Легенда о шальной пуле

Легенда о шальной пуле

О, когда-то это был великий город, сударь... Шпили соборов царапали облака, куранты на ратуше разменивали часы на минуты, гремели дилижансы на Почтовой площади, горел свет за тысячами окон. А видели бы вы, как ложился лунный свет на Бриллиантовую дорогу - главную улицу города! Особенно летом, когда цвели липы там было такое благолепие, что размягчались сердца старых дев, и даже я, городской палач, украдкой утирал слезу...

Сейчас липы наверняка зачахли, брусчатку Бриллиантовой дороги заволокла трава, за окнами - днем и ночью лишь чернота. И тишина: нет ни дилижансов, уже давно стали часы. Даже птицы там не вьют гнезда, не залетают туда. Что осталось? Лишь лунный свет, да шпили по-прежнему выводят письмена на небесах. Я вижу эти знаки, когда облака пролетают над моей хижиной...

О, сударь, до города не будет и трех миль. С вон тех холмов его уже хорошо видно. Я это знаю, хотя не видал его домов и улиц лет двадцать... Иногда хочется взглянуть до зуда, извиняюсь, в заднице, хоть одним глазком. Но я сдерживаюсь. Слишком многим такое желание стоило жизни. Там уже владение шальной пули.

Что погубило город? - спросите вы. - Обязательно спросите, этого нельзя не спросить. Ну, кроме пули, конечно. Любовь, сударь... То самое чувство, на описание которого поэты тратят в год несколько бочек чернил и сколько-то там перьев. Любовь не к тому человеку.

А начиналось все хорошо... Настолько хорошо, что могло закончиться только плохо - я это предполагал сразу. Я лишь не смог угадать насколько.

В те времена, сударь, а я говорю о том, что происходило двадцать с лишком лет назад, почтамтом заправлял парень лет тридцати. Он приехал в город откуда-то издалека, после окончания университета вместе со своей супругой.

Любила ли она его хоть минуту?.. То мне не ведомо. Но приехала она со сталью во взгляде, и торговки с нашего рынка ее даже не пытались обсчитать.

Она была красавицей! И я тоже был грешен: любовался чужой женой. Но не подумайте, сударь, дурного. Я никогда не сделал бы к ней и шагу, поскольку понимал: меж нами не шаг, а десятки лет, сотни миль. И хоть живем мы на одной улице - нам не повстречаться.

И бургомистр, мир праху его, положил взгляд на жену почтмейстера. С гораздо более успешным результатом. Хотя мы были с ним довольно похожи. Он лыс - я тоже тогда ходил с залысинами. Он толст - я также распрощался со стройностью еще когда служил подручным. А ее муж - был просто почтмейстером, и у него не имелось никаких шансов.

А он, как водится, не замечал этого. Был счастлив как сойка, и работа у него спорилась. Почтовые дилижансы отправлялись у него минута в минуту, письма доставлялись по адресу и невскрытыми. Вечерами он что-то мастерил в своей квартире при почтамте. Порой пыльными вечерами заходил в трактир промочить кружкой пива горло. Он рассказывал о новых механизмах, с помощью которых появилась бы возможность передавать сообщения и звуки, так, что нужда в письмах и почтовых дилижансах отпала бы.

Зрела тугая беда.

И в один день, ближе к вечеру на почтамт зашел бургомистр, похвалил почтмейстера за работу и предложил ему отступиться от жены.

- Она все равно тебя не любит, - сказал маленький лысенький толстяк.

- Я буду бороться.

- Попытайся, - усмехнулся толстяк.

Борьба не затянулась. Уже утром на стол к городскому Благоверному Инквизитору лег донос, подкрепленный порядочной взяткой. И еще до обеда за почтмейстером пришли. Он просил о помощи, кричал. Но горожане в лучшем случае отводили взгляды, а в основном - глазели. Ведь он по-прежнему был чужаком, и выпитое пиво ничего в этом не меняло.

Состоялся краткий суд.

Его обвинили в колдовстве: якобы он создал машину, которая могла улавливать молитвы верующих, и те не попадали к богу. Молитва - довольно личная вещь. Некоторые просят у богов такое, о чем следует хлопотать перед дьяволом. На молитве человек куда более откровенен, нежели на исповеди. Вспомнили его слова о машине для передачи звука. Но ведь это явное богохульство: машина не должна говорить!?

Адвокат не слишком усердствовал, жена почтмейстера дала обвинительные показания, дюжина присяжных признали его виновным, и судья огласил приговор. Уж не понять почему, но отняв у человека любимую, работу и свободу они не пошли дальше - не передали его в мои руки. Не буду врать, будто бы я не стал его казнить: работа - есть работа. Да и лучше сталось бы, отруби я ему голову: все закончилось бы тогда, пусть несправедливо, но малой кровью.

Но видят боги: ему не за что было любить или щадить этот город.

...Его отчего-то пожалели. Предложили: если он отречется от ереси, то вместо топора палача его ожидает ссылка в заморскую колонию, в место, которое в государственной переписке называлось архипелагом Герцога, а в других местах - Землями Сатаны. Там адский холод, и доплыть до островов можно лишь один месяц в году, да и то не в каждое лето. Тамошние аборигены злы, пьют человеческую кровь просто чтоб согреться и появляются около наших крепостей лишь для того чтоб убить кого-то или что-то украсть. Их колдуны без сомнения прокляли бы наш мир, навели бы на него порчу. Но к счастью, они о нас не ведают.

Это было то место, откуда не возвращаются. И он отчего-то быстрой смерти предпочел смерть во льдах, отрекся от тех грехов, кои не совершал.

И гнилой корабль с грязными парусами увез его в край вечного хлада, а его суженая, как жена заключенного тут же получила развод. Но не засиделась в незамужних. Еще осенью, когда лед сковывал пути к Землям Сатаны, она заключила брак с бургомистром. Танцевала на балу, смеялась, когда за тысячи миль от нее для ее бывшего мужа хохотала и плясала вьюга.

О, почтмейстер не погиб. Не сразу, по крайней мере. Говорят, на рудниках неизвестно как, но ему удалось договориться с шаманом тамошних ледяных пустошей. Будто он продал тому душу, но я так не думаю. Там столько несчастных душ, что цена им - полушка.