Магазин на окраине

Магазин на окраине

«Ничего так бельишко. Красивое. На него у любого кобеля встанет. А если еще фигурка, как у этой красотки, то ваще отпад. Но дорогое, блин. Дорогое. Даже если куплю с зарплаты, перед кем выставляться? Разве что самой, перед зеркалом. Да ладно, подумаю. Сохраню в закладках».

Девушка вздыхает, откладывает айфон в сторону. Бездумно скользит взглядом по стеллажам с продуктами. Механически сметает локон, упавший на лоб; не прикрыв рта, широко зевает.

Скукота. Покупателей нет. Натужно шумит холодильник с мороженым. Слышно, как за витриной с кондитеркой Сашка чем-то хрустит. Наверное, как обычно, смотрит дешевый боевик.

— Сашка, опять вафли жрешь? А мне потом списывать, да?.. Достал уже. Я завтра Михалычу расскажу.

— Сама ты вафля! Мацу из дома принес. Хотел тебя угостить. А теперь иди в жопу.

— Ты что, еврей? Охренеть.

— Не я, а соседи. Они угостили. Слышь, красавица, а у нас есть Хеден Шолдерс для мужиков? Купить хочу.

— Только с ментолом.

— Не, у меня от него яйца щиплет. Не надо.

— Он вообще-то для головы. А ты мылом не пробовал пользоваться?

— Я что — педик, что ли?..

— Да нет. Просто дебил большой. Огромный.

— Ой, на себя посмотри! Красавица!

Ей нечего сказать. Опускает глаза. Нервно задвигает ящик кассы. Серая мышка. Так ее звали в школе одноклассники. Так ее зовут до сих пор, встречая на улице. За глаза, конечно, но она это знает. Слышала несколько раз, случайно. Тощая серая мышка, добавляет девушка про себя. Мешает старую боль с тоской. Такой, как она, ничего не светит. Даже если надеть дорогое бельишко. Только смеяться будут. Скажут, разрядилась, дура, как пугало.

Ущербность, обида на себя, на весь мир сжимают горло; девушка всхлипывает. Ждет, когда все рассосется, уйдет вниз, по груди, по животу, застынет назойливым комком в самом низу. Обычное дело. Все серые мышки втайне страдают.

Она смотрит в окно. В черную слякоть подступающей ночи. На неспокойные лужи с желтым отсветом фонарей. На мерцающий бигборд кока-колы, отделяющий город от бесконечных полей, утонувших в тени. Контуры пятиэтажек плачут глазницами окон. Деревья машут метлами веток, гоняя ветер по улицам и дворам. Ей кажется, она это когда-то видела. В далеком детстве, одним вечером, глядя из окна на дождь. Она болела, пила чай с медом, что дала мама. Было грустно и хотелось плакать. «Мама, я умру, да?», спрашивала она. «Мы ведь все умрем, когда-нибудь. Правда, мама?». И в конце концов зарыдала, горько и с надрывом. Как давно это было. Как будто не взаправду. С ума сойти.

Из дальнего переулка возникают две тени — одна большая, вторая маленькая, сгорбленная. Идут к магазину, машут руками, о чем-то спорят. Гришка и Антон, братец инвалид. Местные алкаши. Идут по лужам, напрямую, меньшого слегка шатает. Захлебывается колокольчик, когда распахивают дверь.

— Говорю, братан, никакой закуси! Рукавом занюхаешь. Берем две, и никаких базаров! — басит старший, глядя на брата. Глаза блестят, с грязных курток капает вода.

— Аккуратней нельзя? Дверь сломаете! — девушка прячет айфон в сумочку и недовольно морщится. От людей несет перегаром.

— Танюха, а чё так грубо? — пьяно дышит Гришка. — Месячные, что ли? Или кто не удовлетворил? Знаешь, мужика тебе надо! Крепкого! Чтобы жопа, как орех! Чтобы весь при делах…

— Как ты, что ли?

— Могу и я! — он разводит руки, сгибает, напрягает бицепсы. — Я еще ого-го! Так отдеру, что пищать будешь!

Из-за стеллажа выходит Сашка. Литой гигант, за два метра. Недобро блестит глазами.

— Слышь ты, чмо! Бери водку и вали. А то так отморщу, что и орехи не помогут. Почему так с продавцом говоришь? Давно сани не выносили?

