Медовый Месяц

Глава 1.1: Велесова Борода

На лазоревом небе не было ни бельма облаков, а ветер нёс с берегов Днепра освежающую прохладу и медвяное ягодное благоухание. Казалось, что совсем недавно окрестности укрывало стёганое одеяло сугробов, сейчас же оно сменилось на тонкую, изумрудного цвета шёлковую шаль, расстеленную посреди заливных лугов.

«Не погода, а благодать, — мечтательно промурлыкала себе под нос Услада и, подмигнув тянущему повозку серому мулу, спросила, — правда же?»

Цветочек, — а именно так звали ушастую животину, — в ответ лишь лениво зевнул. Благодать не сладкая морковка, ей не полакомишься. Значит, и толку никакого от этой вашей благодати нет.

На все четыре стороны света, куда ни посмотри, от мягких прикосновений ветерка волновалось, мерно подрагивало зелёное море разнотравья. Белые ромашки с жёлтыми сердцевинами — для успокоения души и крепкого сна; мелкие, похожие на снежные хлопья соцветия порез-травы (1) — от ран и слабого желудка. Чуть поодаль, покачиваясь на длинном и тонком стебельке, над прочими растениями возвышались крупные мохнатые корзинки адамовой головы (2), в которых копошились трудолюбивые пчёлы, на кромке леса же горели ярко-жёлтые костры лепестков буркунца (3) и звенели лиловые колокольчики.

«Коли в колене боль не унялась, из буркуна подсобит свежая мазь», — вспомнила слова старой бабки-травницы девушка и сладко потянулась. Путь до Житова предстоял неблизкий.

Муравая оболонь между тем сменилась широкими полями, от которых веяло тишиной и горько-сладкой, словно жимолость, грустью. Васильковое небо над жнивьём было безбрежным и особенно далёким, а стайки жаворонков, чьи тени чёрными пятнами скользили по стерне, жалобно кричали о потерянных домах-гнёздах.

Весь урожай ржи убрали уже как седмицу назад, оттого бывшая нива казалась стыдливой девой, которая прикрывала нагие прогалины чернозёма выжжено-жёлтой куцей соломой. Испокон веков по окончании косовицы селяне оставляли на краю поля узкую несжатую полоску ярицы, связанную лентой, веря, что это поможет пашне отдохнуть и принести на следующий год обильный хлебород.

Услада, заметив очередную такую меженку с колосьями, забавно надула щёки: не глупые языческие обычаи приносят много зерна, а пар (4) да ежегодная смена одного жита другим. Именно трёхполье и жирная, плодородная земля и дали деревушке её название, а само Житово прославилось своими полями и амбарами, полными ржи, овса да пшеницы.

И ведь верили односельчане во всякий вздор!

Остановив мула, обладательница тёмно-русой с медовым отливом косы спрыгнула с повозки и достала из дорожной сумки зазубренный серп. С ним, острым ножом, пестиком и ступкой она никогда не расставалась — недаром была ученицей лечеи.

«Нечего добру пропадать, в хозяйстве и с одного колоска можно накормить три ротка, — убеждая в правдивости собственных слов не то себя, не то Цветочка с неодобрительным выражением на длинной морде, пробормотала она. — А то велесова борода, велесова борода... Коли борода есть, то куда остальное-то подевалось?»

Полуослик лишь вдумчиво оглядел хозяйку с головы до пят и, словно издеваясь над ней, издал короткое, нахальное ржание. Оттого желание Услады положить конец страде и пристроить на деревенском гумне последние несжатые колосья распалилось ещё больше, и одним решительным движением она срезала полые стебли, связала той же лентой с поля и бросила получившийся снопик в телегу вместе с подсеком (5). Среди спелых зёрен на долю мгновения вспыхнули озорные золотистые искры, но никакого значения она тому не придала — мало ли, от ослепительного солнца и не такое почудится.

Стерев со лба испарину, девушка вздохнула и посмотрела вперёд: до соломенных мазанок родного села оставалась верста-полторы, а от расположенной на вершине холма житовской церквушки старенький воз отделяло расстояние и того меньше.

И кажется, что у ворот храма кто-то махал ей рукой. Присмотревшись к юноше в длинном льняном стихаре (6), она узнала в нём служившего пономарём Прошку, соседского сына. За год её отсутствия в Житове тот подрос и даже обзавёлся рыжей бородой, из нескладного птенца превратившись в молодого сокола.

— Услада! — выкрикнул Прошка, не обращая внимания на прихожан, несущих освящённые соты из храма на пасеку: сегодня праздновали Медовый Спас. — Усладушка, ты это, али мерещится мне?

— Я, кто же ещё, — она слезла с воза и упёрла руки в бока, с лукавым укором глядя на друга детства. — В отрочестве в любви клялся да замуж звал, а сейчас не узнал?

Рудой служка ничего не ответил и лишь изумлённо раскрыл рот, пристально рассматривая вернувшуюся в родные края подругу. В белоснежной рубахе, червонной плахте (7) и зелёном переднике, с бисерным ожерельем на шее и серёжками в ушах напоминала она больше городскую боярышню, чем деревенскую девку. Всё же год учёбы в столице пошёл на пользу не только её знаниям, но и кошельку вкупе с умением одеваться.

А уж большие выразительные очи орехового цвета и манкие червонные уста были при Усладе всегда. Прошка, правда, и сам не заметил, как взор его с губ переместился несколько ниже и разглядывал уже ту девичью часть, что знатно прибавилась в размерах за то время, что они не виделись: из двух мелких плодов дички перси прелестницы превратились в сладкие налитые яблочки.