Летучая сила

Летучая сила

Ксенофонтий проснулся и подумал, что тяжесть земная на него больше не действует. Пододвинулся к самому краю, но не удержался и упал с печи, рассудив уже внизу, что ошибся. Затем перевернулся на бок, поднялся на четвереньки. Точнее, на два колена, и упёрся ещё в пол одной рукой. Второй потёр ушибленное место. Стало легче.

Не открылась волшебная сила. Гадалка ошиблась, или он сам чего попутал? Хотя, вроде, всё по-сказанному сделал. И спать тверёзым лёг, и порты навыворот надел. И луна полная на небо с вечера вылезла, полнее не бывает. И двери в сенях смазал, чтобы не скрипели. И образа повернул, чтобы друг на дружку смотрели, а не подглядывали, как сила волшебная родится. И, надо ж тебе, не родилась. У всех Ксенофонтовых братьёв она давно уже открылась, даже у меньших, а у него – всё никак. Уж думать стал, что ущербным родился. Собрал давеча, что дома хорошего нашлось, гадалке в дар: сыру, там, козьего, сметаны крынку, мясца вяленного, яблок сушёных, пряжи два мотка. И отправился на край села про судьбу свою разузнать.

Долго ведунья вокруг себя крутилась, потом вокруг гостя трижды обошла. Подношение забрала и в избу позвала. На лавку показала, чтобы сел, а не стоял чурбаком посреди. Здоров больно, косая сажень в плечах, ручища… Такими ручищами валуны неподъёмные как клубочки шерстяные катать можно. Вот, самый старшой из братьёв, как свою силу волшебную получил, так и катает. Чтобы дороги прямее получались, где объезжать приходилось, да с полей и огородов, чтобы землю пахать не мешали. А ещё пни голыми руками корчует, хоть сто лет дереву было, хоть триста, хоть по более того. Новые поля для крестьян расчищает.

Так вот, усадила ведунья Ксенофонтия на лавку, и давай ворожить. Долго шептала, долго косточки персиковые со значками причудливыми подбрасывала да по столу рассыпала. Потом посмотрела на гостя и говорит, мол всё у него ладно да складно, как и у всей его родни по мужеской части. Проснётся и в нём сила волшебная в свой час. А час этот наступит, когда всё по её совету сделает.

Много раз ведунья повторяла, как Ксенофонтий поступить должен, чтобы быстрее силу свою пробудить, старалась, чтобы запомнил, да не попутал чего. Ну, и пошёл на радостях он домой всё сказанное исполнять. Хотел на обратной дороге в шинок завернуть, но вспомнил, что нельзя. Эх, ради мечты потерпеть придётся. Только пока с главной улицы не свернул, всё шёл, да оборачивался. Шёл, да оборачивался. Может, думал, сегодня бражки хлебнуть, а силу уже завтра будить? Но силу получить Ксенофонтий сильнее прочего желал. Бражка же никуда не денется. У шинкаря её столько, что до святок не одолеть, даже если младшого брата позвать, который целый ставок одним махом выпить может, а потом всю эту воду озёрную на поля выпустить. Как засуха случается, так землепашцы к младшому бегут кланяться. А он и рад помочь. А потом его благодарные селяне сами в шинок ведут и целый бочонок бражки ставят, а то и два. Да каши с чесноком просят подать, чтобы спаситель урожая не сильно захмелел и до дому потом дошёл.

Значится, подумал Ксенофонтий, поднимаясь с земляного пола, не открылась сила. Или открылась, только пока неведомо какая? Старшой брат валуны неподъёмные катает, второй за ним брат железо без горна до бела греет, да без молота мнёт-куёт. Младшой с водой управляется, не даёт всходам на корню засохнуть. Самый меньший со зверьём да птахами всякими ладит. Его кличут, когда скотина хворает или разродиться не может. Вот и мыслилось Ксенофонтию, что ему достанется летучая сила. И сможет он тучи разгонять, ураганы усмирять. Всё людям польза. А ещё мечталось, что взмоет он над селом да к терему Головы сельского подлетит. Против окон, что выше других, зависнет, где князем назначенное начальство почивает. Руки в боки упрёт и как крикнет: «Выходи, вор, ответ перед народом держать!». А Голова спросонья окошко распахнёт, высунется на крикуна посмотреть. Ксенофонтий тут за ворот его схватит и ещё выше над теремом взлетит, и громко так скажет: «Смотри, народ честной, я вора поймал!»

