подносе кусочками нарезаны сало и хлеб. Скромно, но что было у Олены Григоренко, то и было предложено участникам встречи.
Квитковский на встречу с большевиками отправил своего заместителя Платона Слуцкого, еще исполняющего обязанности начальника штаба Николая Васильченко и Левченко, недавно назначенного помощником по пропаганде (взамен застрелившегося Антона Петюха).
Во второй половине дня участники встречи выехали из-под покрова Гирчакового леса. Возле леса их встретил их человек, который еще с утра следил за усадьбой Олены Григоренко, выслеживая, чтобы большевики не устроили внезапную засаду.
- Ну что? – спросил его Слуцкий, который был за старшего. – Ничего нового нет?
- Приехали трое: двое из них в военной одежде. Засады нет.
Вот и усадьба Олены Григоренко. Участники встречи от повстанцев въехали во двор. Среди участников встречи от большевиков Слуцкий узнал военкома расквартированных в Медвине войск, коменданта Медвина и коммуниста Швидуна – начальника Комзема. Возле них стояла Олена Григоренко и разговаривала с военкомом. Увидев въехавших участников встречи от отряда Квитковского, Олена пошла им навстречу.
- Проходите к столу, - предложила она участникам встречи от повстанцев.
Повстанцы пришли, все трое сели напротив уже сидящих участников встречи от большевиков. Встретились, выпили и спокойно поговорили.
Предложения большевистского штаба, которые пересказал атаману Слуцкий, подкупили Квитковского, и он, как ни странно, повел себя наивно, или видел безвыходное положение для своего отряда, поверил большевикам.
После этого шло долго время подготовки к сдаче по амнистии, как среди повстанческого отряда Квитковского, так и в большевистском штабе и в большевистской администрации в Медвине.
И в одно солнечное воскресенье накануне Зеленого праздника стало известно, что в этот день повстанческий отряд Квитковского, согласно с объявленной амнистией, добровольно должен сдаться большевикам. Сдача должна произойти возле помещения Райвоенкомата (бывшая поповская усадьба в центре села) в 2 часа дня.
Посреди двора Райвоенкомата был поставлен стол с чернильницами и несколько стульев. Возле стола прикреплен красный с серпом и молотом большевистский флаг. Здесь же собрались представители войсковой (еще стояли в Медвине два полка дивизии, бравшей Медвин в августе 1920 года) и административной власти Медвина. Собралось много аматориев, заинтересовавшихся этими действиями, между ними были несколько учителей, а больше всего детворы. Все аматоры стояли вокруг за забором двора, где редко, как на параде, были выставлены красноармейцы.
Во 2-ом часу дня со стороны Волчьей горы (так называлась улица) в свободном беге на лошадях появился повстанческий отряд во главе с Квитковским и его штабом, всего человек с полсотни. Одеты они были в “буденовках” и во всем большевистском. Вооружение у них было разное, в основном винтовки, отнятые у красноармейцев.
Не поехали сдаваться Левченко и Василенко. От рядовых повстанцев Василенко имел на руках уже готовые документы на въезд с братом в Польшу. Левченко не мог рассчитывать на милость советской власти за дезертирство из Красной армии, он был уверен, власти никогда не простят.
Отряд въехал во двор Райвоенкомата, обставленный красноармейцами. Отряд выстроился военным порядком перед столом, за которым стояли представители большевистской власти и каждый из повстанцев слез с лошади. К каждому из них подошли красноармейцы, забрали у них лошадей и отвели в сторону. По очереди, начиная от самого атамана Квитковского, повстанцы подходили к столу и складывали свое вооружение. Сдав вооружение, они становились по команде “смирно”.
Комендант Медвина обратился к вновь выстроенным повстанцам со словами:
- Советская власть, власть рабочих и крестьян, есть хорошая и милостивая власть даже к тем, кто поддался вражеской петлюровской пропаганде и с оружием в руках воевал против нас. Она объявила амнистию и дает им возможность исправить свои ошибки дальнейшей честной работой по укреплению советской власти, завоеванной Великим Октябрем. Всем вам, согласно постановлению правительства, как амнистированным, выдаются документы, на основании  которых вас нигде и никогда по всей территории республики не имеют право преследовать. Вы можете везде свободно ездить и честно работать. Такие же документы выдаются и вашему атаману Квитковскому и его заместителю Слуцкому, но сначала перед тем, как получить эти документы, они обязаны поехать в Харьков и там перед Украинским правительством дать некоторые сведения о деятельности вашего повстанческого отряда.
Повстанцы снова по очереди подходили к столу, за исключением атамана и его заместителя. Там им на ранее изготовленных с печатью и подписанных бланках, вписывали их имена и фамилию, которые они называли и выдавали им на руки. Когда такие документы были выданы повстанцам, а теперь уже полноправным советским гражданам, их выпускали со двора, а Квитковского и Слуцкого взяли под охрану и увели в здание Райвоенкомата.

