Круг

Круг

Потные пальцы духоты обняли за шею, стоило ему шагнуть на трап. Каждый вдох с непривычки после кондиционированного воздуха самолета казался странным, будто через силу, будто здесь, на Южно-Азиатской земле дышать надо было учиться как-то по-другому. Он вдохнул полными легкими смог, солнце на горизонте, атмосферу жаркого юга, далекие пальмы и свинцовое от жажды дождя небо. Хошимин. Вьетнам. Чужой край, и в то же время как будто знакомый. Как будто так он всегда и представлял себе Хошимин.

Сзади подталкивали — наверное, те, кто возвращался домой, потому что гости никогда так не торопятся, — и он поправил рюкзак на плече, приятная тяжесть, оттягивающая вниз, знакомая тяжесть дома, и шагнул вниз по стальным ступеням. Ни автобуса, ничего, пешком до входа, двери нараспашку, у дверей смуглый парень в жилете, а внутри черные головы, одна за одной, будто нескончаемая темная река, и между ними камни светлых европейцев.

Почему-то все местные казались разными, а гости — на одно лицо: с одинаково вздернутыми рюкзаками, красными щеками, готовыми к прожарке солнцем, с нежной розовой кожей, расхлябанным видом и свободными одеждами. Будто полчища хиппи из фильмов восьмидесятых, только с айфонами, уже готовыми настроиться на местный Wi-Fi.

Он тоже достал телефон, подползая крошечными шажками к рамкам впереди, где у него должны были проверить паспорт, увериться в том, что в самолет зашел и с самолета вышел один и тот же человек. Экран мигнул, включаясь — была у него такая дурная, странная, даже старинная привычка полностью выключать телефон в полете, будто он и в самом деле поверил той сказочке, что радиоволны его мобильника могут уронить самолет. Кто же ему это сказал?

Экран мигнул, на нем прогрузилась заставка: двое, измазанные, чумазые, счастливые. Из прошлой жизни, с тропы Хошимина в Петербурге. Нет, Хо Ши Мина. Обязательно в три слова, чтобы оно перекатывалось на языке, как у Набокова, и почему-то когда-то это казалось безумно важным, безумно нужным: повторять его, как Лолиту.

Про тропу ходило столько легенд: что кто-то украл табличку с улицы где-то на севере, этот кто-то пронес ее с собой в электричках, пешком со станции, мимо сельского магазина и каньона — наверняка, смеялся, хохотал во все горло, лямки впивались в рюкзак, а потом на тропе эта честная компания (ему почему-то представлялись одни хиппи, лето, жара, искусанные локти) весело прикручивала табличку к дереву. Кого-то подняли на плечи, этот кто-то, заливаясь хохотом, вешал свою остроумную революционную шутку, проехавшую с ним сотню километров на север. Улица Хо Ши Мина. Почему в Питере вообще была такая улица? Где Хо Ши Мин, великий вьетнамский революционер, и где унылый серый Санкт-Петербург? Что их объединяло кроме любви к Ленину? Он, кажется, приезжал в Россию — заглядывал ли он в Питер? Может быть, улицу назвали в честь того, что однажды — а был ли Просвет в то время? — он прошелся по этой улице, и ее из какой-нибудь Кузнечной переименовали в Хо Ши Мина. Остроумная шутка, которая разлилась до самых берегов Карелии, до северного дремучего леса с приветливыми замшелыми камнями, и узкая тропа, столько же извилистая и трудная, как путь Хо Ши Мина к власти, стала носить имя революционера.

Достижением считалось и пройти по тропе: будто какой-то подвиг топать по корням и камням, перешагивать через болота. Обязательный пункт в списке каждого туриста-походника, непременная отметка каждого скалолаза.

Его тоже долго раскачивали друзья, как качели, пока наконец не собрали большую компанию накануне закрытия сезона, чтобы пройти по Хо Ши Мина и добраться до Ястребиного озера. Говорили, что там красиво, убеждали, что он переродится от этого приключения (брехня), клялись, что этот маршрут очень простой (врали). Он согласился и стал еще одним плюс один в длинном списке людей, которые завалились в электричку с Финляндского вокзала, отвоевав у дачников целый вагон, закинули рюкзаки наверх и, широко расставив ноги, уселись, болтая обеими частями вагона.

Он балансировал между сиденьями, от каждой тряски вагон взрывался хохотом, хотя никто не говорил ничего смешного, просто атмосфера сплачивала людей вместе, и за полчаса пути он уже знал всех поименно, всех считал друзьями и заметил ее. Она ехала за компанию — как и он — с подружкой, сидела у окна, тряся ногой и тихонько что-то шепча ей на ухо, хихикала, наматывая на палец белую прядь волос, вылезшую из-под повязки. Она бросала на него неодобрительные взгляды от каждой шутки, которая пробивала вагон, будто он задевал ее лично, и он нарочно смотрел на нее каждый раз, когда шутил, и когда его друг — единственный, кого он знал хорошо, тыкал ему под ребра от смеха. Она фыркала и отворачивалась, презрительно шептала на ухо подружке, морщила маленький носик.

Как бы не замерзли, сетовал кто-то. Не замерзнем, есть чем согреться, снова взрыв смеха и многозначительное звяканье бутылок в чьем-то рюкзаке. Основательно затарились, точно не замерзнем. Еще купаться ночью пойдем! Кто пьяный-то купается — так и сдохнуть можно. Не сдохнешь, вон сколько людей рядом. Смех. Смех. Косой неодобрительный взгляд, скалистая улыбка.

Они высыпали на платформе, галдя, как целая стая чаек, налетели как стая на вокзальный ларек (чипсы, кола, сухарики, консервы — да куда ты берешь, у нас еды полно — мороженое), он протянул руку, давая ей эскимо. Она фыркнула от смеха, как меня зовут-то знаешь? Вика. Нет, не Вика. Катя. Нет, не Катя, чего гадаешь. Мороженое тает, Юль, я ж пошутил. Шутник нашелся, думаешь, самый смешной? Это тебе решать. Она фыркнула, мороженое все-таки взяла, но великодушным повелительным жестом. Моя королева. Кто тут королева? Ты же, кто? Чего встали, идем! Еще столько километров пешком, не успеем до темноты.