— Давно, дружище. Но все же прощу прощения. Просто хотел подбодрить. Скучно вам тут, наверное. Заняться нечем. Вот бы и придумали что-нибудь. Глядишь, и время скоротаете.

— Давай, двигай.

Гришка берет водку, сигареты, идет к выходу. Походкой манекена за ним плетется младший брат. Хлопает дверь, звенит колокольчик.

— Придурки, — выдыхает девушка.

— Это точно, — Сашка кивает головой и уходит на свое место.

— Что смотришь-то? — бросает она вдогонку.

— Ип мена. Последнюю часть. Нормальный кинчик.

— Это там, где морды бьют?

— Ага.

В магазине опять никого. Спокойно. Гудит холодильник. Чуть слышно, как Сашка смотрит фильм. Она ему, конечно, благодарна — за то, что заступился. Но у него работа такая. Охранять товар и чтобы соблюдали порядок. А вот если бы на улице к ней кто пристал, он бы защитил или нет? Наверное, нет. Подкалывает вечно, достает, как когда-то делали одноклассники. И шуточки у него идиотские. Дурак какой-то. Все мужики дураки.

Она тянется к телефону, чтобы позвонить подруге. Такой же горемыке, как она. Но рука зависает на полпути, глаза теряют фокус, ее посещает видение. Ни к месту, как всегда. Не ко времени. Она видит грязную каморку, пустые бутылки из-под водки, груду окурков на полу и линялый матрас, что лежит на истертых досках. Рядом стоит пьяный Гришка, улыбается и манит пальцем: «Welcome!». Она стоит тут же, мурашки бегут по телу, растерянная, слегка напуганная. Хочет убежать, но не может. Что-то держит ее. Демон, который внутри. Ложись, ложись, шепчет он, ложись и получи удовольствие. Выпей немного водки и расслабься. Просто закрой глаза, почувствуй легкий хмель, просто лежи. Он все сделает сам. Лежи с закрытыми глазами и наслаждайся. Просто лежи…

Ее дыхание сбивается, она не в силах себя побороть. Дрожь уходит в щиколотки, она чувствует легкое покалывание. Закрывает ящик кассы, встает, идет мимо Сашки и дальше.

— Я в туалет, — бросает на ходу. — Присмотри тут пока.

— Ага. На очке долго не сиди. А то фасоли отсидишь, красавица.

Она идет в туалет, закрывает дверь на защелку. Белый кафель, умывальник, с него мерно капает вода. Из открытой фрамуги несет стылой свежестью дождя. Девушка стоит у окна, взгляд затуманен. Она не видит серебристых капель, что падают с черного неба. Не видит тоскливой суеты веток за стеклом. Перед ней другое, что устоялось в сознании, захватило ее существо. Рука поднимает юбку, скользит в промежность. Она приседает, дышит неровно, ее тело движется в такт, повинуясь тому, что рисует воображение. Кап-кап, кап-кап…

… Позже, стоя возле умывальника, долго разглядывает свое лицо в зеркале. Бледное, с большими карими глазами. С веснушками на щеках, нервной линией рта. И так будет всегда, думает она. Так будет всегда, потому что это неизбежно. Потому что другого ей не дано. В груди холодок, будто она быстро падает вниз. Полная безнадёга. Она туго закручивает ручку, чтобы не капала вода, и выходит в зал.

— Что так долго, красавица? — Сашка не отрывается от планшета. — Запор? Или запёр? Как правильно?..

— Как хочешь, так и правильно, — она быстро проходит мимо, садится за кассу. Руки бегают туда-сюда, ей нечем себя занять. Смотрит на часы. До закрытия еще час. Потом она сдаст магазин под охрану и уйдет. Под дождь, ветер, в темноту. Будет идти по мокрым безлюдным переулкам, слушая слякотные шлепки своих ног. Ни о чем не думая, шурша в ночи длинным плащом. Придет домой, где ее никто не ждет. Сделает чай с лимоном, включит телевизор и будет смотреть сериал про такую же, как она. Нелепую, некрасивую, одинокую девчонку, которая мечтает о том, чего никогда не будет. Которая живет мечтами, а не реальной жизнью. Потому что в реале ничего нет, кроме одиночества, неудовлетворенности и бесконечной тоски.

