La Pesadilla

La Pesadilla

Человек был страшный. Весь скрученный, словно столетний старик, с какой-то посиневшей кожей, насколько ее позволял видеть респиратор и низко надвинутая шляпа, и очень-очень страшный, словно живой мертвец. Элиза невольно отшатнулась от него, прижимая к груди сумочку.

Человек закашлялся, сдергивая с себя маску и вытирая рукавом рот.

На грязной рубашке остались пятна крови.

– Простите, – прохрипел человек. – Простите, Господа ради.

И двинулся в сторону Элизы. Та буквально отпрыгнула от него, ступая на пустую в это время проезжую часть и закрывая нос и рот марлевой повязкой.

– Уходите, – дрожащим голосом попросила она. – Госпиталь через два квартала. Уходите отсюда. Пожалуйста.

В конце ее шепот и вовсе оказался еле-еле слышим. Человек замер. Коснулся дрожащими пальцами крови на своей рубашке, словно не веря тому, что видит.

Почему-то никто до конца не верил в это, пока не становилось слишком поздно.

– Да, – он покачнулся и оперся плечом о стену дома, медленно сползая на тротуар. – В госпиталь. Мне нужен врач.

Он долго повторял эту последнюю фразу, пока голова его бессильно не повисла. Только частое глубокое дыхание выдавало, что в этом измученном теле еще теплилась искра жизни.

Элиза осторожно обошла его, стараясь даже не дышать. Глупость: если уж суждено заразиться, то она уже заразилась.

Человек опять закашлялся, и Элиза, беспомощно оглядевшись, бросилась бежать. Она все равно ничем не могла помочь ему, а оставаться рядом было слишком страшно. И никто не сможет обвинить ее в этом, никто.

Все хотели жить.

Перед глазами Элизы все еще стояли те плакаты* про фронт в Европе и грипп в Северной Каролине. Про тысячу погибших в боях и более десятка тысяч тех, кого проклятый грипп сразил за каких-то два месяца.

Иногда Элиза задавала себе и небесам один-единственный простой вопрос: за что им все это, чем они так провинились перед каким-то высшими силами, если их наказывают с такой жестокостью?

Ноги дрожали. Элиза с трудом дошла до ближайшей скамейки и тяжело опустилась на нее.

Скамейка была старой: на ее спинке друг поверх друга были ножом выцарапаны слова, прочесть которые не представлялось возможным. Не хватало также нескольких досок, поэтому сидеть приходилось с большой осторожностью.

Элиза медленно выпрямилась и вытерла слезы. Глаза пребольно жгло, словно их засыпало песком, а в ногах чувствовалась такая слабость, будто Элиза пробежала много километров, ни разу не остановившись даже чтобы перевести дух.

Разумеется, это было неправдой. Элиза сомневалась, что прошла немногим более двухсот метров от трамвайной остановки до этого крохотного переулка.

Ее просто выбила из колеи эта ужаснейшая встреча – не более того.

Элиза с трудом перевела дыхание. Дышать сквозь марлевую повязку она не могла привыкнуть до сих пор: ткань буквально душила ее, не давала вдохнуть полной грудью и всячески мешала нормально жить.

Но и снять ее было подобно смерти.

И дело было даже не в страшных штрафах, которые полагались всем, кто посмеет снять повязку в общественном месте.

Просто сама Элиза скорее согласится оказаться на людной площади без какого-либо предмета гардероба, чем без этой почти иллюзорной защиты от смерти, что подошла так близко.

Элиза осторожно коснулась повязки.

Так странно.

Она достаточно легко привыкла жить по талонам, привыкла краем уха весь день слушать радио и замирать каждый раз, как только доносились вести с фронтов…

Но война, в которую они вступили больше года назад, всегда была такой далекой. Она была там, за океаном и совершенно точно никогда не доберется до них: слишком коротки у немцев руки.

У Элизы не было ни братьев, ни отца: ей не за кого было переживать на фронте. Нет, она беспокоилась о каждом солдате, что сражался за свободу в Европе, но не за кого-то определенного.

Ее намного больше волновали те очаровательные двойняшки, за которыми она присматривала, с которыми читала книжки и ходила гулять еще до войны, целую вечность назад.

Смерть была за тысячи километров, а здесь была жизнь, хоть и отягощенная той далекой войной.

Наверное, именно поэтому Элиза и упустила, когда впервые заговорили о том страшном необъяснимом море, что бушевал на Пиренейском полуострове. Но, Господи ты Боже, где Испания и Западное побережье?

А газеты всегда имели свойство раздувать шумиху из-за мелочей. В мирное время это случалось едва ли не каждую неделю, так что причин для беспокойства просто не могло быть.

Элиза всегда считала себя разумной девушкой, не поддающейся пустой панике. Поэтому, именно поэтому, а не из-за страха или, того хуже, некого предчувствия, она так старательно закрывала глаза на любые упоминания о новой эпидемии.

Все это вздор: их она не коснется, как не коснулась и их солдат, а ведь они были совсем близко к очагу заражения.