Зол был Ксенофонтий на этого толстобрюха. С тех самых пор зол, как гостил у Головы проезжий заморский дохтур, который и лекарь-санитайзер и казначей-счетовод, и землемер-географ, и философ-натуроиспытатель, и… всего не упомнишь, над чем этот тип в своей державе надзор вёл. И как одному пройдохе столько разного доверили?

Гостил этот дохтур-надзорщик неделю, гостил другую. Всё про свою державу, да про рехформации разные рассказывал. И всё бы ничего, если бы разум Голове сельскому так не задурил. Вышел Голова на крыльцо, велел народ созвать и говорит, что отныне земли, что под его властью, процветать начнут небывало, как державы заморские, ибо он теперь не сельский Голова, а полноправный Гуппернатор! И быть по сему. А ещё, говорит, что рехформы всякие обустроит, чтобы народу подвластному жилось веселее. Гость его иностранный рядышком стоит, кивает-поддакивает. Мол ежели у держав заморских уму разуму научиться, то и тут жизнь наладится сама собой.

Тут, как назло, с соседней улицы подвода с навозом на площадь вывернула. Ну, навоз и навоз. Что мы, отродясь, что ли, навозу не нюхали? И Голова, вернее Гуппернатор на телегу никакого внимания не обратил бы. Едет себе и едет. Знамо, урожай без навозу не родится как надо. А заморский надзорный канцеляришка нос воротит, тряпицей с вензелями физиономию свою прикрывает. Что, спрашивает, за пагубный омбрэ? От таких миазмов болезни всякие приключиться могут. Особливо при большом народном скоплении.

И Гуппернатор тут весь переполошился. Как же так? Какие-такие болезни от навозу случаются о которых мы и не слыхивали? Вразуми, не побрезгуй, ваша назидательность, гость заморский. А сморчок этот в терем заскочил и оттуда кричит про миазмы злокозненные и болезни от них миазматические. Это от навоза-то? Злокозненные? Даже если этим самым навозом обмараться, то через неделю уже и не пахнет совсем, выветрится всё. А если одёжку постирать, так и вообще никакого запаха после стирки на остаётся. Миазмов он испугался. Сам он, в таком разе, миазматик тот ещё! И Гуппернатор хорош, поглядел, как это чувырло иноземное тряпицей своей прикрывается, подбоченился и говорит, к селянам обращаясь… Всякого наговорил, едва сам в своих словах не запутался. А смыслу – чуть, али того меньше. Однако велено было всем отныне хари свои тряпицами прикрывать, дабы уберечься от заморских миазматических хворей, и так везде ходить, и спать, и есть. А как ложку в рот нести, если рот тряпицей обмотан? А ещё, говорит Гуппернатор, что с барского плеча на нужды здравия государственного он из своих закромов выдаст народу рогожки, чтобы морды обмотать чем было, по три алтына за аршин. Это как же так? За рогожу на ярмарке по полторы копейки за аршин всегда брали, а тут аж по три алтына! Бабам-то проще, платком обмотались на манер османок, и тем гуппернаторский указ сполнили. А мужикам каково? Где по три алтына на рогожку взять? Отродясь столько денег в народе не водилось. Жбан бражки – пятак стоит. Больше скопить ни у кого и не получалось никогда. А теперь, ежели на рогожу копить, а не в шинок трудовое нести, то шинкарь вскорости и разорится совсем. А как на селе, да без шинкаря? Ни праздника, ни душевного отдохновения не выйдет. Как дальше-то жить? Однако самые смекалистые уже из сапог портянки вынули, да ими физиономии свои обернули. Тоже указ уважили.