Маша в зеркале

Маша в зеркале

О Волчихе Маша сохранила целую россыпь обрывочных детских впечатлений.

Она помнила теплое лето, напоенное терпким запахом степных трав, помнила ковш черного неба, в котором можно было найти все-все звезды, какие только существуют, а может, еще и звезды иных миров — до того их было много, в сотни раз больше, чем где-либо еще.

Помнила звон тысяч и тысяч кузнечиков. Они были большие и не боялись людей, до того самозабвенно водили ножками по своим скрипичным крылышкам, что можно было в руки взять! Ошалевший кузнечик при этом поводит длинными жесткими усами, как троллейбус, который переключают к другой линии, а Маша разглядывает его ржавые пятнистые крылья. Таких кузнечиков, как в Волчихе, она нигде больше не видела!

Помнила величественные сосны в бору, с такими широкими стволами, что рук не хватит обнять. Помнила, как находила среди упавших иголок широкие собачьи следы. «Это ведь волчьи следы, да, деда?» – «Да, Машутка. По зиме волки улицей проходили, до того смелые, вишь, стали».

Волчиха была сказочной страной суровых чудес, куда Машутке хотелось возвращаться, особенно летом, когда точно нельзя увидеть желтые волчьи глаза в маленьком оконце с перекладиной в виде буквы Т. Но родители вдруг развелись, и дедушка Коля с широкими ладонями и добрыми карими глазами стал сперва не такой уж родной, потому что папин отец, а потом далекий-предалекий, потому что мама решила переехать ближе к столице за «перспективой».

И не было больше в Машиной жизни ни теплой ленивой речки Волчихи, ни прогулок в сосновый бор за малиной и зверобоем, ни жутковатых вздохов и скрипов столетнего бревенчатого дома, который помнил еще русскую печь в своих стенах, а была только учеба-учеба-учеба, а потом ее сменила работа-работа-работа. И все — практически не выходя из тесной квартиры в довольно большом насквозь пропыленном городе, которую Маша купила себе сама. Практически не выходя из тесной привычной жизни, встретила Маша Вадима, некоторое время они просидели друг напротив друга в ресторанах, а потом она дала ему ключ, и стали они жить и работать в той же тесной квартире вдвоем, почти никуда не выбираясь, потому что проекты надо сдавать по графику, даже если ты работаешь из дома. Тем более если ты работаешь из дома, сказала бы Машина начальница. Да и шеф Вадима бы подтвердил.

А потом Маша узнала, что умерла ее тетя, которая владела дедушкиным домом в Волчихе. Умерла и оставила дом в наследство ей. Почему так вышло, Маша не совсем поняла, нотариус предположил, что родным детям тети из-за границы несподручно будет вступать в наследство, а домик-то старенький и недорогой. Едва-едва хватит денег с продажи, чтобы двадцатилетнюю иномарку купить. Если повезет такую найти в хорошем состоянии.

— Мне загородный дом в наследство достался, — с нервным смешком сказала Маша, после того как курьер принес им диетический ужин по подписке, и они сели за стол. Вадим поднял взгляд от мессенджера, в котором решал срочные вопросы по правкам от заказчика.

— Хороший дом?

Маша вспомнила старый колодец в ограде, и как заглядывала в его холодную влажную тьму, чтобы найти в ней что-то волшебное, и усмехнулась. Удивительно, колодец во дворе… Ей ведро доставать не доверяли, мала еще была, но ворот она крутила, то поднимая, то опуская пустое гулкое ведро.

— Очень хороший. Мои родители привозили меня к дедушке погостить на лето, когда я еще совсем маленькая была. До развода…

Маша замолчала и опустила взгляд в тарелку, где под соусом песто лежали мелкие креветки в гнездах тальятелле. Развод родителей был слишком сложной для нее темой, и поэтому Маша сама не замечала, как упоминала о нем все чаще. И замолкала. Вот как сейчас.

Вадим нечутко залил пасту кетчупом и отправил в рот первую порцию их двухсотграммового ужина.

— Надо съездить, — проговорил он, методично пережевывая пасту al dente. — Все посмотреть.

Маша выразительно закатила глаза.

— Слетать, Вадим. Это на Алтае. Я сто раз говорила, что выросла на Алтае.

Брови Вадима поползли вверх. Он поперхнулся и протянул руку к стакану с фильтрованной водой.

— Это не просто загородный дом, — пробормотал он, откашливаясь. — Это какой-то… зауральский дом, знаешь ли!

Машу это определение страшно обидело. Такие вещи до того въелись под кожу, что терпеть от самых близких уже не хватало сил.

— Сам ты… зауральский, Вадим, — бросила Маша и, скомкав салфетку, бросила ее в гнездо тальятелле. А сама ушла в ванную — утирать слезы. Потому что в ванной была единственная дверь в их квартире, не считая входной, а выходить к лифту со слезами на глазах Маше не хотелось. Обязательно же встретит кого-нибудь, и придется что-то говорить, может быть, даже врать…

Вадим совершенно бессовестным образом доел, прежде чем тихо постучать в дверь, за которой Маша сидела на бортике ванны и, обняв колено, постукивала ногтями по зубам. Это у нее так проявлялась детская привычка грызть ногти. Ногти за три тысячи грызть было жалко, поэтому приходилось как-то замещать.

— Я не думаю, что ты зауральская, милая. Ты очень умная. И красивая.

— И доход у меня выше. И квартира эта моя, — шмыгнула Маша.

— Ну не сильно выше, — засомневался Вадим. — И продукты всегда на мои берем.

— Потому что я плачу за эту квартиру.

— А я за еду и все остальное… Ладно, замяли тему. В чем хорошая новость?

Они всегда так говорили. Если есть плохая новость, значит, есть и хорошая. По мнению Маши, то, что они хоть сейчас могут поехать в любимый дом ее детства и зачерпнуть хоть полное лето на природе, в тишине, практически на опушке реликтового соснового бора — это уже само собой было хорошей новостью. Но она потому и плакала, что в глубине души понимала: для Вадима и отпуск в таком формате, и путешествие, да и сам столетний дом где-то на Алтае, даже не в Горном, выглядят не так уж радужно.

— Мы полетим, осмотримся, приведем в порядок дом и, может быть, продадим. Вернемся отдохнувшими, загоревшими и даже с прибылью. Как раз хватит на ремонт балкона, помнишь, ты хотел?