— Вот б…ь… — шепчет она. И этим все сказано.

Ее отвлекает черный джип, подъехавший к магазину. Из него выходит пожилой мужчина и женщина его возраста. Заходят, идут вдоль рядов, выбирают продукты. Женщина говорит, что надо, мужчина складывает в корзину. Девушка наблюдает за ними. Видит, как бережно он касается ее, пропуская вперед, как улыбается, глядя на нее. Видно, что любит, думает она. Наверняка, они много лет женаты и счастливы в браке. Иначе он бы так не смотрел на нее. И ему точно не одиноко, когда поздним вечером возвращается домой. Потому что его ждут. Жена, дети, внуки. Однажды приходит время, когда понимаешь, как это в жизни важно — чтобы тебя кто-то ждал. И любил.

Девушка их рассчитывает, пожилая пара выходит и уезжает. Она смотрит, пока машина не растворяется вдалеке.

Опять дребезжание холодильника и мельтешение веток за окном. Скорее всего, больше никто не придет. Слышно, как Сашка кладет в сумку планшет. Закончил смотреть кино. Подходит к ней.

— Можем по-тихому складываться. Больше никого не будет.

— Наверное.

— По кофейку перед закрытием?

— Давай. Я сделаю.

Сашка протягивает ей две квадратных лепешки.

— Попробуй мацы. Угощаю, красавица.

— Недоел, что ли?

— Ага. Не влезло. Да и пресные. Невкусные. Много не съешь.

Он смотрит на лепешки, потом на нее. В глазах озорная усмешка.

— Похожи друг на друга.

— В смысле? — девушка смотрит на него, на этого амбала, что стоит и смеется над ней. Смеется про себя, но она понимает. Он всегда так, исподтишка, многозначительно. Все время, как она его знает. Пустота изнутри рвется наружу, перехватывает дыхание, она держится, не пускает ее, до слез на глазах; но сил не хватает, слишком силён порыв, много накопилось, плотину не удержать.

Девушка хватает лепешки, с хрустом ломает в крошки, метает в лицо мужчине.

— Хватит доставать, гад! Сколько можно?.. Я что, виноватая, что я такая?.. Все время меня достаешь, не можешь остановиться, засранец! — и она рыдает, горько, навзрыд, как когда-то в далеком детстве.

Мужчина, что стоит перед ней, на какое-то время застывает. Мощные плечи вдруг обмякают, на лице удивление, боль, сожаление.

— Танюха, ты чё? Я имел в виду, они друг на друга похожие, поняла? Одинаковые они, как две капли… — он не знает, что сказать, дотрагивается рукой до ее плеча. Чувствует, как ее трясет.

— И что значит — такая? Особенная, что ли?

— Никому не нужная… некрасивая… и сама знаю… зачем говорить… и так все говорят… — слышит он сквозь рыдание.

Кажется, он удивлен еще больше. Что-то соображает. Затем широко улыбается.

— Дурочка ты. Хорош реветь. И это неправда, что никому не нужная. Может, как раз наоборот. Может, нужная. Мне.

— Ага. Конечно. И все твои приколы… — ее плечи еще вздрагивают. Она всхлипывает и поднимает глаза.

— Может потому, что ты мне нужная. Поняла? Ну дурак я, прости. Не знал, как сказать. Я с детства такой… — Он опять дотрагивается до нее. — Теперь можешь надо мной смеяться.

— Ага. А потом что? — не понимает она, сбитая с толку.

— А потом, если не против, возьмем бутылку сухого, закроем магазин и выпьем под дождем. За мир. Лады?

— Прямо под дождем, что ли? — девушка пытается улыбнуться. Лицо ее покрасневшее. Щеки в слезах.

— Ну, это как хочешь. Можем куда-нибудь пойти.

Она хочет спросить куда, но не может — боится. Не может нарушить тишину, которая вдруг возникает. За нее говорят глаза. Блестящие, карие, робкие. Окно в ее душу. Там возникает блуждающий огонек, он разгорается, становится больше, и мужчина, стоящий напротив, кажется, все понимает, слова не нужны. Придвигается, облегченно вздыхает, гладит ее плечо.

— Романтика, блин.