Литсовет одобряет!

Никакая часть этого рассказа не может публиковаться где бы то ни было без разрешения правообладателя.

***
браво! кричала снизу толпа
сверху давили подошвой ботинка
сбоку теснили стиснув улыбку
мило карабкаться черт-те куда!..

Недоперажок из сборника
«Поэтический взгляд на...»

***

— Товарищ Незванный, прошу вас, дорогой мой, только без обид. Ну не мог я одобрить публикацию ваших замечательных стихов. Ну поработайте над ними еще, миленький, исправьте, дополните, поменяйте, в конце в концов, буковки там разные, словечки... Представьте в редакцию что-нибудь более... как вам сказать...

— Оригинальное! — рявкнула бледная, костлявая тетка Афродита Гвидоновна Будило, прервав директора Литсовета — пузатого и неповоротливого Грамафонова. — Но вам это не поможет. Замечательные стихи... Надо же. Вы — бездарь! Неуч! Колхозник! А ваша фамилия красноречиво говорит о том, что вам здесь — в этой обители выдающихся Литераторов — делать нечего! Вам здесь не рады! — Она глубоко затянулась сигаретой, вставленной в длинный узорчатый мундштук, громко заржала лошадью и тут же поперхнулась, приняв злобное выражение лица, как будто кто-то в этом ей виноват.

— Говорите за себя! Вам бы за своими опусами тщательно последить, а не лезть бессмысленным рылом в чужое творчество, которое ваш ограниченный прокуренный мозг понять не способен! Ваши манеры — мерзкие! Кобыльи! — вскипел Незванный. Вскочив со стула, он махнул тетрадкой, — видимо, с набросками своих стихов. — Стою в печали... Сердце колотилось... Дыханье замерло... Невиданный доселе гений новизны словесных оборотов, понимаешь! Находка уникальной, вековой прямо-таки незабвенности!

— Неза... Незабвенности? — удивился Грамафонов.

— Дурак, — фыркнула Афродита Гвидоновна. Она гордо отвернулась, затянувшись по-новой, и быстро повернула голову обратно, вызывающе, хамски выпустив струю густого дыма в кислую физиономию Незванного — тот раздраженно отогнал дым руками и отошел подальше, бурча гадости.

— А я вот, т-товарищи, не вижу н-ничего плохого в избитых фа-фразах. Ежели с-сам сюжет а-оригинален и интересен, то — мы-можно, такскть. Знаете ли, читатель т-тоже, в какой-то сы-степени, любит вы-вы-в этом плане па-постоянство. Ну, пы-привычки свои имеет, а-ожидания, — Робким, заикающимся голоском заметил плешивый мужчинка Агафон Садок, сочинитель коротких рассказов. — Стабильность, зы-знаете ли, пы-признак...

— Но только не в вашем случае, — грубым мужицким тоном оборвала его Валентина Досуг, большая грудастая баба, примерно одинакового размера в ширь и в высоту, романистка на редкость паршивой кучерявой прозы и по совместительству помощница и секретарь Грамафонова. — В вашей пися-я-явушке («я» она растянула с акцентом, ядовито изрыгнув громче остальных букв) нет ни логики, ни смысла, ни стиля. Так что ваш никому не нужный признак держите при себе. — На словах «никому не нужный признак» она бросила презрительный взгляд Садоку на то самое место, отчего последний окончательно потерялся, как будто вспоминая что-то неприятное; он зажал коленками сложенные между собой ладони и принялся обливаться потом.

— Ну хватит уже! — басом прорычал Бурагозов, огромный мужик, детский сказочник с квадратной, аномально выдвинутой вперед нижней челюстью, лысый под ноль, два метра ростом, с тупым, но смелым лицом и черной повязкой на один глаз (выбили в драке в дешевом кабаке на углу соседней улицы, после того как продолжил пить там, покинув квартиру Досуг). — Держите себя в руках, товарищи Литераторы! Наставят шипящих впритирку, понапишут в строке по четыре слова с одной и той же буквы, — а то и по пять, — и вякают еще! — Конкретно эти претензии он пробурчал едва слышно себе под нос картошкой.

Стена сотряслась от раздраженных стуков.

— Да! Хватит уже! Хва-а-ати-и-ит!!! Графоманы! Дебилы! Сволочи! Пидарасы, в конце концов!!! Сколько можно?! Литераторы хреновы, филологи недобитые, сраные-позорные-никчемные! Да кому вы нужны?! И книжонки ваши гниют на помойках! Говнописцы забвенные! Закомплексованные уроды! А вот мою нетленку люди еще узнают! Обо мне заговорят! Дайте же покоя, твари потусторонние! Упыри неугомонные! Скоты, наконец! Единственное место, где могу писать, и тут еще вы мешаетесь! — Рукосуев, красный от гнева сторож дома Литераторов на Постылой улице, едва держал себя в руках. Мысль сбилась, сюжетная линия потерялась... Он швырнул ручку об пол, а тетрадь о стену, вышел в коридор и принялся ходить взад-вперед, скрипя растоптанными ботинками.

Остаток ночи в соседней комнате разговоры больше не слышались, только время от времени доносились отрывистые смешки да ухмылки.

Наступило утро, пришел сменщик.

— Ну что, как ночка прошла? Все спокойно, друг?

— Опять спорили. Никакой тишины. Пашешь на трех работах, думаешь, хоть здесь душу отведешь, но — нет. Духи, твою мать, мешают.

— Духи? — сменщик покосился на Рукосуева загадочно. — А-а-а... ничего. Говорят, скоро здание под снос пойдет, — заявил он, достав из портфеля блокнот и устроившись за письменным столиком в сторожевой каморке.