Маки

Маки

В начале июня зацветали маки, и Ваня бывал у бабушки на даче в эти дни. Ел её стряпню, делал всю мужскую работу и лежал среди маков, глядя в небо. Они покрывали весь двор перед домом и тянулись на соседний участок, который уже много лет был заброшен. От бабушкиной дачи его отделяла только ограда из колючих малиновых кустов, но Ваня знал, где можно было пробраться, не поцарапавшись.

Когда в прошлом году он потащил туда Настю, она, конечно, поцарапалась и долго ныла, но маки ей тоже полюбились. Она плела венки и целовала Ванины щёки нежными губами, а когда надоедало — уходила помогать бабушке на кухне. Сегодня Ваня приехал без Насти, и было странно, хотя раньше он тысячу раз приезжал сюда один.

Он прошёлся вдоль проржавевших, бесхозных гаражей, которые тянулись нестройным рядами в разные стороны. Пахло тысячелистником. Ваня всегда мог опознать его пряный запах: ему казалось, что всё его детство пахло этой травой. Резную калитку густо оплёл белый вьюнок. Отворив её, Ваня ступил на вымощенную кирпичом дорожку и сразу увидел маки, рассыпавшиеся алыми волнами по траве. Через две недели от них останутся только зелёные головки с зёрнами, и всё зарастёт ромашками и васильками, но пока что ведь двор пылал почти до боли красиво. Ваня почему-то любил эти цветы больше всех.

Тропинка вела к небольшому дому, где под навесом, обросшим чёрным виноградом, стоял длинный стол, за которым ели в тёплую погоду. Особенно здорово было сидеть тут в дождь, дышать его запахом и просто слушать. Ваня дождь любил с давних пор, убегал в Темерницкую рощу в резиновых сапогах и возвращался потом весь грязный, но счастливый.

Теперь ему вспомнилось, как забавно Настя пугалась паутин и как доверчиво держала за руку, как читала стихи Окуджавы по памяти, когда они забрались в гущу зелени прочь от глаз и устроили пикник.

— Устарела ты, Настя, — говорил Ваня, заправляя ей за ухо выбившуюся русую прядь. — Ну кто сейчас читает по памяти эту «Молитву»?

— А кто сейчас поёт под гитару «Сплина»?

— А что же ещё петь?

— А что же ещё читать по памяти?

А потом они смеялись и наперебой вспоминали тысячу всего, что можно петь или читать по памяти. (— А ещё, знаешь, кого можно петь? Окуджаву. — И читать по памяти «Сплина».) Он любил эти бестолковые разговоры, но только не сейчас. Сейчас в нём будто не было любви вовсе, не было Бога — только духота. Он хотел лишь одного — не чувствовать, не быть. Но не мог.

В доме сладко пахло тестом. Бабушка вышла в косынке и старомодном ситцевом переднике. Она была маленькой, худой, но очень подвижной и никогда не переставала что-то делать.

— Так и знала, что ты сегодня приедешь. Пирог вот решила испечь твой любимый, с капустой. А ты, что же это, без Настеньки?

— Она в Ейске у родни гостит, к сессии готовится, — ответил Ваня, сбрасывая рюкзак на пол.

— Поссорились.

Он пожал плечами, откидывая назад взмокшие чёрные волосы.

— Дура она просто.

Бабушка жалостливо улыбнулась и обняла его своими жилистыми руками. Она, наверное, была самым чутким человеком в Ванином окружении, всегда понимала, когда ему не хотелось разговаривать.

Настя вот не понимала. Всё спрашивала, почему он рассеянный, а когда он сказал, что, может быть, просто устал от её болтовни, обиделась и уехала в Ейск. Ваня пришёл на вокзал, но она не стала слушать, глупая, ему ведь пришлось объясняться, чтобы пропустили к поезду без билета, смотреть в равнодушные глаза охранника — и чего ради? Она была маленькая романтичная девочка и верила, что если любишь, то хочешь каждую минуту быть вместе.

Бабушка накрыла стол во дворе. Ели суп с клёцками и запивали пирог холодным вишнёвым компотом. Немного посидели в тишине, а когда спала дурная жара, Ваня стянул рубашку и взялся за работу: починил расшатанную лестницу, подлатал пару дыр в крыше дома, спилил все лишние ветки в саду. Нужно было довести себя до предела, до изнеможения, чтобы не осталось никаких сил, а так можно было только на даче, потому что только здесь Ваня чувствовал себя свободным.

Уже затемно, когда бабушка уснула, он вышел из дома и прошёлся вглубь дач. Услышав голоса, пошёл к дому Скрипиных, надеясь, что это там сидит компания, и точно — дом светился всеми окнами и гудел. Калитка была распахнута, дверь дома тоже, и Ваня просто вошёл. Какое-то время понадобилось, чтобы привыкнуть к жёлтому свету и увидеть комнату. Она была большой и старомодной, с выцветшими обоями, с проеденным молью настенным ковром, жёстким диваном — всё это не менялось здесь уже много лет.

Компания сидела вокруг разложенного стола. Не все лица Ваня узнал, что сейчас было не так важно. Юра Скрипин, лёжа поперёк кресла, играл на гитаре «Дым сигарет с ментолом», пара девчачьих голосов нескладно подпевали, а привалившийся к столу грузный парень, облачённый почему-то в халат, пьяно тянул одни гласные: я-а… о-о-о… у-ю-у-у…

— Ты гляди, какие люди в наших краях! — поверх песни возвестил восседающий во главе стола Игнат. — Купала при полном параде!

Игнат называл Ваню Купалой ещё с того Иванова дня, когда они ночью бродили по дачам и искали цветок папоротника, хотя было это не меньше десяти лет назад. Парадным же видом считал его привычку в жару носить широкие парусиновые рубашки с закатанными рукавами и светлые брюки. У Игната было округлое лицо с добрыми собачьими глазами и крупные горячие ладони. Он улыбнулся и затушил недокуренную сигарету.

— Рад тебя видеть. Я смотрю, ты один.

— Один.

— Юрец! Хватит насиловать гитару, тут уже люди с Западного съезжаются на твой вой! Налей лучше Купале штрафную рюмку!

Юра только сейчас заметил нового гостя и, перестав петь, подскочил на ноги. Он был длинным и угловатым, словно палочник, на плечи невесть зачем повесил дедов милицейский китель.

— А, Иван! Давно тебя тут не было. — Он крепко сжал Ванину руку. — Что будешь пить?

— Юрец, ну чо ты как первый раз замужем? — перебил Игнат. — Купала же в семинарии учится, тащи дедулин кагор.