Мария

Мария

Луна ещё не набрала своей силы, а Мария уже спала. В последние годы усталость быстро стала одолевать её – ничего не поделаешь, годы! Горькие годы, тяжёлый труд и, как отвлечение от того и другого – крепкий сон.

По всему поселению жизнь ещё идёт. По Долине ходит, переговариваясь, молодёжь – кто о шалости сговаривается, кто о тайной встрече. Да кузница ещё, пожалуй, не закрыта – дорабатывает там что-то своё, стальное, суровый кузнец Вазул. И только он один знает, что доработка давно закончена, но Вазул тянет время, проверяет, перепроверяет, отпустив помощника, наводит своей тяжёлой рукою порядок – не хочется Вазулу идти домой, там одна история: безвкусный, приготовленный с холодным расчётом ужин, и такой же холодный расчёт в глазах его жены – красавицы Анлики. Не любит она его, с годами и скрывать это перестала. Тошно Вазулу от её нелюбви, от своей любви к ней, а в кузне хорошо – вроде бы как занят ещё, от того и не дома.

За исключением Вазула и молодёжи все уже по домам. Мария и вовсе спит.

А в доме Марии всё старенькое, но чистенькое и крепкое. Не обновляет она сама уже ни стен, ни крыши, но Долина к чужому горю и к чужому бессилию крепко прислушивается – помогут и Марии, и вдовой старухе Пирике, и больному Габи…один лишь дом обойдут стороной – дом ведьмы-Эдвайки. Стороной обойдут, а как хворь нападёт, или как тоска замучит и задушит совсем – под покровом ночи прибегут. А наутро ­ глаза прячут. Но Эдвайка привыкшая.

Мария спит крепко. Ночь ещё холодная, даром, что весь день солнце грело – ночью своя власть и прячет Мария огрубелые в труде руки под шерстяное одеяло, и сама в него вжимается сильнее, но не просыпается.

И сон её крепок настолько, что не слышит Мария и скрипа половицы – ровно третьей от низкого порожка. Впрочем, чтоб изменилось, если бы услышала она? Ну поднялась бы на постели, повела бы сонным взглядом, и никого б не увидела. Зато сон её был нарушен бы безвозвратно. А так пусть поспит…последние минуточки.

Скрип… не то ветер, не то мышь? Но нет за окном ветра, и окна плотно затворены, а мышей и подавно у Марии нет – кошка у неё бойкая, чёрная. Та, к слову, и не спит: спину гнёт, шипит, смотрит куда-то, шерсть дыбом – звери страх чуют быстрее людей.

А Мария всё спит.

Вот уже скрипнуло у её постели, но она лишь поворачивает голову в сторону, спасаясь от скрипа.

Полупрозрачная рука тянется к ней из пустоты комнаты, совсем ласково, и осторожно, касается её косы, а затем голос, принадлежащий невидимому существу, тихо шепчет:

–Мария-Мария… что годы делают с тобой? Помню твою косу, в моё запястье толщиной. Чёрная, гладкая…а сейчас?

Мария не спит. Открыв широко глаза, скованная ночным ужасом, она боится шелохнуться, чтобы не опознал её бессонницы кто-то невидимый и очень страшный.

А за этим страхом кто-то когда-то живой и родной, сейчас внушающий столько дрожи.

А невидимая рука тянет Марию за волосы, несильно, так, как бы шутя:

–А сейчас что? седая косёнка…

И отшвыривает полупрозрачная рука её в сторону, как бы с отвращением, негромко смеётся.

Не выдерживает Мария. Вскакивает одним махом с постели (откуда силы взялись? Точно молодость вернулась), и, как есть, бросается из пустого дома на улицу, отчаянно голося…

Завидев её, смеётся молодёжь: сбрендила что ль? Вроде ещё не стара. Слышит крик её и Вазул, выскакивает (а вдруг помочь чем?), осекается…

–Дух! Нечистый дух! – голосит Мария, не думая о себе.

Вазул срывает со своих плеч тонкий плащ, бросается следом за напуганной женщиной, перехватывает её, кутает в плащ– ночь холодная, да и негоже Марии в свои годы в таком виде по Долине появляться.

Плачет Мария, бьётся слабо-слабо в руках кузнеца, пока сбегается разбуженный народ.

–Нечего здесь смотреть! – отбивается Вазул. – Ступайте, ступайте!

–Расступись…– негромко командует Алмос и все собравшиеся расступаются перед ним. А как не расступиться? В тихой Долине священник – главное лицо.

***

–А он заговорил со мной, – всхлипывает Мария. В её ледяных ладонях чашка с ивовым отваром. Алмос слушает внимательно, и даже голову склоняет. По годам своим он годится в сыновья Марии, но в Долине для священника возраст не важен. И потом – кого из столицы отправили, того отправили...

Мария раз за разом переживает то, что случилось с ней. На улице ещё долго будут судачить о её забеге по улице. Но ничего – Алмос только хмурится – порядок будет наведён, для этого он здесь.

–Заговорил…– повторяет Мария, и чашка дрожит в её огрубелых заледенелых руках.

–Вот что, дочь моя, – Алмос говорит сурово, но смотрит по-доброму (чего со старухи взять?), – ты народ рассказами не баламуть. Сон тебе привиделся. Читай на ночь «Святой покой»…три раза, и будет тебе сон.

Мария хлопает глазами. Это был не сон, совсем нет! но ей не хватает слов, чтобы объяснить, как ощущался ей голос, и как ощущались ей прикосновения невидимого, а ему не хватит мудрости, чтобы понять невысказанное.

–Он же со мной…голосом моего Казмира! – Мария предпринимает попытку объясниться ещё раз. Она хранила это в сердце. Знаком ей голос ночного невидимого гостя. Знаком и от того ещё страшнее – принадлежит он Казмиру – её супругу. Покойному супругу.

Алмос вздыхает: тяжела бабья натура!

–Мёртв Казмир. Уже двенадцать лет как мёртв. Побойся, Мария! Бога не гневи!

Не хуже него то знает Мария. Алмос ещё в послушниках ходил, а Мария почернела тогда от горя. Если и помнит Алмос день, когда разбилось сердце Марии, то память то людская, а у Марии клеймом выжжено в самом сердце – кто любил, то знает пустоту утраты.

–Мёртв, Мария! – глаза у Алмоса светлые, речи у него мудрые. Всё говорит он верно, да как-то не по-людски выходит. Не утешение даёт, а укор. Разбивает надежду, а та сердце сжала обручем…

–Прости меня, отче! – без вины виноватая! Мария плачет. Тихо плачет – вырвано что-то последнее из души её. Смотреть тошно ей, и отвар пить тоже.