LXIX

Второго дня в понедельник утром под усиленной охраной Квитковского и Слуцкого большевики отвезли на железнодорожную станцию Мироновка, а оттуда поездом до Харькова. Это были последние известия про них. В Харькове они были расстреляны – им не помогла объявленная амнистия. Слуцкому не помогло и то, что он в дивизии Григорьева брал южные города под знаменем красных.
Однако и все повстанцы, получившие отпускные документы, тоже по-разному понимали эту амнистию. Те, кто был посмышленнее, тут же на второй день с этими документами навсегда оставили Медвин и выехали, одни за пределы своего села, другие и за пределы Украины. Больше наивные и меньше охраняемые, откровенно поверили в эту амнистию, и в течение некоторого времени по одиночке и незаметно пропадали в застенках “Чека”. Те, кто даже сразу выехали из Медвина, но спустя несколько лет возвратился в село, имея надежду, что про него, как повстанца, уже забыли, и он сможет потихоньку проживать возле своих родных, и этих также незаметно ликвидировали.
Большевистская власть никогда, никому и ничего не прощала. И это особенно помнят и знают медвинцы.

LXX

Не все медвинские повстанцы весною 1921 года восприняли большевистскую амнистию, и вышли из леса. Много из них, как Левченко и Василенко, не верило этой амнистии, и остались дальше находиться в лесах. Среди них не осталось какого-нибудь организатора, который мог бы образовать из них большую группу, они разделились на небольшие группы, по два-три человека. В таких группах, удерживаясь друг от друга, лучше было прятаться от преследования большевистской разведки.
Пока еще было лето, то легко было прятаться в зеленых кустах и лесах, доставая себе продукты из дома от родных или где-то по селам от знакомых. В помощи продуктами им никто не отказывал.
Хуже становилось, когда наступала осень и зима. Тогда они вынуждены были прятаться в хатах лесных охранников, или где-то в землянках в глухих малоприступных местах заросшего леса. За ними охотились, как за загнанными зайцами, и везде стреляли.
Большевики применили против них провокации. Искали среди них ненадежных, запрашивали работать в своей милиции, обещая хорошо платить и помилованье, когда те помогут поймать остальных прятавшихся по лесам.

