Микалинка

Микалинка

Широкой грядой раскинулись тёмные Медвежьи горы, с высоты птичьего полёта, наверняка, казавшиеся чёрными-чёрными бровями на зеленеющем лике красавицы земли русской.

Ох, и труден, и опасен через них путь. Тут тебе и расщелины внезапные, словно из ниоткуда появляющиеся под ногами, и обвалы частые, путникам смертью грозящие… Будто б мало этого, и коли ж не скособочит тебя острющим камнем, аль ногу, провалившуюся, не сломишь, то добьёт тебя огонь небесный то тут, то там появляющийся… Страшные места, труднопроходимые.

Оттого, может, и деревенька, у подножия притаившаяся, лесом диким окруженная, так спокойно живет. Захватчикам, до чужого ломтя и краюхи жадных, тут-та далековато. Как и желающих прикарманить сие земли — есть пока в округе неистоптанные и не такие буреломные края да долины.

Редко здесь и люди прохожие, странствующие бывают — в стороне Медведьевка от перевалов всех, — а лихие люди и того реже. Да и взять с них нечего, почитай, — так бабуля говорила.

Микалинка любила эти места. Здесь каждая травинка, каждое деревце, казалось шептались с ней. Или не казалось… Отзвуки голосов слышала она от всего, даже от бревенчатой. стонущей избушки, что особенно стонала, жаловалась в стылые зимние ветра. Недаром каждый в деревеньке косился на неё — юродивая, как есть юродивая. Только что не родилась с каким-нибудь внешним уродством — тогда вообще житья бы не дали. А так только родинка была необычайная на плече в форме звездочки семиконечной, но Мика её надежно прятала под сарафаном.

И если взрослые ещё хоть как-то пытались ровно относиться, то от ребятни соседской спасения не было. И защиты — тоже. Ну, кому дело есть до мелкой девчонки со странным именем и ещё более странным поведением?

Были бы хоть родители — может, не так бы привязывались… А так — из родни у неё лишь бабушка старенькая, полуслепая. Нет, была какая-то дальняя родня, но желанием лишний рот приютить те не горели. Тем более, баяли в деревне о семействе её разное.

Матушку свою она не помнит. Деревенские говорят — ведунья была. Травы знала, да людям помогала. За это её ж и опасались. Что, мол, порчу наведет, иль зловредного зелья какого подольет.

Мике всегда было обидно — как так: ведунья, а себя от смерти не уберегла — умерла при родах. Из-за неё, получается… Только имя и успела прошептать — Микалина — Богу подобная…

Не могла иначе как-то назвать, что ли. Марфой какой. Манькой бы кликали — авось и проблем бы не знала… большую часть! А то ведь каждый именем тыкает. Бабушке неоднократно предлагали называть по-другому внучку, да не соглашалась та:

— Волю покойницы нарушить? С ума вы сошли, что ли…

Вот и живет Микалинка с именем нездешним. Да и сама, как нездешняя. Черноволосая, темноглазая, с кожей бледной, которую даже солнышко лучистое окрасить не может. С носом крупным, не портящим, впрочем, сколько раз смотрелась в озеро — совершенно не портит. Но вот среди златовласых, да рыжеватых, голубоглазых и сероглазых — не просто выделяется, а смотрится как что-то чужое.

В отца, наверное, пошла. О родителе втором отдельно сказать стоит — нет его тоже рядом. Да и не было никогда. Бабуля говорит, что заезжий редкий, мама его, вроде как, случайно встретила. Собирался вернуться за матушкой, да не сложилось что-то. Может, раздумал, али сгинул где, в горах их страшных. Кто же теперь скажет… И способов узнать, правду сыскать — нет. В деревне же про другое шепчутся — дух, мол, лесной, или хуже — горный, тебе папаша. Никто же матушку с её суженым не видел. Даже и с местными язык не поворачивался чего придумать — кто же к ведьме близко подойдет. Хоть и ладна собой была, а страх перед Неведомым сильнее был. А вот с животом она потом весь срок, как положено, глаза мозолила.

Вот и получилось, что живут они теперь с бабулечкой одни-одинешеньки. Хоть и народ вокруг, да отгородились все.

Помогать — помогают, боязнь перед гневом богов заставляет. Но не приласкают, добрым словом не огладят. Да и Микалинка чувствует, что попомнят ей потом всю милость оказанную.

Это сейчас сосед Ефим крышу ветхую латает… А потом, чего доброго, выдадут, как Глафиру-соседку, за какого-нибудь вдовца с кучей детишек необласканных — и поминай, как звали…. Конечно, рано об этом ещё говорить — только десять годочков живет на белом свете, в здравом уме никто не будет сватать раньше пятнадцати вёсен… Но не дура ж она, знает, к чему идет всё.

Может, на счастье её, не случится подходящего «купца». Испугаются ореола мрачного от маменьки да батеньки неизвестного. А вдруг нечистый сам её породил?! И такие версии присуждалась — да, народу их только бы кости чужие прополоскать. Давно, между прочим, истлевшие.

Единственная её отдушина — лес да поле. Здесь она как дома, здесь ей каждый цветочек родной, каждая травинушка радуется. Микалинка в том была уверена. Готова была каждую свободную частичку времени тут проводить. Вот и сейчас зависла, счастьем окруженная, любовью, у леса на опушке. Позабыв немного, что бабушка-то её за ягодами да травками отправила.

Возможно было бы — жила здесь, в лесу. Но не прямо тут — здесь до деревни, рукой махнуть… Вон вдали домишки виднеются, что на отшибе. А подальше, много дальше… Ах, если бы перебраться за речонку Князевку… Та последняя исхоженная у их народа была, а назвали так потому, что говаривали — князь какой-то много лет назад там утоп.

Сама речка-то не шибко бурная была — по большей части своей ровная да покладистая, вплоть до самой деревушки и лежавшая. Поилица их да кормилица — рыба там водилась. Но бурлила она, дышала и трепетала в том месте, где, извиваясь, соединялась с ниспадающей из горных Медвежьих хребтов непокорной, шумной рекой Горемычной. Назвали так, потому что не один, и не два рыболова там утопли, аль охотника, подобраться пытаясь к местам более грибным и ягодным… Вот туда бы отселиться!