Лихая

Лихая

Сон сходит рвано, но неумолимо – напрасно цепляется старая Аяна за обрывки тепла, за безмятежность – отходит, беспощадно отходит. Открывает глаза Аяна, темнота непроглядна, но что-то же разбудило?

К ночи, конечно, тепло вынесло из дома, но к холоду Аяна привыкла, не он её разбудил, не он, а что же?

Знает ответ старая Аяна. Ещё не прислушалась, а уже знает. И точно! За тонкой занавеской, дом на две части делящей, всхлипывает Денеш. Не первую ночь слышит его всхлипы Аяна, не первую ночь будит он её, спать не даёт. На редкость гузыня! В кого только? Явно не в отца – Аяна помнит, прекрасно помнит, как тих был Тамаш, как редко он плакал, и всегда был крепок.

Крепок да крепок, а кого в дом привёл? Без роду, без племени, телом слаба, лицом бледна, всё колупается, неумела! В неё Денеш, тут всякому королобу ясно!

Всхлипывает и всхлипывает! Духу не хватило у Аяны гнать такую невестку, а сейчас и точно не погонит – зима, у девки дитё. Да и какое бы ни было, а всё же – есть в нём кровь Тамаша, всё отрада. Когда ещё вернётся Тамаш? С осени ушёл за реку с охотниками на заработок, разделил их теперь лёд, и хотя тревожится старая Аяна за сына, а всё же горда: не всякий за реку на всю зиму уходит, а Тамаш ушёл, семью хочет во благе держать, себя не жалеет.

Правильно воспитала его Аяна, хоть и боялась всегда, что без отца, в таком же заречном походе сгинувшего, станет Тамаш шлындать, дела никакого не зная! Видала таких Аяна, много видала.

Всхлипывает маленький Денеш, старая Аяна сжимает зубы. И чего Марийка не может дитё успокоить? Какая же мать она, если и на такое не годится? Да на что эта Марийка годится-то? Хлеба испечь без того, чтоб пересушить его или пересолить, и то не может.

Но ночь коротка зимой. Аяна решает оставить ссоры до утра. Рассвет уж скоро, а зимой он особенно тяжёл, и крепнет ещё у земли холодом, и в доме студено, а всё же шевелиться надо.

О хлопотах завтрашних думает Аяна и легче ей. В делах, в труде ей всё привычнее. А так, как проснётся в доброте, так и понимает: хорошо они живут. Пусть Марийка, пусть Денеш – ничего, дом добрый, Тамаш молод и весел, а молодость на то и дана, чтобы учиться, у Аяны сил ещё много – подсобит, перехватит дело!

Так и спать легче, но сон тревожный, тяжёлый. Неладное что-то, жмёт в груди, спать не даёт, лишь морок наводит.

С боку на бок ворочается старая Аяна и всё отчётливее слышит, как уговаривает Марийка не плакать сына.

«Гузыня и неумёха! Вот же угораздило!» – злобится Аяна, да сама стыдится от этой злобы.

***

–Он плакал, – в голосе старой Аяны раздражение. Она не от природной гневливости раздражается, а от усталости. Сон ей нужен, а как тут выспишься?

–Прости, – Марийка опускает голову. Она всегда ведёт себя так, будто в чём-то виновата перед старой Аяной. Она никогда не смотрит ей в глаза, всегда прячет лицо, всегда как скована. И за это старая Аяна её презирает, пожалуй, даже больше, чем за неумелость, отсутствие рода и племени. Неумелость легко сменить, если только захочешь. Род и племя вторичны – не всем дано в семье уважаемой родиться, да имя семьи сохранит.

Но вот за неумение в глаза взглянуть, за повинность неизвестную, за вечную скованность…

Не прощает того Аяна. Её иначе воспитывали, научилась она выгрызать себе место, себя защищать научилась, а позже и Тамаша. Только раз поднял на неё руку её муж, а она его так отходила сама, что он до смерти слова ей грубого не сказал.

Смерть, впрочем, скоро пришла. Пришлось Аяне – молодой ещё – с сыном малым против всех бед остаться. И смогла же! а теперь, глядя на Марийку, прикидывает Аяна: сможет ли Марийка сама справиться? Сумеет ли и дом отстроить, и себя с дитём прокормить, если придётся, и мужиков из числа негораздков и облудов отвадить?

Знает Аяна что нет, тем и раздражена.

–Унимать научись! – цедит Аяна, разглядывая Марийку. Бледная, худая, неловкая, угловатая…чего Тамаш в ней нашёл?

–Да, – коротко шепчет Марийка, и, не глядя, отворачивается к столу, где до того замешивала тесто.

Старая Аяна проходит мимо, короткий взгляд бросая. Видит она – снова соли много положено, но молчит, не у всех всё сразу получается, чего уж! Если Марийка с малых лет приучена к подобному труду не была, пусть учится теперь, на ошибках да на советах, а клевать её под руку Аяна сейчас не станет.

Во всяком случае, старой Аяне хочется верить в это. Но не выдерживает:

–Куда ж ты масло льёшь?!

Вздрагивает Марийка. Руки дрожат, сразу уверенность всю потеряли. Не знает она ещё вины своей, но голову уже опускает, заранее признаёт неправоту.

–Вот же божедурье! – ругается Аяна, отталкивает Марийку в сторону и несколькими сильными и ловкими движениями обминает тесто по-заученному.

–Я только чуть-чуть, – шепчет Марийка.

–Корове масло-то надо! – мрачнеет Аяна, ловко отхватывает от холодного белого бруска кусок, на глаз примеряя, сколько на тесто надо, затем берётся за нож и крошит масло в мелкие куски. – Учу тебя, учу! Черствеют пироги-то! Тьфу… что слово, что игла!

Старая Аяна поправляет дело, поворачивается к Марийке, чтобы смягчить свой гнев каким-нибудь словом, но снова заходится всхлипом Денеш. Мрачнеет Аяна:

–Уйми дитё! Хлюздит как баба!

Губы у Марийки дрожат, вот-вот заплачет, закрывает лицо руками, стыдится своего бессилия.

«Плохо ей…» – с запоздалым стыдом понимает Аяна, но сама не терпит брехливости лишней, и спрашивает строго:

–Ну чего разгузынилась вслед за дитём? Научишься ещё, внимательнее надо!

–Унимала уже! – в отчаянии вскрикивает марийка. Плевать ей на пироги. Другое в её сердце. – Унимала, но никак…никак.

Цепенеет старая Аяна, но лишь на мгновение, спохватывается быстро, мгновение – и твёрдо идёт она уже за тонкую занавеску. Там половина сына и его семьи, и там не была Аяна с самого дня свадьбы, не хозяйка она там – таков обычай.

Редко видит старая Аяна Денеша. Мал он ещё, а уже не чует она в нём силы. Слабый какой-то, плачет, всхлипывает, мало ест…