LXXI

Уполномоченный угрозыска вызывал к себе одного из ранее амнистированных – Федора Пидкупайко, и вел с ним разговор:
- А где твой приятель Зинько Плаксун, который не пришел сдаваться власти по амнистии?
- Не знаю. Последний раз я видел его тогда, когда мы были вместе в лесу.
- Врете! Вы нас не обдурите. Мы вам поверили, выдали вам документы, надеясь, что вы будете возле своей семьи и честно работать, но вы удерживаете и дальше связь со своим лесным товарищем-бандитом. Три дня тому у вас в хате был Зинько Плаксун. Вы обязаны все нам рассказать обо всех ваших разговорах с Зиньком Плаксун. В противном случае вы уже никогда не увидите свою семью.
- Я не имею с ним ничего общего. Он мне только жаловался, что плохо сделал, что тогда не согласился со мною вместе на амнистию, а теперь вынужден прятаться в лесах.
- За вашу ошибку мы вам ничего не сделаем, если сделаете нам услугу. Встречайтесь и дальше с Зиньком Плаксун и другими своими товарищами, которые прячутся в лесу, но про все встречи все нам рассказывайте. Убедите Зинько Плаксун, а мы знаем, что это ваш самый близкий приятель, что мы его можем и теперь амнистировать, но с условием, что он станет работать в нашей милиции. Когда он на эти условия согласится, немедленно про это известите нас. Через недели две Зинько Плаксун уже работал в милиции. Там было еще несколько таких ренегатов. Они знали все тайные ходы и тропинки повстанцев по лесам и начинали помогать милиции, сдавая своих бывших товарищей. Скоро при их помощи много групп было легко ликвидированы в боях, или были пойманы и расстреляны в киевском Чека.


LXXII

После амнистии, на которую пошла одна часть отряда повстанцев Квитковского, а вторую часть повстанцев, не пожелавшую идти на амнистию, объединил Левченко. Он собрал возле себя около 20 человек и стал легче отбиваться от преследования, а иногда и самим нападать на милицию.
Весной 1922 года между группой Левченко и большой группой милиции, которая насчитывала около 80 человек, произошли три боя в Гирчаковом лесу, в которых было убито больше десятка человек с обеих сторон.
Однажды ночью Левченко со своим товарищами напал на хату старшего милиционера Романа Стукало, который проявлял наибольшее усердие в преследовании группы Левченко. Хата была под железной кровлей, и поэтому не могли ее поджечь. Стукало два часа отстреливался, пока не подоспели другие милиционеры. Левченко со своими товарищами отступил в лес. После этого милиция всегда днем и ночью ходила только группами.
В местах, где находилась группа Левченко, местное население, раньше помогавшее повстанцам продуктами и разного рода сведениями о месте пребывания милиции, теперь стали отказывать им в такой помощи. Получать продукты от селян становилось все труднее и труднее, а, следовательно, и группа Левченко вынуждена была сокращаться. Уже летом 1922 года в группе Левченко осталось только трое наиболее отважных, остальные были убиты или сдались властям. В отношении к оставшимся троим повстанцам, большевики употребили провокацию. Одного из них они задобрили и сделали его своим работником. Этот провокатор, когда его товарищи в землянке спали, сам был на охране. Он одного застрелил, другого тяжело ранил, а сам убежал в деревню в милицию. Левченко от тяжелого ранения в землянке скончался. Милиция, как всегда, забыла свои обещания, арестовала провокатора и, после проверки выполнения им установок милиции, отправила в Богуслав, где его и расстреляли.






















Глава третья

Заключение

I

Население Медвина от этого конфликта понесло необычайно большие жертвы, но, стихийно поддержав восстание, у медвинцев никогда не было об этом сожаления или нарекания за эту акцию против большевиков. Оно только позже поняло свою ошибку, что нужно было не Медвин с оружием в руках оборонять, а всю свою державу украинскую и своих сыновей отдавать в жертву не на полях войны за Медвин, а на общих фронтах украинской армии во главе с Петлюрой, Махно или Григорьевым.

II

Медвинское восстание 1920 года есть всего лишь один из фрагментов Украинской национальной революции, а также вооруженной освободительной борьбы украинского народа против большевизма за свою свободу, за свою державную независимость. Оно оставило глубокие следы в мышлении и психологии населения Медвина и окружающих его сел.

III

Позже, вся подрастающая молодежь, независимо от того, в каких большевистских школах она училась, на какой хозяйственно-административной или военной работе пребывала, всегда оставалась украинскою в своей душе и патриотичной в своем сердце, так как она выросла с воспоминаниями об этих событиях.

IV

Пройдет время, и весь украинский народ будет вспоминать и имена медвинцев, которые погибли в августе 1920 года с оружием в руках, отстаивая свое нежелание быть порабощенными.