Кверулянт

Кверулянт

1.

В один из июльских дней солнечного, но холодного лета некоего года Василий Порфириевич Лядащев помешался рассудком. Произошло это так.

Василий Порфириевич пришел домой, не разуваясь и не снимая плаща прошел в свой кабинет, сел в кресло и уставился на муху, ползающую по стене напротив. Муха мелкими перебежками пробиралась от одного вышитого на обоях цветка к другому, застывала на месте на пару минут и часто-часто потирала лапки, словно только что стянувший пару медяков мелкий воришка, чем ужасно напоминала окружного прокурора Самосудова. Лядащеву даже казалось, что муха вжимает голову в плечи ровно также противненько, как это делал напыщенный наглец Самосудов.

Сегодня Василий Порфириевич проиграл свой самый крупный и самый многообещающий процесс и его карьера стараниями окружного прокурора, это треклятого мушиного короля, стремительно покатилась под откос. Он сидел и скучливо, слегка отстраненно, очень лениво размышлял над тем, что не стоило браться за защиту этого подлеца Подгузникова. Не надо было соблазняться обещанным гонорарием, размер которого все равно против наворованного купцом первой гильдии Феофилактом Подгузниковым – крысиный чих. Жадность, думал, Василий Порфириевич, еще никого до добра не доводила. Проигрался – получай оплеуху, адвокатишка несчастный!

Лядащев провел таким неспешным образом не час и не два. Уже сумерки сгустились над городом, по земле расползался клочковатый туманец, затихла улочка, где адвокатом снималась большая квартира из четырех комнат, столовой, кухни и теплого ватер-клозета, а он все сидел и смотрел на муху. Его заурядное миловидное лицо, сухое и мертвенно бледное, приобрело оттенок нездорового спокойствия, какого-то прощального умиротворения.

Часы в гостиной пробили четверть двенадцатого, а Василий Порфириевич не сдвигался с места. Он не спал три дня и четыре ночи, сочиняя защитительную речь, пил без остановки кофий и курил одну за другой папиросы, почти ничего не ел, и к концу пятых суток совсем посерел и ослаб. Потрясение проигрыша совсем сбило его с панталыку и он потерялся в своем собственном рассудке как ребенок в лесу. Утомление его было столь высоко, что он почти что спал наяву, не смыкая опухших покрасневших от напряжения век. Задачка подняться из кресла, раздеться, лечь на кровать и закрыть глаза для него казалась куда более заковыристой, чем выиграть суд о хищении из государевой казны миллиона четырехсот тысяч двадцати шести рублей с каким-то там копейками. Эти добавочные копейки Лядащева особенно забавляли сейчас. Он сидел и фантазировал о том, каких размеров может достичь человеческая жадность и в какой момент жадность затмевает рассудок и гасит голос здравого смысла.

«Попрощайся с теплым ватер-клозетом, дурак» - сказал Лядашев мухе и нехорошо усмехнулся.

Аглая Андреевна, супруга Василия Порфириевича то и дело озабоченно заглядывавшая в кабинет мужа и заставая его всякий раз в одной позе, не решалась что-либо спрашивать. Спрашивать, впрочем, ей было необязательно. Как женщина рассудочная и наблюдательная, она уже давно и так все для себя уяснила.

Услыхав из-за двери, что муж ее с кем-то разговаривает, Аглая Андреевна снова приотворила дверь.

Картина, открывшаяся ее взору, оказалась пугающей. Василий Порфириевич, вперив шальной взгляд в стену и отчаянно играя лицом, пуча глаза и кривя рот, втолковывал кому-то невидимому: «надо именно что принять во внимание характер подсудимого и его болезненное состояние в момент хищения!».

Послушав речь мужа еще с полчаса, рассеянно походив по гостиной в тяжелых раздумьях, она решилась, наконец, на жесткие меры и вызвала на дом врача, который заключил, мимолетом осмотрев пациента, что тот «с ума сошедши».

В это же утро заговаривающегося и безучастного к манипуляциям Василия Порфириевича увезли в больницу для душевнобольных, где его раздели, сделали ему успокоительный укол и уложили на жесткую, но чистую постель. Глаза Лядащев закрыл сам и проспал крепким детским сном едва ли не двое суток.

2.

Очнувшись ото сна первым, что увидел Лядащев, была ползающая по белому в желтых разводах потолку черная жирная муха. Это явление чему-то весьма рассмешило присяжного поверенного. Он хихикнул, дрогнув плечами, потер зачесавшийся глаз и сел на кровати. Оглядевшись, он не сразу понял, где находится. В палате, куда его определили, стояла еще одна, но пустая кровать, на которой лежал, скатанный валиком, жиденький матрасец. В окно било жаркое послеполуденное солнце, отважно пробивающееся сквозь угрюмую ненастную тучу, и Лядащев болезненно смежил веки. Сладко, до выступивших слез зевнул. Удивленно рассмотрел потертую полосатую пижаму, в которую оказался облачен.

Дважды ущипнул себя за руку, убедился, что окружающая обстановка не мираж, и босиком пошел искать ответственного за столь невеселый с его точки зрения розыгрыш. И так дела его расстроены до нельзя этим треклятым процессом, так еще и проснулся невесть где непонятно во что одетый неизвестно кем сюда заброшенный.

С верхнего этажа, аккурат над головой, послышался душераздирающий крик. Лядащев замер, держась за ручку двери. Чей-то тромбонный бас проговорил что-то успокоительное, вслед за этим раздался странный шум, будто кто-то убегал голыми пятками по половицам, затем жалобный плач, стон, низкий сип, и все смолкло.

Лядащев стоял недвижим. В его голову закралось нехорошее подозрение, которое он, как человек разумный, не мог игнорировать.

«Погиб!» - забилась в его голове одинокая чумная мысль.

Справившись с комком в горле, Василий Порфириевич решительно потянул дверь на себя и спешно покинул свою одиночную гробницу.

Коридор пахнул затхлостью и йодом. Навстречу Лядащеву, по-женски кокетливо расставив в стороны руки трусил невысокий господин в белом халате, со вздыбленными волосами, бледным чахоточным лицом и свисающем на цепочке pince-nez .Из кармашка его дорогого костюма свисала другая цепочка – золотая, с вычурными брелоками. Лядащев по всегдашней своей привычке считать платежеспособность vis-a-vis, машинально отметил, что в кармане у господина должны находится весьма представительные часы, почти наверняка вreguet.